***
— Класс, перед началом учебного года я бы хотела сделать небольшое объявление. Араи-сан, куратор их класса, всегда строгая, подтянутая, в неизменных очках с тонкой черной оправой, непривычно для всех улыбалась, сцепив холеные руки в замок. — Так как Ямамото-сенсей ушел на пенсию, я бы хотела представить вашего нового учителя литературы. Знакомьтесь, Ичимару Гин. Кире хватило одного короткого взгляда, чтобы понять — это все. Улыбка, пропитанная сладким ядом, белоснежный кашемировый свитер, тонкие изящные пальцы. Он смотрел, будто оценивая, будто выбирая жертву, не на Киру, нет, но захотелось опустить ниже голову и закрыть лицо, лишь бы скрыть пламенеющие щеки. Острые черты лица, словно бы расслабленно прикрытые глаза, он был непохож на тех, кого приходилось встречать раньше, и, боже, это совсем немного сводило с ума. Если бы только, если бы, если бы он мог, если… — А можно я тоже сделаю объявление? Я не хочу учиться в одном классе с уродом! «Если бы», перечеркнутое красной чертой. Класс рассыпается неумело приглушенными смешками, кто-то тычет пальцем, кто-то уже готовится запустить ластиком в спину. Кира роняет голову на парту и закрывается руками, от стыда горят даже кончики ушей, хочется сбежать отсюда, на край света, на необитаемый остров и остаться там до конца жизни, лишь бы больше не видеть, не слышать, не чувствовать; а потом он чувствует рядом чужое присутствие, и отчего-то вдруг становится совсем ненамного легче дышать. — Как тебя зовут? От него еле уловимо пахнет мятой, и Кире требуются все остатки поломанного самообладания, чтобы ответить. — Значит, Изуру-кун… Что ж, хорошо. Он улыбается чуть шире, чуть теплей — о господи боже, пресвятые небеса, как будто только для Киры, — а затем переводит взгляд на мгновенно притихший класс, и вдруг впервые за последние много-много лет перестает внутри что-то ныть.***
— Откуда у тебя эта книга? Мама смотрит с надеждой, с немым вопросом, ей так хочется, чтобы у единственного сына, единственного близкого человека, наконец-то появился хотя бы один друг, чтобы перестал прятать за длинной челкой синяки и кровоподтеки, чтобы перестал за витиеватыми строчками стихов прятаться от всего мира; ей так хочется, чтобы он стал счастливым, как не стала она, и черт, Кира просто не может ее разочаровать. Не имеет права. Нельзя. Так — нельзя. — Знакомый из параллели дал почитать. Неумелая, практически первая ложь — Кире кажется, что у него все написано на лбу, что она все поймет и мгновенно раскусит, и он сам уже открывает рот, чтобы признаться, но мама кивает, и в ее усталых глазах совсем немного, но все же разгорается тот самый, забытый, утраченный с годами огонек, и от этого на душе лишь тяжелей. Он сам знает, что поступает неправильно, что так нельзя, что он сам тянет себя на дно, но он просто не смог отказать чужому «Изуру-кун, задержись на пару минут» — как будто сам себе кровью подписал смертный приговор. «Ты, похоже, очень любишь читать», «Вот, возьми, тебе должно понравиться», «Это моя любимая, будь осторожен» — и как будто шагнул в ледяную воду с вышки; кончики пальцев до сих пор покалывало от случайного — случайного, боже, опомнись — касания чужой руки, и Кира абсолютно позорно сбежал в комнату, где еще долго сидел в обнимку с увесистым томиком, словно боясь или не желая открыть. Так нельзя, неправильно, сам на дне — так не тяни другого. Но между первых двух страниц — бумажный квадратик, короткая надпись и забавная лисья мордочка в конце, и Кира позорно проигрывает сам себе обещанием хранить крохотную записку в рамке под стеклом. «Страницы 35, 60 и 102. Вспомнил о тебе, пока читал».***
Кире кажется, что он превратился в каменную статую, и каждый вдох дается с трудом. В кабинете полумрак из-за задернутых штор, Ичимару-сенсей что-то мурлычет себе под нос, разбирая бумаги, с улицы еле слышно доносятся чьи-то крики, а ему словно железным обручем ребра стянуло, и ни вдохнуть, ни пошевелиться, ни хоть что-то сказать, и хочется сотню раз себя проклясть за то, что согласился остаться, что повелся на «Ты можешь остаться здесь, если там плохо», и хочется схватить рюкзак, бежать и не возвращаться больше. Но Ичимару-сенсей поднимает голову, улыбается краешком губ, и Кире кажется, что он падает еще ниже. — Может, выпьешь со мной чаю? Кира знает, что позже будет ненавидеть себя за это, но против воли разлепляет пересохшие губы и выдавливает из себя: «Если Вы настаиваете». Чай не из пакетиков, зеленый, рассыпной, в смешном ситечке в виде лисенка, откуда-то появляется пачка шоколадного печенья, и Кира, отчаянно тушуясь под чужим пристальным взглядом, все-таки берет одно. Ичимару-сенсей сам заводит разговор — о литературе, конечно, о книгах и авторах, с неподдельным интересом слушает чужое мнение, ни на секунду не отводя внимательный взгляд, а когда Кира, испугавшись собственного напора, умолкает и смущенно смотрит куда-то вниз, комкая в пальцах рукав пиджака, он вдруг протягивает руку и мягко касается кончиками изящных пальцев длинной пряди светлых волос. — Продолжай, пожалуйста. Мне интересно. Кира, кажется, немного умирает внутри, чтобы мгновением спустя заново возродиться из пепла. Он, разумеется, потом будет ненавидеть себя, он уже немного (много) себя за это ненавидит, но когда их прерывает звонок и нужно бежать, он ничего не может поделать с собой, потому что в приглашении заходить еще столько надежды, мягкости, тепла, что он просто не может ответить «нет». И не может не жалеть, что часовой перерыв всего лишь один раз за весь день.***
В средней школе у него была девушка. Милая, добрая, хрупкая Момо, любившая шампунь с запахом персика и плюшевые игрушки. Кира не был влюблен, но им было вместе комфортно, хорошо, и спокойно. Они держались за руки и ходили вместе в парк, кино и на вечера поэзии, а на прощание она целовала его в щеку и ласково благодарила за прошедший день. Единственный человек, который был с ним мил, единственный человек, который осмелился с ним заговорить, она всегда старалась как-то его подбодрить и утешить, и было совсем немного жаль, что не предназначены они друг другу, что так и не вышло по-настоящему ее полюбить, но они были друг у друга, и, казалось, этого хватало. До тех пор, пока она не встретила своего человека. Совсем еще мальчишка, с не по-детски хмурым взглядом, ему хватило пары слов, чтобы навсегда ее к себе привязать. Она называла его «Широ-тян» и краснела каждый раз, когда упоминала с ним встречи, она начала носить в волосах снежно-белые цветы и засматриваться на вещи с изображениями драконов. Конечно, она все еще гуляла с Кирой и все еще целовала на прощание в щеку, но в тот момент, когда хмурый мальчишка с ледяными глазами назвал свое имя, Кира понял, что настала пора ее навсегда отпустить. Она была счастлива, росла и расцветала на глазах, и когда она сказала, что скоро уедет в другой город — не одна, разумеется, — внутри уже почти ничего не болело. Она до сих пор писала ему, спрашивала, не нашел ли он себе друзей, присылала фотографии — мальчишка вырос в статного парня, — но того ощущения, когда они были одни друг у друга во всем этом мире, было уже ничем не вернуть. Но даже на свидания с ней Кира не собирался так тщательно. В футболке будет уже холодно, пиджак — слишком строго, голубая рубашка подчеркивает бледность кожи и тени под глазами… черт! Кира опускается на кровать и с силой тянет за волосы, надеясь, что хотя бы это хоть немного отрезвит. Та история показала, что бывает, когда привязываешься к людям, для которых просто не создан. Это было больно тогда, Кира знал, что сейчас будет в тысячу раз больней, Кира умолял себя не поддаваться ложной надежде, Кира каждый раз так искренне, так сильно хотел все это закончить, развернуться, уйти и никогда не приходить больше, сказать наконец-то свое твердое, веское «нет»… но, черт. Он не мог. Не получалось. Никак. Постепенно привычкой стало проводить каждую перемену в ставшем привычным кабинете, пить зеленый чай из «своей» чашки, таскать украдкой предложенные сладости и слушать, слушать чужие рассказы и говорить самому, сначала робко, несмело, потом, привыкнув, — все с большим напором. Обо всем: о книгах, фильмах, космосе, о поездках в другие страны и интересных городских местах, обо всем, что могло только прийти на ум, и было спокойно, уверенно, совсем не страшно, потом зато — мучительно стыдно, что опять не смог сказать. Воспоминания не давали покоя, что-то внутри ядовито шипело: он тоже встретит своего человека и уйдет, а ты останешься здесь, со своими никому не сдавшимися надеждами и идиотским чувством. И Кира знал, знал, все это, и в очередной раз обещал, что сегодня — уж точно, но тишину прорезает высветившееся на дисплее «я уже жду тебя внизу» с кошачьим смайликом в конце, и Кира снова в один момент забывает все слова. Разумеется, он выглядит нелепо и смешно в первом, что попалось под руку, — синие джинсы, простенькая белая водолазка, разумеется, он не уложил нормально волосы, в результате чего пришлось собирать их в куцый хвостик, разумеется, его спутник выглядит просто прекрасно. И уже хочется извиниться скороговоркой и сбежать обратно, но поздно, Ичимару-сенсей уже улыбается и подходит ближе, и при солнечном свете видно, какие же у него ярко-синие глаза, и, ох, черт, он смотрит так, как люди смотрят на шедевры, как на северное сияние или пламенеющий закат. И, конечно же, Кира краснеет, конечно же, мямлит что-то себе под нос, но тонкие цепкие пальцы уверенно обхватывают предплечье и увлекают следом, и все еще надо сбежать, но желание растворяется в чужом голосе и чужом же тепле. — Ичимару-сенсей, а куда мы… — Пожалуйста, когда мы не в школе — просто Гин. Кира прилагает все имеющиеся в наличии силы, чтобы просто кивнуть, а не запищать. Один из городских парков — не самое безлюдное место в разгар выходного дня: обнимающиеся парочки, компании друзей и пожилые люди с книгами и газетами, но Кире кажется, что мира вокруг нет и вовсе. Ичимару-сенсей — Гин — идет совсем рядом, то и дело задевая плечом, снова рассказывая — наконец-то о себе, о прошлом и планах на жизнь. Не настолько старше, как казалось, всего-то двадцать семь, один из лучших выпускников потока, любимое животное — лиса, к фруктам равнодушен, кроме сушеной хурмы, из хобби — японская мифология, и еще много, так много всего, но Кира старался запомнить, впитать в себя каждое слово, каждую, пусть самую незначительную подробность, когда — никаких «если» — все это закончится, он хотел бы помнить все до мелочей. Позже немного освоился, привык, втянулся в беседу, совсем немного приоткрыл и своей истории завесу: мама, книги, Момо, слава всем высшим силам, что о родственных душах речь так и не зашла. Потом как-то свернули на школу, на планы после окончания учебного года, на планы на ближайшие десять лет; потом — безумно вкусные данго из маленькой уличной лавчонки — Кира честно пытался заплатить за себя, не позволили, остановив уверенным жестом, и с каждым сказанным словом, с каждым пройденным вместе шагом совсем немного больше начинало хотеться жить. И на прощание, когда пришло время идти по домам, вместо традиционного прощания Гин — как это привычно уже звучало — вдруг нежно-нежно провел теплыми пальцами по чужой щеке, едва не коснувшись краешка губ. Кира думал, что на том самом месте и сгорит.***
Это пугало. Пугало, сначала швыряя на дно, а после вознося на небо, это как будто ходить по минному полю вслепую, и Кира так сильно ненавидел себя за то, что позволил другому человеку так сильно, так прочно войти в его жизнь. За то, что привык еще и к прогулкам каждую неделю, начал позволять себе открыто смеяться над чужими шутками, но сильнее всего за то, что не смог (не захотел) хоть что-либо сделать, когда вдруг обнаружил, что его ладонь уверенно сжимает чужая рука. Он уже сам устал себя ненавидеть, устал постоянно чувствовать, что летит в бездну, так устал есть себя за каждый раз, когда позволил другому человеку стать чуть ближе, так устал от того, что ему каждый раз совсем немного не хватало сил наконец-то все это прервать. И если днем, рядом, вместе он чувствовал себя таким счастливым, таким способным перевернуть весь мир, то ночью приходило отчаяние, приходила боль, и он раз за разом прокручивал в голове все возможные варианты завершения их «вместе», и от каждого последующего варианта все больше хотелось выть. У них не было будущего. Просто не могло быть. А Кира все никак не мог это принять. В тот день он почти решился. Заранее придумал речь, отрепетировал перед зеркалом три раза, вместо сборов — самовнушение и попытки себя убедить; сделал все, чтобы слова не исчезли при виде Гина в строгом костюме — как же ему шел галстук, господи боже, — все, чтобы во время ужина — «Я же обещал тебе хорошее место» — держаться спокойно и холодно; он, черт возьми, сделал все, он даже заставил себя молчать по дороге домой, молчать и не реагировать на чужие попытки заново начать разговор, он сделал все, что мог, и уже начал было думать, что получается, но это было даже не удивительно, что в конце он все-таки сломался. Под напором негромкого: — Эй, посмотри на меня, Изуру-кун. И посмотрел, вскинув голову и даже не успев хоть что-то спросить. Потому что Гин вдруг закрыл глаза и медленно подался вперед. Губы горели даже на следующий день. И, конечно же, это тоже вошло в привычку. И, конечно же, Кира провалился в очередной раз. И, конечно же, он был счастлив.***
Кира вспоминал все это, смотря в то самое зеркало в полный рост. Первая встреча, первое свидание, первый поцелуй, первое предложение остаться на ночь — не было ни больно, ни страшно, лишь немного неудобно, жарко и так, что перед глазами взрывались сверхновых; девственно-чистая кожа, россыпь родинок и шрам на коленке, ничего, что хотя бы отдаленно напоминало чужое имя. Слез не было, глаза так и остались совершенно сухими, только руки немного дрожали да голос предательски хрипел и срывался. Он знал, что поступил правильно, что иного пути и быть не могло, но он так и не оказался к этому готов. — Школа закончилась. Уже решил окончательно, что дальше? Чужая ладонь привычно легла на бедро, огладила ласково — можно чуть-чуть, пока никто не видит, и внизу живота привычно стало чуть теплее. — Пока не знаю. Такая каша в голове, если честно, мне бы хоть немного передохнуть… В небе яркими цветами взрывались фейерверки, где-то слышались радостные крики людей, и от осознания, что все закончилось, что больше не нужно до ночи сидеть за учебниками, приходило спокойствие и умиротворенная, довольная усталость. Все плохое закончилось, а значит, дальше будет только хорошо. И так хотелось в это верить. — Тогда, может, переедешь ко мне? Он смотрел внимательно и серьезно, в голосе — ни намека на шутку. И сердце сжалось, а потом забилось быстрей, он ведь так мечтал об этом, он ведь так хотел… — Уродец! — Дефектный! Что такой, как я, такой жалкий, разбитый, никчемный, поломанный, может дать такому, как ты? В его глазах отражались фейерверки, он смотрел на Киру, как люди смотрят на шедевры искусства, на северное сияние, на пламенеющий закат, он был так влюблен, и мир казался безумно ярким, безумно-невообразимо прекрасным, если бы только, если бы, если бы он только мог… — Нет. Как будто что-то важное изнутри вырвало, как будто тупым ножом по едва зажившей ране, как будто шагнуть с высоты без страховки, не больно, нет, так, что уж лучше бы насмерть. — Ты найдешь еще своего человека. А я не хочу видеть, как ты собираешь вещи и уходишь. «Прости, что так вышло, Кира-кун…», «Ты дефектный уродец, тебе не стать счастливым!», «Ты свободен, мой хороший, ты свободен ото всех…». — Лучше закончить все сейчас. Потом будет еще больней. Прощай, Гин. И спасибо. Кира плотнее сжимает зубы и бросает очередную рубашку в чемодан. На дисплее горит непрочитанное. От — неизвестный номер. Текст сообщения: «Если ты решишь, что тебе это нужно, я всегда буду ждать тебя здесь». «Значит, Изуру-кун…», «Возьми, это моя любимая», «Не хочешь прогуляться в выходные?», «Ну же, посмотри на меня», «Какой же ты горячий, узкий, мой…», «Переедешь ко мне?»… Кира вытирает рукавом совершенно сухие глаза и нажимает «Заблокировать номер».***
В университете совсем ненамного, но легче. В университете не издеваются, не придумывают прозвищ, не плюют в спину и не ставят подножек. В университете — шумный и громкий Ренджи, молчаливый Хисаги, гордо носящий на щеке свое неровно выведенное «Р.М.», и Кира все еще не может нормально спать по ночам, все еще принимает белые таблетки, чтобы не проснуться утром с подушкой, мокрой от слез, Кира все еще заново учится дышать, все еще учится сосуществовать с прочно обосновавшейся в груди болью, но это все еще лучше, чем лежать на полу и скулить. Это все еще лучше, чем постоянно вспоминать, думать и тянуться написать. Это все еще лучше. Все еще. Он все еще гордился собой, что за прошедший год смог удержаться от СМС и звонков. За прошедший год Хисаги и Ренджи сделали все, чтобы не дать ему рухнуть на дно. Таскали с собой в клубы и на танцы, заваливались в его комнату с чипсами и диском с новой игрой, отвлекали разговорами, сплетнями, вовремя подливали сакэ, и Кира знал, что без них бы уж точно сдался, что без них бы не смог держаться так долго, и он все еще не знал, как об этом сказать, но им двоим он был благодарен настолько, насколько вообще мог. И старался отплатить достойно и равноценно. Так, как мог и умел. И только из-за этого согласился на эту идиотскую фотосессию для студенческого альбома. — Вот так, а теперь давай со спины! Хисаги битый час бегал вокруг с камерой; то ракурс не тот, то не та поза, то освещение неправильно падает, затечь успело все, что только могла затечь, но Кира в очередной раз напоминал себе, сколько для него сделал этот человек, и послушно вставал в указанную позу, заводил руку за голову и отводил в сторону волосы, искренне надеясь, что осталось совсем чуть-чуть. Щелчок камеры, еще один, короткая пауза — и чужой удивленный возглас: — Кира, зачем ты говорил, что у тебя нет родственной души? Друг поворачивает к нему камеру, увеличивает фотографию, тыкает пальцем, куда смотреть… Кире хочется кричать. До кровавого кашля и выплюнутых наружу легких. За ухом и чуть ниже, вдоль самого края роста волос, клеймом чернеет будто выжженная надпись. Четыре иероглифа. Ичимару Гин.