Настоящий Хорнблауэр

Адмирал Хорнблауэр смотрит на отблески огня в бокале и не видит их. «Почему бы тебе не написать воспоминания? — спросила сегодня Барбара, — Тебе так много есть, о чем рассказать.» Бесспорно, его мемуары о наполеоновских войнах имели бы успех. Но для этих воспоминаний у Хорнблауэра нет слов. Он разучился рассказывать истории — Уильям умел. Кают-компания переставала дышать, слушая байки о подвигах капитана Хорнблауэра. Адмиралу Хорнблауэру двух бокалов достаточно, чтобы, переживая радость и боль одновременно, начать вспоминать и беспощадно судить себя. Буш для него всегда просто был. Как есть ветер, качание палубы, лорды адмиралтейства — все то, без чего мир невозможен. Тогда, давно, лишившись во французской тюрьме и свежего воздуха, и палубы под ногами, Хорнблауэр почувствовал себя идиотом. Где-то рядом лежал тяжело раненный Буш. Даже вероятнее, что уже мертвый. Буш, Буш, Буш… Три шага в одну сторону, три шага в другую — почти что шканцы «Отчаянного», их первого корабля. Капитан Хорнблауэр — дурак и мерзавец. Буш — самое преданное существо, любимый друг, — погибнет из-за его тщеславия, слыша в последние месяцы только упреки и насмешки. Известие о пленении и казни Хорнблауэра убьет еще Марию и их ребенка. Должно быть, Хорнблауэр и вправду думал, что все они бессмертны, раз принимал любовь за слабость и уязвлял так жестоко тех, кто не мог ответить… Он привык прятать другого, настоящего Хорнблауэра глубоко внутри, как постыдную тайну, как страхи и приязни. Ему было позволено появляться, только когда ближний был заведомо уязвимее. Как в вечер ужина у Когсхила на «Славе», когда Хонблауэра назначили капитан-лейтенантом. Буш был пьян. Он смотрел, не отрываясь, своими добрыми голубыми глазами, и лицо его было сплошная улыбка. Хорнблауэр только что выхватил у него из-под носа долгожданное назначение, а Буш был безмятежно счастлив. Горацио никогда не знал такой бескорыстной любви и боялся потерять что-то очень важное, что только-только появилось в нем. Настоящий Хорнблауэр улыбался к концу обеда, он знал, что сегодня приобрел больше, чем повышение. Буш ужасно — или очаровательно — напился, став сентиментальным и совсем уж рубаха-парнем, он хлопал Хорнблауэра по плечу и смотрел восторженными глазами. Неприлично восторженными, как неприличны были бы завистливые проклятья и слезы Бакленда — были бы, если они все не были бы так пьяны в тот вечер. Настоящий Хорнблауэр не позволил себе посмеяться над размякшим Бушем. Что-то важное по-прежнему ускользало от него, но не в его правилах было глумиться над чужими святынями. — Мы не можем отправить вас в госпиталь сегодня, — сказал Хорнблауэр Бушу. — Лучше вам эту ночь поспать в своей койке. Позвольте мне отвести вас туда. Хорнблауэр думал, что он здорово всех обхитрил, сделав тонкий дипломатический ход. Он вел по темному коридору едва волокущего ноги Буша, упиваясь своей властью и тем, что сам почти трезв. В какой-то момент Буш каркающим низким голосом исполнил «Горацио — парень, что надо», трогательно фальшивя и икая. Хорнблауэр трясся от смеха так, что чуть не уронил Буша в трюм. В лейтенантской каюте было пусто; ну и хорошо, а то утром голова будет болеть не только у Буша, но и у тех, кто был бы вынужден дышать с ним общим воздухом, полным перегара. Хорнблауэр опустил его в койку и широко улыбнулся. Соприкосновение губ, если оно и было, было продолжением взаимных улыбок этого вечера. В нем были лишь симпатия, взаимопонимание и согласие, молчаливо найденные ими за ужином. И еще что-то общее, о чем они уже не помнили поутру. Капитан Хорнблауэр точно был идиотом, если ему понадобилось семь с половиной лет, чтобы наконец во французской тюрьме понять, что не вино и не раны делали Буша чувствительнее и уязвимее, — а любовь к нему, к Хорнблауэру, который этой любви гнушался и который был справедливо наказан страшными днями в карете по дороге в Париж. Тогда он не отпускал руки страдающего от раны и лихорадки Буша, изнемогая от мысли, что даже если Уильям не умрет от раны в дороге, по прибытии на место их обоих казнят. Четырех бокалов кларета после ужина в доме графа де Грасай было достаточно, чтобы капитан Хорнблауэр, боящийся потерять самоконтроль от алкоголя, приходил в согласие с собой. Тогда он смотрел на Буша тем взглядом, которого тот заслуживал, видел его глазами настоящего Хорнблауэра. У Буша глубокие складки у рта и между бровей, голубые, очень искренние глаза и яркие тонкие губы. Линия его рта очень прихотлива, и настоящий Хорнблауэр жаждал и просил его поцелуев с нетерпением юноши. — Уильям. Мой Уильям! — вздыхал он так тихо, что слова можно скорее почувствовать губами, чем услышать. Это было самое смелое признание, самая отчаянная мольба, которую он был в силах произнести. «Будь со мной, Уильям, ты нужен мне. Останься. Дай мне…» Хорнблауэр прихватывал губами чуть раздвоенный подбородок, царапая губы о щетину и с наслаждением пропуская через пальцы вьющиеся волосы. Боже, он еще так бледен. Каково ему каждый день бороться с собственным, ставшим чужим, телом? Буш захотел подняться с кресла, и на его лице вновь мелькнула растерянность: он ещё не привык двигаться по-новому. Хорнблауэр отступил назад: Уильям не беспомощен, он справится. Со смесью нежности и восхищения Хорнблауэр смотрел, как Буш приподнимается на сильных руках, как напрягаются его плечи и шея, как на несколько секунд сжимаются от напряжения челюсти. Ему было больно, но он был прекрасен в этом утверждении своей силы! Едва Буш выпрямился, не очень уверено опираясь на деревянную ногу, Хорнблауэр уже прижимал его к себе, жадно целуя и тесня к кровати: скорее, скорее. Эта мнимая беспомощность Буша заставляла Хорнблауэра чувствовать себя нужным. Уильям тяжело дышал не то от возбуждения, не то от недавней борьбы с собственным телом, когда Хорнблауэр медленно, почти благоговейно, расстегивал его рубашку, обводил пальцами линии шрамов, со всеми возможными предосторожностями отстегивал протез. Потерявший ногу Буш и сам был немного потерян, он горевал, хоть и храбрился. Но Хорнблауэру, лишенному корабля и уверенности, что завтра они будут живы, были нужны надежность объятий Буша, жесткость его пальцев и мягкость рта — и Буш находил в себе силы дать ему это. Если, сидя у камина, допить бутылку, можно обмануть настоящего Хорнблауэра, который хочет только Уильяма. Настоящему Хорнблауэру гадко оттого, что он практически бессилен с женой, что близость с ней приносит только опустошение и досаду. После этого он долго бывал раздражительным и рассеянным. Он раз за разом прокручивал в голове эпизоды своего позора, переполняясь отвращением и презрением к себе. Он был недостоин звания адмирала королевского флота: он одержим похотью к умершему другу. Эта распущенность пятнает его мундир, память Уильяма, честь обеих его жен… Когда появлялся настоящий Хорнблауэр, он вспоминал, что оскорбляет их с Ульямом любовь не похотью, а отрицанием. Буш и сыновья — без них не было бы ни счастья, ни смысла в его жалкой жизни. И если он стыдится того, что стало частью его самого, что вросло корнями в самую душу, — значит, он виновен, виновен, виновен! К концу второй бутылки Хорнблауэр — несчастный старик, которому скудные гроши моментов счастья кажутся несметным сокровищем. Он перебирает их и не может налюбоваться. Общая лейтенантская каюта, двое бессонных суток в борделе, редкие холодные ночи на берегу, торопливые ласки в море, неожиданно долгое счастье на пути из французского плена. Он тоскует, смертельно тоскует по Уильяму и не признается себе, что уже плохо помнит черты его лица. Хорнблауэр думает, что сегодня ровно 20 лет с тех пор, как он остался один. Но может статься, что и 40 — прожитые годы не имеют никакого значения. Хорнблауэр боится стать религиозным, как многие старики, и мучиться еще более бесконечной виной. А другой Хорнблауэр внутри него очень боится предать себя. Но занавес упал, представление кончено. Хорнблауэр в отчаянии от своих 72 лет. И еще больше — оттого, что половина жизни прошла в пустоте и мнимом одиночестве, несмотря на семью и благополучную карьеру. Адмирал Хорнблауэр любит комфорт, хорошие сигары и вино, каждый вечер он уделяет несколько часов своей маленькой слабости. Он добился полного благополучия. Вчера он принял важное решение: отдал свои пистолеты старику Брауну, и тот понял без слов. Теперь Хорнблауэр уверен, что не сможет найти их. Сегодня он сжигает бумаги — единственный след настоящего Хорнблауэра, человека, который погубил свою жизнь и по-настоящему любил только раз — голубоглазого лейтенанта с самым преданным сердцем. Горацио сидит в кресле, укутанный в плед, погруженный в раздумья, и от вина начинает клевать носом. В шуме дождя за окном ему чудится звук неровных шагов человека с деревянной ногой.