Scene of the Crime

История тактично умалчивает, каким это таким расчудесным образом Чуя оказался сидящим на коленях у довольного Осаму на пассажирском сиденье, но факт разврата налицо. Их верхняя одежда лежит на водительском месте, пока они целуются до жжения в легких. С Дазаем и дышать толком не получается, тот затапливает своим присутствием все сознание, не оставляя места для привычной тревоги. Если бы Накахара смог хоть на секунду задуматься о том, какая ненормальная у него привязанность, то это неизбежно разрушило бы все волшебство момента. — А я уже было думал, ты пересмотрел свои планы на вечер, — запыхавшись, выдает Чуя, ладонью вытирая влажные губы; его сердце заполошно бьется под ребрами. — Пересмотреть свои планы на тебя? — с демонической обольстительностью тянет Осаму, снова касаясь губ Чуи своими. — И не подумаю. — Иногда думать полезно, — с судорожным вздохом Накахара цепляется за холодные руки, забравшиеся под его одежду. — Например? — Дазая это, впрочем, не останавливает. — Например, что будет, если сейчас нас спалит кто-нибудь чрезмерно внимательный, — разговор недостаточно отвлекает от прикосновений к ребрам и животу, и реальность неизбежно плывет. — Сочувствую этому внимательному, — просто фыркает Осаму, оставляя невесомый поцелуй на кадыке Чуи. Тот ерзает, и это можно назвать полноценной пыткой для Дазая, которого их положение все же несколько ограничивает. Места в машине явно маловато для их экспериментов, а одежды на них двоих все еще слишком много, чтобы Осаму мог удовлетворить свой тактильный голод в полной мере. Накахара, на удивление, благосклонно принял предложение Дазая «посидеть на ручках», даже догадываясь, что простыми объятиями это явно не ограничится. Что же, Чуя действительно находится сейчас в куда более выигрышном положении, чем Осаму, которому вечно мало их близости. — Смотрю, ты входишь во вкус, — замечает он, видя, как Чуя тянется к пуговицам на его рубашке. — Вот выставлю тебя в таком виде на улицу, — ворчит Накахара, сражаясь с рубашкой за право на Дазая, — проветришься, молчать научишься. — Мне даже порадоваться теперь нельзя? — ехидно интересуется этот черт бинтованный, целуя сосредоточенного парня в нос. — Нельзя, — Чуя наконец-то одерживает победу и мстительно щипает Осаму за бок, — твой рот совсем бесполезен. — Ты сам отказался найти ему хорошее применение, терпи теперь, — не остается тот в долгу, за что оказывается злостно покусан. Ласка — не самая сильная сторона Накахары, но пытается учиться ей, повторяя за Дазаем. Гладит и нежно касается поначалу, вскоре находя даже большее удовольствие в том, чтобы царапаться и оставлять на чужой бледной коже свои следы. Ну не может он иначе, не научили. А Осаму и это нравится, пока Чуя сам к нему ластится, даже легкая боль обращается удовольствием. Следы от укусов на ключицах, длинные царапины и разодранные местами бинты — вкупе с тесными объятиями и шепотом парня, что тот с радостью перегрыз бы Дазаю горло, делают из последнего законченного фетишиста. Чуе за весь свой богатый жизненный опыт еще ни разу не доводилось целоваться с кем-то в машине помимо Осаму, подумать только! Не говоря о том, какая знаковая для него эта машина оказалась. Первый раз ему пришлось так туго из-за угона авто, которое теперь практически что в его руках. Как и его владелец, собственно, со всем потрохами. Накахара двигает бедрами, прижимаясь своим животом к обнаженному животу Дазая. Между ними лишь тонкая ткань одежды, с которой Чуя мстительно отказался расставаться. — Ох-х, ты действительно моей смерти хочешь? — тяжело выдыхает Осаму, распрощавшийся с последними остатками выдержки. — Сколько раз мне повторить, чтобы ты запомнил? — дьявольски довольно усмехается Накахара. — Хочу, безумно хочу твоей смерти. — Хотел бы сказать, что твое слово закон, душа моя, да не могу, — пыхтит Дазай, пытаясь удобнее устроиться на сиденье под елозящей на нем тушкой парня, — ты все еще обещал меня покатать здесь летом на своем мотоцикле. — Это я зря, — согласно выдыхает Чуя, тоже чувствуя нарастающую тяжесть внизу живота, — не представляю, как мы собрались добираться до дома, ты поганец. — От поганки слышу. Препираются, пока Осаму реализует свой план — расстегивает их штаны, чтобы они могли коснуться друг друга. Накахара в ужасе от того, какая пошлость творится, но не ему со своим стояком здесь возмущаться. Дазай обхватывает ладонью оба их члена и, о боже, слишком хорошо двигает рукой, чтобы казнить его на месте. Чуе тоже не дают остаться в стороне, требуя его руку в помощь. Теперь они, словно животные, трутся друг о друга, забыв о том, где находятся. Укусы и поцелуи, сбитое дыхание и самая нереальная взаимная дрочка, которая когда-либо с ними случалась. Такая себе романтика, но чем богаты. — Испачкаем же все, — тихо шепчет Чуя, и Осаму едва может различить его слова. — Нас спасут влажные салфетки, — с превеликим трудом выговаривает Дазай, томно охая: ручки его немилого визави творят чудеса. Слишком спонтанно и импульсивно, но даже такой близости хватает, чтобы утолить долго терзавший его тактильный голод. И, какой позор, Осаму кончает раньше, помогая Чуе дойти до конца с небольшим лишь опозданием. Оргазм не такой яркий, немного вымученный из-за неудобной обстановки, но все еще просто потрясающий. Потому что Чуя. — Ну пиздец, — веско замечает оный немного погодя, когда возвращается в сознание и осознание, — я спас твою рубашку. Это верно, не расстегни он ее немногим ранее, то сейчас бы на ней красовались самые вопиющие пятна. А так пострадал лишь испещренный шрамами живот Дазая, с которого следы преступления легко убрать теми же спасительными салфетками, аве прозорливости одного чистоплюя в бинтах. Осаму, к слову, на правах героя-спасителя, успевает накрыть член Накахары своей ладонью, и испачкаться еще больше, сохранив жизнь шмоткам своего любовника. — Ты мой герой, — прочувственно заверяет Осаму, — достань упаковку салфеток, будь другом. — Ага, «другом», как же, — кривляется парень, но просьбу выполняет, принимая самое активное участие в скрытии улик. Одним словом, ночное рандеву у них выдается тем еще. После импровизированного привала Чуя потом еще некоторое время гоняет по городу всласть, болтая с приведшим себя в порядок Дазаем о чем-то незначительном и никак не затрагивающем тему Достоевского. Его предательство, которое и предательством-то в полной мере не назовешь, тяжелым грузом легло на сердце, но эту многотонную плиту кое-как удалось запихать на самые дальние задворки своего разума. — Тебе стоит поменять замки, — говорит Дазай, — а еще лучше отсидеться в безопасном месте. Я знаю тут одно… Накахара только фыркает. — Я хочу остаться в одиночестве, не привык переживать тяжелые моменты в чьей-то компании. — Чуя, — Осаму вздыхает, — я знаю, что ты привык быть сам по себе, но никогда не поздно научиться доверять. — Я понимаю, — парень не отрывает взгляда от дороги, однако, осознавая, что начинает стремительно уставать, — я заберу свою машину и отправлюсь к Кое, можешь за меня не переживать. Дазай поджимает губы. Как тут не переживать, когда Накахара все еще предпочтет ему кого угодно? Даже если та же самая Озаки Кое дает ему куда больше спокойствия и уверенности, чем присутствие самого Осаму? — Я тебя понял, — он вздыхает, — только не теряйся снова, отвечай на мои сообщения, пожалуйста. — Хорошо, — легко соглашается Чуя, — возможно, я был немного, са-амую капельку не прав, игнорировав тебя все это время. — И довольно посмеивается, маленькая зараза. Они меняются местами у дома Накахары, Дазай ждет, пока тот соберет свои вещи в квартире и выйдет, чтобы взять уже собственную машину и укатить к Озаки. И только после этого с неспокойным сердцем отправляется домой, чтобы не спать до утра, раздавая приказы и наставления. Ну что же, игра в кошки-мышки с Федором Достоевским, дубль два. Теперь тому придется заплатить не столько за беспредел в Йокогаме, сколько за Чую. Потому что Чуя принадлежит Дазаю. Точка. Накахара бы за такой нарратив мыслей Дазая непременно хорошенько намылил ему шею, но он слишком занят собственными невеселыми размышлениями, чтобы снова отдавать всю свою оперативную память думам о дурацкой мумии. Он коротко докладывает Кое о произошедшем, чтобы та, разволновавшись о своем протеже, сама упорхнула разговаривать с Мори и разбираться с ситуацией. А Чуя остается в своей-не своей кровати размышлять о превратностях жизни и издержках его профессии. По всем фронтам получается, что он снова сам себе дурак. Неприятно, но привычно. Интересно, что на это безобразие скажет босс? — Чуя всегда отличался умением находить «друзей», — невесело комментирует Мори по телефону, уже прикидывая, какими проблемами может обернуться подобное «знакомство». — Стоит поблагодарить этого надоедливого Дазая, — вставляет свои пять копеек Кое, — если бы не он, ушел бы Достоевский миром? Он вообще знал, кем является наш Чуя? — Наверняка, поэтому спрятаться у него до полного восстановления было гениальной идеей, — судя по звуку, Огай что-то пишет, вероятно, составляя план действий на бумаге, что неизменно надежнее электронных носителей. — Последствий, по счастью, удалось избежать. — Удалось. Только не отпускай его домой, это больше небезопасно. И слежка, Кое, ее нужно усилить. — Слушаюсь. Накахара сражается с нервозностью, уговаривая себя поспать. Утро вечера мудренее, особенно такого. Но получается плохо, он крутится в кровати, силясь найти удобную позу для сна, в которой бы его рано или поздно посетил засранец Морфей, отказывающийся исполнять свою работу должным образом. Будет ли у него еще хоть шанс увидеться с Федором и спросить о его мотивах? Он хочет услышать из его уст лично, чем было их кратковременное общение. Его планом или действительно случайностью, досадным недоразумением для людей, находящихся по разную сторону баррикад? Своих товарищей Чуя неизменно ценил и поэтому каждого из них берег в своем сознании. Вдруг забота и тихий уют Достоевского на деле не были бесконечной ложью? Вдруг он тоже понял все слишком поздно? Наутро Озаки составляет Накахаре компанию за завтраком, деликатно не зачиная никаких разговоров, пока на столе не остается лишь чай. — Чуя, — мягко начинает она, — я поговорила с Мори прошлой ночью. Мы сходимся во мнениях: никаких серьезных последствий не предвидится. Ситуация разрешилась сама собой до того, как достигла критической точки, и это хорошо. Да, Кое действительно умеет подбирать слова. Максимально мягко и обтекаемо, чтобы объяснение не ранило и без того хмурого подопечного. Это не замечание о его глупости, это завуалированная поддержка. — Спасибо тебе, сестрица, — парень вздыхает, — но я и сам собирался поговорить с боссом. — В этом нет необходимости, — Озаки ободряюще улыбается, — я понимаю, что ты чувствуешь, и уже решила все вопросы. Он тоже не видит твоей вины в произошедшем, скорее, относится к этому как к очередному уроку, который тебе необходимо усвоить, — и тут же начинает ворчать. — Старый сухарь. Накахара иронично посмеивается. — Ты ведь знаешь, что ты — лучшая? — Конечно, — Кое поправляет волосы, довольно поглядывая на свое отражение в кружке, — а еще искренне о тебе переживаю. Есть ли что-то, что я могу для тебя сделать? — Не думаю, ты уже меня спасла от бесконечного самокопания, — Чуя отодвигает стул и встает. — Пора и мне принести немного пользы, пойду поработаю. Озаки прекрасно понимает, что этим ее подопечный хочет просто-напросто отвлечься, и не мешает. У каждого свои методы борьбы с хандрой, и работа не худший из вариантов своеобразной сублимации переживаний. А перетрудиться уж кто, а Кое не позволит, несмотря на ту интенсивную программу, что она некогда разработала для Накахары. Тот, к слову, все еще на обучении, которое работе до сих пор не вытеснить. То-олько не под внимательным взором старшей сестрицы, уж поверьте. Постепенно просыпается даже Дазай и пристает в сообщениях с вопросами о Чуином самочувствии. А что, так сложно догадаться, что он лучше всех? Кружка пу-эра и за работу, чего уж там нюни разводить. Он все еще не фиалка, чтобы трепетно складывать листики от малейшего неудобства. Он механизм. Да, работает со сбоями, всякое бывает, но посмотрите на его продуктивность! Посмотрели? Не завидуйте тогда. К боссу все равно заглянуть надо, но попозже, когда Накахара выжжет в себе все чувства, чтобы говорить о случившемся размеренно и спокойно. Потому что сбросить напряжение с Дазаем уже не получится, справляйся сам. Сиди, закопанный в работу, пока не останется ничего в этом мире, способного вывести тебя из себя, кроме криво составленного отчета. «Не перегружай себя», — просит дурацкая селедка. «Ты недостаточно стараешься, проблемный ребенок», — советует внутренний голос. Чуя верит второму и вгрызается в задачи, которые копятся прямо пропорционально решениям в геометрической прогрессии. Ничего, сейчас это то, что надо, чтобы заткнуть воющее чувство собственной неполноценности. У всех бывают осечки, но у Накахары собственные уже в горле стоят, хватит. Хватит быть идиотом. Хватит доставлять проблемы. Хватит быть для окружающих балластом. Хватит. Хватит. Хватит. Если Чуя не выходит на обед, то обед сам является к нему. Пусть даже в виде аккуратно стучащейся в его кабинет Кеки, которая тихонько существовала в резиденции Озаки на постоянной основе. В руках у нее коробочка из дорогой кондитерской с ее любимыми десертами: должно быть, она только что оттуда вернулась, судя по ее внешнему виду. — Ты занят? — она легко впархивает во временный кабинет Накахары, который решил поработать на своем прежнем месте, а не в портовой мафии. — Для тебя — нет, — легко смеется Чуя, отвлекаясь от ноутбука, — ты что-то хотела? — Да, — тихо говорит девушка, — пойдем чай пить. И разве можно ей отказать? Определенно нет, поэтому Накахара откладывает все свои дела, с удовольствием поднимаясь из-за стола. — Идем. Они готовят вместе цитрусовый чай, чтобы его легкая горчинка приятно оттеняла сладость венских вафель, Изуми рассказывает про очередь и про смешного спаниеля около кондитерской, а Чуя внимательно ее слушает, уточняя всякие ничего не значащие мелочи. — Ты молодец, Чуя, — говорит девушка уже за столом, — ты очень многое взваливаешь на свои плечи, как будто никто в мире не сможет тебе помочь. Но это не так. Накахаре очень хочется погладить ее по голове, но они сидят друг напротив друга, и это совсем неудобно. Какая жалость. — Я беру столько, сколько нужно, не переживай, — он дует на чай в ее кружке, прежде чем отдать его. — Нужно кому? Тому, что ты чувствуешь? — прозорливо уточняет она. — Чувств много, работы тоже, разве это правильно? — Для меня — да, — кивает юноша, — это позволяет мне чувствовать себя лучше. — Тогда хорошо. Заботься о себе. Больше эту тему Кека не поднимает, стараясь отвлечь его разговорами о другом. Но вот, полчаса проходят, и Чуя мягко лишает ее своей компании, отправляясь штурмовать оставленные на время чаепития дела. Но внутри у него, без сомнения, немного распогодилось благодаря чужой поддержке. Чем он это заслужил? Вечером Чуя наконец-то готов к тому, чтобы увидеться с Мори и пояснить свои последние действия, но прозорливый босс сам присылает сообщение о том, что в личном визите нет никакой нужды: у него уже есть все необходимые сведения, и сейчас его люди плотно сидят на хвосте Достоевского, несмотря на то, что ищейки Дазая активно путаются под ногами. И неясно, как на это реагировать вот от слова совсем. Босс разочарован так, что не хочет его видеть? Или, все-таки, это очередное проявление снисхождения? Иногда парню кажется, что ему было бы куда легче нести ответственность за свои поступки без вот этого вот всего. Хотя был бы ли он сейчас здесь без снисхождения со стороны Мори? Глупый вопрос для шавки, которую подобрал человек не иначе как по доброте душевной. Впрочем, может, уже стоит перестать считать себя человеком второго сорта? Покуда делаешь так много, чтобы выбраться из топи своего существования, покуда выкладываешься на полную и не щадишь себя. Чуя не может найти ответа на все свои вопросы. Ни на один из них. У него есть верные друзья, у него есть поддерживающая сестрица и прощающий промашки босс. Может быть, у него действительно все хорошо? И единственное, от чего осталось избавиться, это самопожирающие мысли? Кто бы подсказал. Достоевский бы мог. Мог бы помочь разобраться во всей этой душевной сумятице. Только где он теперь? Эх, жизнь, беспощадная ты сука. Ну хоть кого-то оставь, кто не замешан в этой кровавой каше. Хоть одного человека «извне», разве это так много? Для Чуи, вероятно, да. «Как жизнь?», — прилетает в личку Мичизу. «Дерьмово.» «Стабильно, значит. Рад, что у тебя все хорошо.» «Шутник сраный. Сам-то как?» Переписка немного отвлекает от царящего повсюду перманентного бардака, возвращая чувство почвы под ногами. Действительно, все хорошо, все нормально. Федор всего лишь стал небольшим потрясением, ничего больше. Это не помешает нормальной жизни Накахары и его отношениям с окружающими. Его не должно быть так легко выбить из колеи, если он и дальше хочет оставаться в числе победителей в битве за место под солнцем. «Меня заколебали Акутагавы и Хигучи. Они могут не целоваться при мне? Или хотя бы не в таких количествах!» Чуя посмеивается. Вот у кого действительно проблемы. «На твоем месте я бы уже выработал к этому иммунитет.» «Да это, бля, невозможно!» Мичизу еще что-то пишет, но поверх его сообщения выскакивает новое оповещение — сообщение от незнакомого номера. «Я дам тебе ответы на все вопросы. Спасибо за доверие, Чуя.» Странное послание, а дальше адрес крупного парка и время, в которое через несколько дней предлагает ему встретиться неведомый собеседник, точнее, о его личности у Накахары есть некоторые подозрения. И, следуя логике, ему стоило бы немедленно сообщить об этом приглашении хоть кому-то, будь то сестрица, босс, или, прости господи, Дазай. Но Чуя лишь скриншотит адрес и время, обрезая его так, чтобы цифр телефонного номера не было видно, и стирает сообщение. Потому что он конченный идиот, раз верит Достоевскому. Потому что он придет туда один за ответами на все-все, что он так страстно желал спросить. Господи, ну что за живое недоразумение? Ошибка за ошибкой, и сам Накахара не знает, хватит ли у него духу после своих сентиментальных вопросов схватить Федора и приволочь боссу. Учитывая его боевые навыки… черт его знает. Может, нож вернет? Хах, главное, чтобы на сей раз обошлось без жертв. — Что-то не так? — участливо интересуется Кое, мягко обнимая Чую за плечи со спины. — Да нет, — немного нервно посмеивается он, — просто дурное предчувствие, что я доставлю вам еще много проблем. — В этом и состоит воспитание, — нежно отзывается Озаки, — ты умный мальчик, главное, береги себя. Умный, конечно. И снова собирается совершить неразумную глупость, о которой, вероятнее всего, пожалеет. Точнее, о ее последствиях, хотя, жалость о прошлом — самое бесполезное занятие из возможных. «Что за игнор?», — ворчит виртуальный Тачихара, и приходится уделить и ему внимание тоже. Если все пройдет хорошо, то через несколько дней Чуя закроет свой невольный гештальт. Если нет, ну, снова будет отдуваться за собственную глупость, уже, как бы, не в новинку. «У кого-то могут быть дела, представь себе» Чуя отвечает и живет на автомате. Утро, день, вечер, нажать на повтор. Он ждет этой встречи так истово, что снова почти забывает о штурмующем его сообщениями Дазае. Накахара тоже, о ужас, скучает, но не позволяет себе отвлечься и сбить свой настрой. Потому что вот уж Осаму его непременно собьет, а то еще и вытянет из него то, чего не следовало бы говорить. Ну уж нет, потом свидятся, никуда он от него не денется. Они сплелись достаточно тесно, чтобы их отношения можно было заметить со стороны, но Мори молчит. Вероятно, дожидается снова чего-то из ряда вон выходящего, чтобы можно было проиллюстрировать очередной для Накахары урок. Что поделать, подход у него такой. Пусть пока так и будет, босс волен сам решать, что пресекать, а что оставить безнаказанным. В нужный день воздух вокруг Чуи будто электризуется, ему сложно сосредоточиться, будь то работа, обучение или просто досужие разговоры. Сестрица беспокоится о его состоянии, но напрасно, чувствует себя молодой человек просто прекрасно. И настроение у него подходящее, чтобы докапываться до правды. Вот только понравится ли она ему? Этого он не знает. На место он приезжает уже после полуночи, переведя мобильник в режим полета, чтобы им не помешали. Это всего лишь крупный парк в черте города, где работящие японцы могут мирно провести свой досуг после длинного душного дня в офисе. То, что нужно для личных разговоров без налета милитаризации. Их отношения — все еще штиль, но уже тревожно замерший в преддверии бури. Несмотря ни на что, Чуя настроен достаточно миролюбиво, он не чувствует в Достоевском врага. Да и причин веских на то у него, если честно, нет никаких. Федор за все дни, проведенные бок о бок, не сделал ничего лишнего, ведя себя, словно никак не связан с хаосом, что берет свое начало в тенях. С ним было мирно и спокойно. Накахара пробирается вглубь парка по памяти, думая, где может встретить Достоевского на пути. В таком месте немудрено было бы и разминуться, но парень уверен, что они так или иначе столкнутся. Конечно, не хотелось бы пробродить здесь по холоду добрую половину ночи, но что-то подсказывает, что и этого не случится. Шаг за шагом, он уходит все дальше под сень обледенелых деревьев, что зовут его за собой, дальше по тщательно убранным коммунальными службами дорожкам. Премилое место днем, ночью оно кажется покинутым и пустым, пока Чуя не видит вдалеке привычный силуэт и не ускоряет шаг. Федор выглядит ужасно привычно, в теплой одежде, он стоит в свете уличного фонаря и греет руки дыханием, словно заблудившийся поздний гуляка. По нему не видно, что он только недавно пришел в себя от опасного ранения, он не кажется уставшим и вымотанным, несмотря на начавшееся преследование. Он кажется никаким. Совершенно нейтральным, как в ту дождливую ночь. — Ты пришел, — кротко говорит он. — Один. — Да, — без оттенка веселья усмехается Чуя, — а ты ожидал отряд портовой мафии со мной под ручку? — Нет, — качает головой мужчина, — я верил тебе. Слова застревают в горле. Ответное «И я тебе верил» лезвием режет язык, но, все-таки, не срывается с губ. Слишком жестокими кажутся Чуе собственные слова, хотя, казалось бы, кого здесь еще нужно жалеть? — Я пришел за ответами, Федор. Что это было? Как ты узнал меня? — Я не знал до последнего, — качает головой Достоевский, — я действительно не знал, что ты часть портовой мафии, когда пришел к тебе раненый. Мне просто показалось, что ты один во всей Йокогаме сможешь помочь мне. Накахара не знает, что на это ответить. У него, черт возьми, просто опускаются руки, когда дело доходит до отношений. Почему у него все ломается? Почему у него все не может быть просто и по-человечески? — Вот как, — Чуя сглатывает и смотрит вверх, пытаясь совладать со своей обидой на мир, — получается, для тебя явление Дазая тоже стало новостью. — Да, — подтверждает его слова Федор, — все это время я не знал, что ты разговариваешь со мной о нем, я не знал, где ты был и чем занимался, пока не сбежал из твоего дома. И я понимаю твои чувства. Мне тоже непросто. Ты близок мне. — Был близок, Федор, — печально тянет Чуя, — был. — Пусть так, — соглашается мужчина и делает шаг ближе, — но есть вещь, которую я все еще хотел бы сделать для тебя. — Да? И что же это? — Накахара делает шаг вперед, смотря в мутные глаза своего собеседника; его темная радужка глотает огни, как недавно темная речная вода. — Ну, например, вернуть нож, — бледно улыбается Достоевский, доставая оружие, — а еще… — Да? — спрашивает Чуя прежде, чем все случается. Федор подходит вплотную и будто бы пытается обнять, но от его приближения по телу из подреберья растекается острая боль. Чуя даже не понимает поначалу, что произошло. Одна рука Достоевского крепко держит его тело, а другая вонзает нож в ребра. — Ты действительно успел стать мне дорог, Чуя, — говорит Федор, пока парень в его руках содрогается и конвульсивно дергается, чувствуя, как рот заполняется кровью, — но все, что я могу для тебя сделать, это не дать увидеть крах всего, что тебе так дорого. Я дарю тебе блаженное неведение и избавление, пожалуйста, прими это. Когда Чуя начинает заваливаться, Достоевский мягко укладывает его на землю и целует, как покойника, в лоб. — Прости меня. И спи спокойно. *** Информация пришла слишком поздно, Чуя уже успел отключить телефон и отправиться навстречу затаившейся опасности. Дазай с силой бьет по рулю, вжимая педаль газа в пол. Он не успевает. Не успевает.