Игемон

      — Игемон… — лукавый взгляд скользит по фигуре человека в кресле, губы расплываются в лёгкой улыбке. — Игемон…       — Подследственный из Галилеи? — человек в кресле даже не открывает глаз. — Как твоё имя, обречённый?       — Иешуа, игемон, — улыбка становится шире. — Га-Ноцри…       — Снова ты?! Да какого… — прокуратор резко открывает глаза, подхватывается с кресла, едва успевая схватиться за подлокотник, чем вызывает недоуменный взгляд писца за трибуной, начавшего было быстро что-то черкать на пергаменте. — Хватит строчить! Покинуть зал! — писец подхватывает кипу бумаг, стража, прощально стукнув копьями об пол, так же быстро удаляется.       — Не стоит кричать, игемон. Разве стоит здесь кто-нибудь твоего крика? — человек в хитоне, стоящий перед возвышением, свободнее поводит плечами, морщится от пронизывающей запястья боли.       — Тебе, что ли, решать? — и, невиданное дело, римлянин спускается с помоста, прихрамывая на высоких ступеньках, и принимается развязывать руки пленному. — Объясни мне, ради твоего Бога, как ты снова попал в Иудею? Ты хоть понимаешь, какую беду навлёк на себя? Или скажешь, что на всё воля божья? — запястья развязаны и приток крови к ним заставляет потирать руки. — Отвечай!       — На этот раз меня сюда привела дорога не блага, но горести. Может, игемон вспомнит, что пять лет назад, когда я был здесь, меня судили по словам Иуды из, кажется, Кириафа. Так вот, этот добрый человек, пусть даст ему Бог совести, решил обелить себя перед лицом твоим, совершив еще один донос. Тем не менее, на этот раз я даже не совсем понимаю, что я совершил.       Человек в хитоне несмело сделал пару шагов по залу, покачиваясь от усталости; опираясь на руку прокуратора, поднялся по ступенькам и был почти насильно усажен в кресло, откуда и продолжил, прокашлявшись.       — Меня схватили вечером. Когда ночь надвинулась на город, в моем жилище уже были люди. Они спросили: не хочу ли я проследовать за ними во имя великого Кесаря? Я ответил отказом, за которым последовало зачитывание приговора. К счастью, вмешался Левий Матвей — бывший сборщик податей, игемон, наверно, его помнит, и сказал о том, что в случае оскорбления величия императора решение о каре принимает прокуратор, а так как солдаты находились под подчинением у кентуриона, то они не могли не внять гласу разума. И вот я здесь, игемон.       Во время рассказа по скулам Пилата заходили желваки. — Левий Матвей, говоришь… Ну ладно… Скажи мне, Га-Ноцри, сколько времени вел тебя сюда конвой?       — Две недели, игемон.       — Я говорил называть меня по имени! Две недели… две недели… — прокуратор бормотал себе под нос, что-то рассчитывая на пальцах. — Так, если это дело рук синода, и они отправили запрос в канцелярию, а они не могли его не направить, то дата приговора должна быть назначена на… завтра? — прокуратор словно бы стал ниже ростом и, бессильно взмахнув рукой, оперся на подлокотник. Губы его внезапно побелели.       — Что привело тебя в такую печаль? — встревоженно спросил Иешуа.       — Что привело? Что привело?! Ты хоть знаешь, безумный, что прокуратору дозволено оправдать одного преступника один лишь раз? Когда его обвиняют дважды, это дело синода, и, уверяю тебя, он оправдательный приговор не вынесет!       — Такова моя доля, игемон. В прошлый раз ты отсрочил мой уход, за что я тебе благодарен, но ты не в силах его отменить. Знаешь, волосок перерезать может лишь тот, кто его подвесил, а это сделал, к моему сожалению, не ты. — лицо Иешуа выражало крайнюю степень умиротворенности.       — А ты не допускал в своей набожной голове мысль о том, что могут быть люди, для которых ты являешься кем-то большим, чем просто человеком для приятной беседы?       — Ты о Левии Матвее? Я уверен, он поймет. Несмотря на то, что он записывал за мной что угодно, кроме того, что я говорил, сообразительности ему не занимать.       — О Левии?.. хорошо… — в уголке губ Пилата появилась горькая складка.       — Прости? Ты сейчас о ком?.. — зрачки Иешуа расширились от удивления.       Внезапно оба услышали приветственный стук копий об пол. Пленник быстро вскочил с кресла и опрометью бросился по ступеням вниз, не удержался на последней, упал на колени. Прокуратор успел только со свистом втянуть воздух, рывком сесть на кресло и придать лицу гримасу отвращения, как дверь распахнулась. Пилат узнал Септимуса Тициана, советника синода.       — Здравствовать во имя императора, игемон! — поприветствовал вошедший. — Как вижу, ты уже побеседовал с пленником? Отправь его в карцер, нам нужно поговорить без лишних ушей. — солдат, вошедший вместе с советником, подчинился повелительному жесту прокуратора. Затем, когда дверь за Иешуа захлопнулась, Септимус продолжил, — Не забыл ли ты, игемон, что права решать у тебя уже нет?       —О, не стоит волнения! Мне было интересно узнать, что чувствует человек, однажды освободившийся от гнета смерти, но снова взошедший на эшафот. Правда, показалось, что он немного не в себе. Быть может, он не отдавал отчета в своих поступках?       — Уверяю тебя, он понимал, что творит, очень хорошо. Возможно сегодня на него так повлияла полуденная жара? Кто знает… — Тициан закатил глаза к небу. — Пусть смилостивится Юнона, пославшая на нас этот зной!       — И все-таки, ты имел какую-либо причину для прихода сюда, кроме разговора о преступнике? — прокуратор собрался, словно взведенный арбалет.        — Разумеется, прокуратор. Указом Великого Кесаря завтрашний день объявляется днем годовщины победы над галлами из Нарбо-Марциуса. Торжественное шествие — забота рук синода, тебе не о чем волноваться. Только вот казнь в ближайшую неделю из-за праздника провести не удастся, ты же сам знаешь свод законов…        — Чего ты хочешь от меня, Тиберий? Неужели нарушения кодекса? — взгляд Пилата не обещал ничего хорошего.        — Даже так?.. Ну, что ж… Зачитывание приговора синода осуществится после праздника и никто, прокуратор, никто не сможет избежать кары, — за спиной советника взметнулись полы тоги и стук захлопнувшейся двери ознаменовал его уход.        Сановник некоторое время сидел недвижимо, казалось, будто он постарел внезапно на треть своего возраста, до того заострились черты его лица. Подняв правую руку, он призывно махнул солдату у двери. Ударив копьем об пол, страж подошел, поднялся по ступенькам, склонился, повинуясь жесту. — Позвать Афрания. Немедленно, — чернота в глазах прокуратора заполонила радужку.        Вбежавший в залу солдат был заметно встревожен. — Прокуратор, Афрания нет в городе. Никто не знает, где он. — Этот день доведет меня до конца...Прочь! Никого не пускать! — повинуясь крику Пилата, стража быстро покинула помещение. Римлянин быстро поднялся из своего кресла, уперся рукой в высокую резную спинку и устремил взгляд на великолепный Капрейский сад. — В конце концов, мне порядком надоел этот пост...       Несмело постучавшийся в двери три часа спустя штатный писец никого в зале не обнаружил, но стражу, однако, не позвал, совершенно верно решив, что у прокуратора могут быть иные дела. Исчезновение заместителя Кесаря в городе обнаружили лишь на следующее утро.       Тем временем, Пилат, сложивший с себя сан прокуратора вместе с окаймленной тогой и переодевшийся в обычную белую, оставшуюся у него со времени его бытности всадником, спускался по тайной винтовой лестнице со своей галереи прямо в сад, откуда не так уж и далеко было до входа в камеры содержания узников. О том, в каком часу заключенным приносят пищу, и когда сменяется стража, оставляя камеры абсолютно без охраны, он знал совершенно точно, так как сам устанавливал распорядок дня.       Будучи уверенным в том, что его присутствие останется никем не замеченным, Пилат смело спустился в отведенную узникам часть пристройки и зазвенел ключами, находившимися у него согласно его статусу. Люди, бывшие в клетях, если их можно было еще назвать людьми, даже не поднимали головы от мисок, стараясь как можно быстрее насытиться. Бывший прокуратор медленно пошел вдоль ряда камер, заглядывая в каждую, и в четырнадцатой от начала наконец обнаружил то, или точнее того, кого искал.        Спутанные волосы полностью закрывали лицо, на полу стояла нетронутая плошка с похлебкой, но цепкий взгляд Пилата выискивал и тотчас находил знакомые черты: разворот плеч, молитвенное положение рук, сбитые, видимо сегодня, когда он летел со ступеньки, колени. Не попадая от волнения ключом в паз засова, он увидел на изможденном лице, когда Иешуа откинул волосы, удивленно-неверящие глаза.       — Игемон?... — шепот был еле слышен.       — Ты можешь хоть иногда помолчать? — наконец справившись с замком, Пилат зашел в камеру. — Молчи, если хочешь жить, — его голос был подобен тихому шипению. — Вставай! — он протянул руку, чтобы обхватить узника за плечи, помогая встать, ощутил на рукаве расплывающееся пятно влаги, но сразу же забыл об этом. — Быстрее, — и вот уже вытянутая из поясной сумки запасная туника занимает место потертого грязного хитона, тут же отброшенного в угол ногой. — Пойдем! Да пойдем же! — Иешуа тянут за руку, вынуждая покинуть камеру и выводят в тускло освещенный коридор. — Жди здесь! — Пилат решительно пробегает в начало, открывает первую попавшуюся камеру, силой поднимает узника и за воротник быстро тащит в освобожденную камеру, сразу же закрывая ее на ключ.       — Зачем, игемон?.. — тихий голос заставляет Пилата замереть. Справившись с секундным оцепенением, он, не обращая внимания на вопрос, тянет Га-Ноцри за собой, к выходу. На мгновение замерев от бьющих в глаза лучей безжалостного солнца, в эту пору года словно сжигающего Ершалаим, он, на ходу протирая глаза тыльной стороной ладони, спешит, чуть ли не бежит, к стене слева от караулки, не оглядываясь, только сжимая в кисти тонкую теплую ладонь. О да, кому как не прокуратору знать все тайные ходы и выходы своего дворца!       Толкая рукой тяжелый шершавый камень, налегая на него весом всего тела, Пилат дождался его поворота и в образовавшийся узкий проход вошел сам, после втянул Иешуа, с усилием поставил камень на положенное ему место и только тогда огляделся. Место было ему знакомо. Узкий проулок, ограниченный глухой стеной и торцом серого дома был абсолютно непримечателен. — Тебе есть, куда идти? — в ответ получен взгляд, полный безнадежности, и, как ни странно, боли. — Что с тобой? — в глаза бросилось алое пятно на его собственном рукаве. — Повернись! — даже не договорив, он с силой развернул Иешуа спиной к себе и стиснул зубы до скрипа от страшной догадки.       —Пороли? Крысобой... — Пилат со свистом втянул в себя воздух. Да, на спине было на что посмотреть. Пять кровавых полос проявилось на поверхности некогда белой туники и у него внезапно потемнело в глазах. Справившись с внезапным приступом и потерев сухие глаза ладонью, он, в порыве ярости, ударил кулаком в стену.       — Я знаю, куда идти, игемон. — легкая улыбка заиграла на лице Иешуа.       — Только не говори, что... о, нет... Левий? — Пилат обреченно зажмурился и встряхнул головой. — Хорошо, веди.       Проулок сменился улицей, такой же узкой, но теперь на нее выходили хотя бы двери домов. В одну из них несмело постучал Иешуа, поддерживаемый жилистой рукой Пилата. Лицо открывшего дверь Левия Матвея несколько мгновений выражало удивление, сменившееся, впрочем, искренним восторгом. Он приветственно махнул рукой, приглашая войти, и, не сводя взгляд с Иешуа, попятился к столу.       —Ему нужно промыть раны, — голос Пилата звучал сухо. — Если они загноятся, он не выживет.        Левий испуганно прикрыл рот ладонью и, бросив настороженный взгляд на Иешуа, схватил большой таз с лавки и побежал во дворик — к колодцу. Вернувшись через пару минут, он принёс полный таз воды и несколько маленьких тряпиц.       —Снимай тунику и ложись, — Пилат легко подтолкнул Га-Ноцри к лавке и, дождавшись, пока он ляжет, начал аккуратно обмывать спину от засохшей крови и грязи. —Чего смотришь? Делать по дому нечего? — Левий вздрогнул от голоса и вышел из дома. — Перевязать бы чем... — Новоявленный лекарь огляделся вокруг. Маленькие тряпицы были уже в крови и на роль перевязочного материала не походили вовсе. Сняв тогу и оставшись в простой подпоясанной тунике, он отстегнул с пояса гладиус, с которым не расставался с военной службы и, примерившись, точно раскроил полотнище тоги на два отреза. Одним, с некоторым усилием приподняв тело Иешуа, он перевязал ему спину, невзирая на вялые возражения, другим же, уложив раненого на живот, укрыл его сверху.       —Спи. Спи, пока есть возможность. — это, наверно, был единственный раз, когда Иешуа, ни слова не говоря, подчинился Пилату. Разглядывая остроносый профиль на подголовнике, Пилат поймал себя на мысли о испытываемой нежности к его обладателю. Нет, он и так знал об этом, но именно сейчас, когда Иешуа был слаб и ранен, яркая, отчаянная нежность затопила сердце некогда сурового прокуратора. Судорожно вздохнув, он неловко провел ладонью по длинным волосам Га-Ноцри, наклонился к нему, но ни на что более не решился. Через пару часов вернулся Левий, принесший с собой запах спелых мандаринов, разбудивший Иешуа.       —Нам необходимо покинуть Ершалаим, — заявил Пилат после скромного обеда. — Чем скорее это будет, тем лучше для него.       — Иешуа, почему он решает все за тебя? Кто он? — голос Левия горел праведным возмущением.       — Он... Он хороший человек, Левий. Я могу назвать его своим другом, — проговорил Га-Ноцри, не замечая сжатых, побелевших внезапно губ спутника. — Он помог мне в трудный час и продолжает помогать и теперь, хоть я и не знаю его дальнейших намерений.       — Раз так... Я пойду с тобой, Иешуа! Я должен находиться рядом с тобой! Записывать! Свидетельствовать! — глаза Левия пылали огнем.       — У тебя жена, Левий, и дети. Куда ты пойдешь? — голос Иешуа был тих. — Уж не собираешься ли ты бросить их? Оставь это. Не надлежит человеку покидать родных. Я пойду один. И ты, игемон. Твое место здесь.       —Ты сам только что сказал, почему это не так. Мы пойдем в Бетлехем. Когда я был эквитом, Кесарь пожаловал мне часть провинции и по моему приказу там был построен дом. Сейчас он нежилой и туда вряд ли кто заходит. Я не думаю, что кто-то удивится двум новым поселенцам, бывшим солдатам, гражданам Рима, у которых есть бумага за печатью прокуратора Иудеи.       —Ты?.. Ты всё продумал и не собирался возвращаться с самого начала? —голос Иешуа дрогнул от сдерживаемых слёз. — Левий, позволь, мы переночуем у тебя? Или... Мы тебя не стесним?       — Убирайтесь прочь! — раздалось вдруг от дверей. — Вы, мерзкие проповедники! Еще не хватало, чтобы вас, оборванцев, увидел Агриппа! Сын, отвернись немедленно! — в комнату как ураган ворвалась женщина, жена Левия, Клавдия. — Стоило уйти на рынок, и посмотрите! Он снова притащил в дом какую-то нищету. Ты что, их еще и кормил? О, горе мне, горе! — она отвесила Левию хлесткую пощечину. —Вы что, меня не слышите? Убирайтесь!       Пилат вопросительно взглянул на Левия, тот виновато пожал плечами. Выдохнув, он помог подняться Иешуа, и, под громкие крики Клавдии и бормотание Левия Матвея, вывел его на воздух. —Ну что, очень добрый человек твой Левий? — Иешуа горестно вздохнул. —Ладно, пойдём. Зачем терять время зря?       Смешавшись с толпой горожан, им легко удалось преодолеть Южные ворота города, а заплатив пару сестерциев - проехать часть пути на повозке у словоохотливого колона-фермера, который радостно поделился с ними новостями. Достигнув Северных ворот Бетлехема, Пилату на входе пришлось предъявить бумаги на утверждение личности. Но вот проверка осталась позади. Как свободные граждане они вошли под полог знаменитого иудейского города. Кликнув пробегавшего мимо мальчишку, Пилат узнал, где находится лекарь, и, поблагодарив его мелкой медной монетой, потянул Иешуа в сторону площади, около которой и находилась врачевательская лавка.       Пробыли они там недолго. После осмотра и перевязки Иешуа получил терпко пахнущую желтоватую мазь, его же спутник - инструкцию по её применению. Выйдя из лавки и оставив Иешуа на площади у фонтана, Пилат направился в канцелярию, где после всех необходимых процедур получил документы на владение и ключ от ворот поместья. Уже подходя к фонтану, Пилат увидел, что Иешуа сидит в той же позе, что он его и оставил примерно полчаса тому. Солнце нещадно пекло и, решив не медлить, они, заплатив несколько монет, уже тряслись по каменистой дороге в направлении поместья. Дорога заняла не так много времени и вскоре путники обозревали свой новый дом. Иешуа - с неверием и удивлением, хозяин поместья - с тихой радостью от удачности своей затеи.       —Я... я не стесню тебя. Дай мне пару дней оправиться от ран и я не буду тебе докучать, игемон, — голос Иешуа дрожал от усталости и пережитого.        — Теперь это и твой дом тоже. И прекрати называть меня так! У меня уже нет власти, я не игемон. Зови меня по имени. Или ты его забыл?       Пилат... — тихий выдох Иешуа, оперевшегося от усталости на его плечо, вызвал в сердце уже нового римского гражданина обвал. Он привлёк Иешуа к груди и счастливо выдохнул в волосы. В голове была только одна мысль — теперь все должно, нет, просто обязано быть хорошо.