Scene of the Crime

Вместо приличного посмертия Чуе снова достается черте что. Он открывает глаза с трудом, едва ли чувствуя свое тело из-за кучи лекарств, которыми его, кажется, накачали до отказа. Лежит себе, опутанный проводами и трубками, словно куколка бабочки, в родном лазарете и пытается понять, где он и что он. Понимание приходит постепенно и не приносит за собой ничего, кроме тупого равнодушия. Жив, относительно цел, снова вляпался по самые уши, ничего нового. Вероятно, здесь тоже препараты постарались. Что это за история такая, тридцать процентов которой Накахара неизменно проводит на больничном? Вероятно, история его жизни, в которой ничего не попишешь. Ему откровенно дерьмово, но причины тому он найти не может: ничего даже не болит, спасибо лошадиной дозе обезболивающего, но все равно как-то мутно. Он едва может оставаться в сознании и ощущать себя самим собой под мерный писк приборов. В двухместной палате зашторены окна, не пропуская яркий дневной свет, а по соседней кровати странно разбросаны вещи и лежит смутно знакомый ноутбук в спящем режиме. Он что, здесь не один? Но вокруг кроме загадочных вещей не находится никого, кто бы мог разъяснить ситуацию. Как его вообще нашли? И кто? Как им удалось успеть? Под монотонный гул мыслей в палату кто-то входит, и Чуя даже не сразу может сфокусировать свое зрение. А, сфокусировав, страстно хочет развидеть. — Ну ты и умертвие, — с трудом выдавливает он, смотря на Осаму в домашней одежде в таком виде, что, действительно, краше и в гроб кладут: бледный, с темными кругами под глазами, именно он напоминает того, кто только что выбрался с того света. — Чуя, — его голос дрожит, — Чуя. Да что ты заладил, ей богу. Мужчина опускается около его кровати и кладет голову рядом с ним, невесомо обнимая дрожащими руками. — Чуя, я боялся, что так и не дождусь тебя. Трогать Накахару нельзя, но очень хочется. Он пришел в себя впервые за много дней, пока Мори и Йосано совместно боролись за его жизнь с ранением и ядом, которым для верности отравил его Достоевский. А Дазай был тем, кто нашел его, словно гончая, бросившись по следу, едва получив наводку. Лично. Потому что до ужаса боялся, что не успеет. Все это время он отказывался покидать Накахару, обитая сначала на кушетке около реанимации, а потом большими жертвами выторговав у Огая второе место в палате около Чуи. Он даже Йосано притащил, умоляя помочь в последний раз. Потому что не мог позволить себе потерять Чую. — Трусишка, — хрипит Накахара, кладя ладонь на голову Осаму и тратя на это почти все свои отсутствующие силы; он очень похудел и выглядел так, будто сейчас рассыплется от одного дыхания. — Знал бы ты, что тут творилось, — устало выдыхает Дазай, — я уже не знал, кому из демонов продавать душу, чтобы ты очнулся. — Надеюсь, они не согласились на такое сомнительное предприятие, — Чуя устало закрывает глаза, чувствуя, как темнота тянет его назад, — я еще всех вас переживу. Ответ Осаму он уже не слышит, израсходовав все свои внутренние ресурсы на такое короткое пробуждение. Второй раз он просыпается под тихую ругань Йосано. — Ну раз уж ты все равно здесь, так спи хотя бы по-человечески, никуда твой Накахара не испарится, если ты перестанешь на него пялиться и причитать. — Кто это тут на меня пялится, — ворчит хриплым полушепотом Чуя, возвращаясь в сознание. — Благоверный твой, — уже громче отзывается Акико, — вот видишь, нормально все с ним, уже ругается. — Да он, едва открыв глаза, в прошлый раз обзываться начал, — сдает его Дазай, сжимая руку Чуи, безвольно лежащую поверх одеяла. — Потому что ты выглядишь стремно, — не остается в долгу парень, окончательно проснувшись и воззрившись на своего несчастного героя-любовника, — я-то хоть сплю. — Он-то хоть спит! — поддерживает Йосано, — и сейчас уснет, у него снотворное в капельнице, поэтому марш в кровать. — Так вы специально меня? — вздыхает Чуя, наблюдая, как Осаму сдается и уползает под свое одеяло, впрочем, продолжая несчастным взором буравить своего визави. — Ну а как ты хотел? С такими повреждениями, — врач вздыхает, — отдыхай, твой организм отлично поработал, мы и не надеялись… Сморило Накахару раньше, чем она закончила. Третье пробуждение оказывается окончательным и снова в пустой палате. Накахара молча подводит внутренние итоги и понимает, что ему не так уж и дерьмово. Капельница и провода все еще не дают шевелиться без боязни что-либо неудачно дернуть, но ему и не нужно, пока врач не даст добро — открыть кровотечение или еще чего-нибудь в этом духе не очень хочется. Федор оказался куда более жестоким человеком, чем Чуе до того думалось. Он действительно пытался уберечь его таким образом? Безумец. Но на этом все. Для Достоевского Накахара предпочитает умереть, оставшись только в жизни своих близких. И Дазая, который, судя по всему, можно сказать, спас Чую своим вмешательством. Потому что Йосано в лазарете портовой мафии быть не должно, если только ее не привел сам Осаму. Что же, спасибо ему за это. Пульс ровный, капельница тихонько гонит по венам физраствор с лекарством, на сей раз, видимо, без снотворного. Голова легкая, но пустая, полезных мыслей, как теперь быть, не находится. Ну и не надо, видимо, все решилось само собой. Конечно, столько без сознания валяться. — О чем мечтаешь? — второе пришествие Дазая, теперь уже в куда более приятном виде, чем до этого, но все еще довольно помятого. — Почесать спину, — честно признается Чуя, — а еще мне успело стать скучно. — Чесать мне тебя нельзя, — посмеивается мужчина, — а вот развлечь новостями с фронта могу. — Ну давай, — вздыхает Накахара, — ты единственное доступное мне нынче сарафанное радио. Осаму располагается на соседней кровати, скрестив ноги, и начинает вещать. — Люди твоего босса сразу схватили Достоевского после того, как он предпринял попытку твоего убийства. А я в это время, — «обнимал твое бессознательное тело и молился всем известным богам» по понятным причинам опускается, — вызванивал твое начальство и Йосано, чтобы они помогли мне вытащить одного не в меру ретивого молодого человека с того света. Не знаешь, кто им был? — Понятия не имею, — отмазывается Чуя, — и что дальше? — Ну, Достоевский теперь маринуется в застенках портовой мафии, уверен, твой босс уже успел не раз с ним мило побеседовать. Хочешь на него поглядеть? — Откажусь, — Накахара фыркает, — надеюсь, Федор считает, что я умер. Для него так оно и есть. — Ну и чудно, — неподдельно радуется Дазай, — я уверен, тебе бы не очень пришлось по душе зрелище. — Я уже насмотрелся на один ходячий труп, — кривится парень, — думал, что это мой проводник на тот свет за все совершенные мною злодеяния. — Ну эй, — Осаму делает вид, что ему обидно, — я здесь вообще-то больше всех переживал! — Ну а чем мне поможет твоя смерть от переутомления, ты подумал? — резонное замечание. Осаму говорит что-то еще, о потеплении, о том, что лед на улице начал таять, а солнца стало больше. Чуя слушает и понимает, как многое пропустил. Но это ничего, наверстать еще успеет, главное, что он жив, несмотря на все старания своего бывшего друга. Вот оно как бывает: тот, кто раньше мнился врагом, спасает твою жизнь, а тот, кого бы ты хотел назвать своим другом, вонзает в тебя нож. Из лучших, конечно же, побуждений! Через несколько дней приходит Мори, и Дазая банально выгоняют со своего насеста, требуя оставить их наедине. — Босс, — Чуе уже можно шевелиться, но в очень ограниченных количествах, поэтому он ограничивается почтительным кивком. — Интересную картину я вижу, — Мори красноречиво смотрит на дверь, — и что теперь с этим делать? — Все, что посчитаете нужным, — тихо вздыхает Чуя, — не думаю, что у меня есть право голоса в этом случае. — Ну почему же, — Огай осторожно присаживается рядом, поправив свой белый халат, — ты первое заинтересованное лицо, мне интересно, что ты скажешь. — А что тут можно сказать? Я ждал, что наши отношения станут очевидными вне рамок внешнего сотрудничества, но не знал, как и когда это произойдет. — А что сейчас, — Мори цепко оглядывает своего подчиненного, — ты хочешь с ним остаться? — Да разве я могу просить сохранить эти отношения? — Накахара поджимает губы. — Почему бы и нет? В конце концов, сохранение сотрудничества — не твоя головная боль, а Осаму Дазая. А пока мы тесно сотрудничаем…я не вижу смысла ломать то, что ты построил. Будь уверен, портовая мафия извлечет из этого максимальную пользу. — и улыбается мягко, но сразу становится понятно, что Дазаю придется о-очень постараться на благо их «сотрудничества». И если Осаму не дурак, то понимает, чем для него все обернется. В таком случае он сам откажется от Чуи, когда придет время. А Чуя…в кой-то веки решает просто плыть по течению и наслаждаться тем, что у него пока есть. — Я понял, босс, — невесело усмехается он, — тогда, я надеюсь, вы простите мне вольности в отношении вашего делового партнера? — Сколько угодно, — снисходительно хмыкает Мори, — только… — Да? — внутри у Накахары что-то замирает, когда он слышит ответ. — Не дай себя использовать, Чуя. И не позволяй причинить себе боль, мир хрупок, а ты должен быть силен. На этом у меня все. Визит Огая оставляет странное послевкусие. И Накахара еще долго думает о своей роли и месте под крылом этого порою пугающего человека. Но какой надежной опорой для всей портовой мафии был ее босс, такой же опорой он стал и для Чуи со всем его дурными решениями и взбалмошным характером. Дазай возвращается не сразу, видимо, тоже перебросившись с Мори парой слов, но, когда заходит, на лице его задумчивое выражение. — Гадости обо мне говорили? — тут же спрашивает он. — Конечно, — с серьезной миной кивает Чуя, — а как же иначе? Ты же у нас вражеский лазутчик, тем более, соблазнивший такой ценный кадр. Осаму смотрит на него с заметной хитринкой, мол, ой ли. Но свои противные комментарии оставляет при себе, присоседившись к Чуе и гладя его по голове. — Очень ценный, но такой дурной. — Кто это еще тут дурной, ты к нормальной жизни когда возвращаться собираешься? Скоро. Дазай покидает Чую и возвращается к насущным делам в полной мере уже через несколько дней, однако, вечно являясь с визитами с охапкой цветов, как только Йосано, порядком уже раздраженная его глупостями, позволяет таскать «больному» букеты и всякие вкусности. Накахара, конечно, для проформы каждый раз ругается, но приходам Осаму радуется, несмотря на то, что его палата в скором времени начинает напоминать филиал ботанического сада. Друзья тоже заглядывают, Мичизу даже хлюпал носом разок, когда понял, что все плохое позади и его драгоценный друг не собирается паковать чемоданы на тот свет. И тоже ругается. Любовное трио за компанию с ним в итоге подает ему салфеточки несмотря на то, что Тачихара тут же начинается жаловаться на их поведение. Рюноске и Гин все нипочем, а Хигучи не на шутку смущается, пытаясь спрятаться за ними от осуждающего взгляда Мичизу. В итоге Чуя стукает его по коленке и поток жалоб прекращается, превращаясь в привычные препирательства. Все, как всегда, и это хорошо. Озаки долго рассказывает, как с радостью открутила бы Достоевскому голову самым неприятным образом, да только Мори не дал убивать ценный источник информации. Кека приносит игрушку, чтобы Накахаре не было так одиноко и даже передает рисунок от Элизы. Словом, каждый, действительно каждый волнуется за Чую. Накахара больше не может считать свою жизнь разменной монетой, напротив, он действительно ощущает свою ценность, и от того на душе становится тепло, теплее, чем на улице под неверным весенним солнцем. С ним он увидится еще через время, когда его сначала начнут отпускать на короткие прогулки, а потом и вовсе отпустят долечиваться домой. Да только где этот дом? Дазай признается, что разобрался с домовладелицей Чуи, и он честно может вернуться к себе, замки поменяли, аренду на год вперед оплатили. Не то чтобы это затруднило Накахару, но явно не с этим хотелось бы разбираться сразу после побега из лазарета, так что Осаму получает свою заслуженную благодарность, хоть и приправленную привычным недовольством. Пусть так, главное, чтобы жил и был здоров. Даже при том, что у него вместе с этим появляются силы тыкать Дазая в бок, пинаться и кусаться, когда тот пытается его легонько поцеловать. Лета они не дожидаются. Как только теплеет достаточно, чтобы не мерзнуть на мотоцикле от бьющего в лицо ветра, Чуя утаскивает Осаму кататься по городу и той самой набережной, куда обещал отвезти его ранее. Жизнь изменчивая штука, и смеется над всяким, кто строит долгосрочные планы и откладывает что-то в долгий ящик. — А обещал летом, — смеется Осаму, сходя на землю. Поездка выдается головокружительной, и он благодушно наблюдает, как Чуя ставит мотоцикл на подножку в сени распустившего листья дерева. — Летом еще раз привезу, если тебе так нужно, — легко соглашается парень, — просто захотелось выбраться из душного офиса и немного перевести дух. Тем более, ты сам сказал, что не занят. Солнечные блики играют в его волосах и отдаются свечением в его глазах, делая их похожими на мирные воды. Он — совершенно здоров, только шрам останется на всю оставшуюся жизнь напоминанием о собственном проступке, как, собственно, и все предшествующие. След на ладони даже начинает чем-то нравиться, плохие воспоминания выцветают, а поверх них ложатся новые, наполненные свежими эмоциями и чувствами. — Летом тоже хочется, только не по самой жаре, — капризно причитает Дазай, — а от влажности у меня волосы вьются, и я становлюсь похожим на пуделя! — Кому ты это рассказываешь, — Чуя тыкает его локтем в бок, подходя ближе к воде, — отрасти волосы хотя бы в половину моей длины, тогда и посмотрим. — Нет уж, спасибо, мне твоих достаточно, — Осаму обнимает со спины и целует в макушку, — кроме того, ты всегда красивый. Накахара ничего не отвечает и предлагает помочь себе закурить — тут все еще ветер, как всегда это и бывает на открытых пространствах у воды, и широкая ладонь Дазая будет как никогда более кстати. — Ты все еще весьма полезен, — фыркает парень, с наслаждением затягиваясь. — Стараюсь, как могу, — Осаму театрально салютует, — иначе бросишь меня, как пить дать. — Да от тебя разве так просто отделаешься, — Чуя выпускает струю дыма в лицо Дазая, развернувшись в его руках, — прилип ко мне, и не отстаешь, даже в больницу за мной переехал. — А как иначе? — мужчина улыбается, замолкая. Он не рассказывал Накахаре, как считал дни, пока его пульс все еще бился, боясь больше всего на свете, что тот вот-вот оборвется. Не рассказывал, сколько раз ему снилась та ночь, когда он нашел Чую в луже собственной крови. Не рассказывал, как ненавидел себя за саму идею, подарить ему этот дурацкий нож, который уже дважды умудрился напиться его крови. Яблоко раздора, ей богу. Его он ко всем чертям самолично выкинул в залив, не пожелав возвращать его дорогому человеку, которому это оружие принесло одни несчастья. — К твоему великому сожалению, я не собираюсь от тебя отказываться по своей воле, — признается Чуя, — так что придется тебе пока что сохранять свою полезность. Да, он ждет, пока Осаму сам возьмет на себя ответственность сказать, что все кончено. Произойдет это завтра или через добрый десяток лет — не суть важно. Чуя тоже чувствует, и кажется порою, что слишком много и слишком сильно, сильнее, чем можно и нужно в его случае. Конфликт в Йокогаме перестает нарастать, и даже Гильдия затаилась и не пытается больше сунуть нос в дела портовой мафии. Недовольство без своего координатора начало быстро терять силы, чем воспользовался как Мори, так и главы прочих группировок. Даже на Дазая свалилась куча работы, в том числе, и из-за разбушевавшегося Куникиды, уставшего терпеть произвол ленивого начальства. Кажется, Накахара плохо влияет на его работоспособность. Столько всего поменялось, но многое осталось по-прежнему. — Интересно, на гонках обо мне уже успели совсем позабыть? — выдыхает вместе с дымом Чуя. — Даже если и успели, — Осаму довольно щурится на солнышке, — ты в любой момент можешь так им напомнить, что мало не покажется. — Может быть, — соглашается парень, — только работы много, а кто-то занял все мое свободное время, не знаешь, кто бы это мог быть? — Даже предположений нет, — очень удивляется Дазай, делая совершенно невинный вид. И уже неясно, где больше времени проводит Чуя: у себя дома, или у Осаму. По его квартире уже разбросаны домашние вещи парня, которые он даже не порывается забрать домой. Дазай все еще не получил своего, но становился все ближе день ото дня к тому, чтобы парень уже забил на принципы, и остался жить у него. Даже друзей предложил звать не к себе, а к нему, мол, места больше. Ой аферист. Но именно это все вместе создает впечатление нормальной и правильной жизни, несмотря на тесную связь с портовой мафией. Ничто не вечно, но за эти мгновения покоя готов цепляться Накахара во время штормов и бурь, которые ещё, непременно, будут, на этот счет он иллюзий не питает. За лучи в волосах Осаму, его мягкую улыбку и обнимающие руки, за сигаретный дым, тепло и мир вокруг. Пусть даже без гонок, угонов и погонь. — В любом случае, я пока не против, — Чуя, пропахший табаком, целует Дазая в губы, коротко, быстро, но нежно. — Это что же, получается, ты меня любишь? — со смешком выдает этот невозможный тип. — Ну уж нет, никаких тебе откровений, — Накахара вредно уворачивается от ответного поцелуя и стряхивает пепел на асфальт, — хватит с тебя на ближайшую вечность. — А что на счет меня думаешь? — не отстает Осаму. — Ничего не думаю, отстань, — Чуя выворачивается и показывает проколотый язык. Они вместе сейчас, разве этого недостаточно? Хватит копаться в причинах и следствиях, хватит думать, когда нужно действовать. Целоваться, например, деля табачную горечь на двоих. В конце концов все так и будет, пока у Накахары есть, куда и к кому возвращаться. И нужно это беречь. — А ты подумай, вдруг я тебя все-таки люблю? — тихо шепчет Дазай, снова поймавший Чую в свои руки. — Ну так люби, кто тебе запрещает, — смеется он. И себе тоже с чистой душой разрешает чувствовать.