У Фингона упало сердце.
Маэдрос сел с ним рядом, и Фингон увидел, как бледную кожу любимого заливает непривычный румянец; он опустил рыжие ресницы, сложил руки на коленях.
Фингон хотел было встать и уйти, чтобы избегать разговора, но Маэдрос кончиками пальцев на левой, живой руке коснулся его рукава.
— Можно я тебя спрошу… Прости, я знаю, что это не к месту. Я не хотел больше про это говорить; я догадываюсь… то есть не догадываюсь, я просто думаю, что ты изменил своё отношение ко мне. Я знаю, что ты мне друг; ты поклялся когда-то, что всегда будешь другом. Но я о другом сейчас. Я просто не могу больше терпеть неизвестность. Мы были ближе чем друзья когда-то. Скажи, как ты ко мне относишься? Ты ведь меня супругом больше не зовёшь — не назовёшь уже…
— Нет, — отозвался Фингон.
— Спасибо, — выговорил Маэдрос. — Спасибо. Так легче.
Фингон посмотрел на него, увидел, что он хотел было сплести пальцы, хрустнуть суставами, — но не мог, только судорожно схватился пальцами левой за обрубок правой руки.
— Я хотел, чтобы ты знал, раз так, — сказал Маэдрос, — что в моём сердце ничего не изменилось. Пусть ты забыл, пусть охладел ко мне, да я и сам бы стеснялся тебе навязывать себя… просто ты, если вдруг захочешь, можешь всё вернуть в любую минуту. Если от меня что-то нужно и я могу…
— Нет, — сказал Фингон. — Уже нет.
— Прости!.. — почти выкрикнул Маэдрос.
Маэдрос перетерпел весь этот разговор, но сейчас его голос сорвался; он принимал жестокость Фингона к себе, как неизбежное, но не переставал воспринимать её, как жестокость.
— Ты не можешь, потому что дело не в тебе. Это я поступил дурно. За это время я… я был близок с кем-то другим. Так же, как с тобой — больше, чем с тобой. Ты не простишь.
Маэдрос увидел как Фингон отворачивает лицо, как отводит глаза.
— Я тебя прощаю, — сказал он тихо. — Правда, прощаю, что бы там ни было. Друг, я тебя очень люблю.
— Ты не можешь, — повторил Фингон. — Я совсем… совсем… я принадлежал ему. Если ты понимаешь, что я…
— Понимаю, — сказал Маэдрос; он не сказал «понимаю теперь», хотя это было правдой.
Фингон почти не поднимал глаз, но увидел, как побелели его сжатые губы.
— Мне тогда показалось, что всё потеряло смысл… и то, что у нас с ним было, было просто потому что я… Не могу объяснить. Теперь нет, я больше не хочу его видеть, но ведь это уже было…
«Зачем я оправдываюсь? Разве
это можно оправдать?»
Фингон мучительно замолчал; руки у него тряслись.
— Кто это? — спросил Маэдрос. Он старался держать себя в руках, но всё равно вышло слишком резко.
Фингон хотел было сказать «ты никогда об этом не узнаешь», но понял, что это будет звучать глупо и вычурно. Это бы означало, что как будто бы это имеет для него, Фингона, какое-то значение, как будто он хочет сохранить это в своём сердце — но нет, он не хотел; он хотел это вырвать, пусть ценой боли, пусть даже ценой расставания любовного (он был уверен, что Майтимо останется его другом), но вырвать, вытащить на свет, опозорить, как оно того и заслуживало.
— Финдарато, — ответил он.
— Ну ладно.
Фингону показалось, что в его голосе мелькнула тень облегчения. Что же он подозревал, чего боялся?
— Он не обижал тебя? — спросил Маэдрос.
— Я бы это так не назвал, — сказал Фингон. — Скорее нет.
— Ты не ответил на мой вопрос.
Фингон молчал.
— Сейчас как ты ко мне относишься? Пожалуйста.
— Какое это теперь имеет значение?.. — сухо ответил Фингон.
Маэдрос крепко обнял его.
— Мне тебя так жалко. Не мучайся из-за этого. Я приму любой ответ. И если не хочешь сейчас отвечать, пусть: молчи. Может, тебе нужно время. Но я-то к тебе всё равно отношусь, как раньше.
Он не смог повторить «люблю» — боялся расплакаться.
— Но ты даже не захотел расплести мне косы, — сказал Фингон.
Он всё время помнил, что не надо напоминать Майтимо о его увечье, которое он нанёс ему сам, но сейчас ему это даже не пришло в голову: то его «я», которое привыкло к проявлениям его любви, не хотело ничего знать о том, что случилось с ними потом.
— Я сейчас, — смущённо ответил Маэдрос.
Медленно, неловко пока, он стал доставать из волос золотые шпильки; мягкими движениями разделял пряди, вынимая ленты; невольно потянул зубами за узелок и растерянно посмотрел на Фингона — можно ли так? Тот был так растерян, что даже не кивнул, а просто закрыл глаза.
— Ну вот, — сказал Маэдрос, сняв украшения с головы, и стал заканчивать разделять пряди второй косы. — Можно?
— Да, конечно, — ответил Фингон. —
Тебе всё можно.
Маэдрос пристально посмотрел на него, вопрошая: следует ли это понимать так, как раньше? Да, ответ был очевидным; хотя можно было между ними не совсем всё, но про
всё они тогда и не очень знали — или, в случае Майтимо, не хотели знать. Фингон обычно сам снимал одежду, приглашая его; так было и сейчас. Кажется, поцелуи стали ещё более нежными; Фингону отчаянно не хватало его правой руки, которая, бывало, ласково ложилась ему на сердце, ловя всё учащавшийся стук. Но левая по-прежнему бережно сжала его ступню — эти пожатия волновали его иногда больше, чем прикосновение к рукам. И они целовались в губы — доверчиво и долго; этого так давно не было, что Фингону уже и этого стало теперь достаточно.
— Финьо, можно я тебя кое-что спрошу? Ты не рассердишься?
— Да, — ответил Фингон.
— Ты разрешал ему сделать вот это? — Маэдрос осторожно коснулся его ягодицы подушечкой пальца. Фингон весь раскраснелся, потом понял, что Майтимо на что-то показывает.
— Сделать что?
— То, что там.
Повернувшись, Фингон увидел что-то изумрудно-золотистое; он в недоумении приподнял брови и посмотрел на Майтимо.
— Ну ладно, — вздохнул тот, — вот, смотри.
Маэдрос взял ручное зеркало и поднёс его к его телу так, что Фингон увидел: на его правой ягодице был вытатуирован герб Финрода — арфа и факел на зелёном поле. И, как будто бы этого было недостаточно, там была добавлена пара некрасивых слов, недвусмысленно говоривших о том, что то, на чём они начертаны, является его, Финрода, собственностью.
Фингон закрыл лицо руками и ему хотелось его никогда не открывать.
Потом он осознал, что должен ответить на вопрос:
— Не знал — не видел. Никогда. Я был совсем не в себе. Он не спрашивал.
— Что это за дурость! — воскликнул Маэдрос. В его голосе не было злости — только искреннее недоумение. — Финьо, я сейчас говорю с тобой как друг: как друг я тебе говорю, что тебе надо это убрать. Даже если бы ты искренне любил его или хотел бы снова подарить ему свою любовь в будущем, ты не его вещь. И как друг — я тебе в этом помогу.
— Как? — выдохнул Фингон.
Маэдрос сел рядом и обнял его за талию.
— Я как раз недавно присутствовал при разговоре на эту тему. Бывает, что у местных лаиквенди возникает именно такая задача — нужно сводить племенную татуировку, если другое племя усыновляет тебя. Можно попробовать солью или кислотой, но это не обязательно срабатывает — зависит от состава краски, особенностей кожи и от того, насколько эта татуировка недавняя. Боюсь, что вернее всего просто вырезать кусок кожи и зашить. Мне тяжело тебе такое говорить, но это больно в любом случае.
— Если это значит, что ты меня примешь и всё забудешь после этого — пусть будет больно, — ответил Фингон.
***
Келегорм не мог описать в точности, что испытывает — но сердце его сжалось и грудь сдавило. В комнате жарко горел камин, и казалось естественным, что Фингон лежит на кремово-белой простыне обнажённым. Он спал, прижавшись щекой к своей ладони, лёжа на животе, и его тело было настолько прекрасным, что никто — ни один эльф в любом случае — не мог бы остаться равнодушным к очертаниям его спины, поясницы, узких ступней, к блеску его яркой белой кожи. Приглядевшись, можно было увидеть слабые следы от застёжек обуви под коленями.
Золото татуировки казалось на этом теле грязным пятном.
— Майтимо, — тихо сказал Келегорм, — я тебе помогу, но ведь останется шрам. И… я многое могу, но я не могу резать… не могу разрезать эту кожу. Никто ведь не увидит…
— Если он смог, то я смогу, — ответил Маэдрос, — чтобы освободить его. Это самое малое, что я могу сделать. Ты только помоги мне зашить. Я дал ему большую дозу снотворного, он не проснётся, не бойся.
Келегорм до крови прикусил губу и опустился рядом с ложем на колени — из благоговения, как показалось Маэдросу, не для удобства.
…Фингон открыл глаза: единственным, что он чувствовал сейчас, было тепло — бесконечное тепло от одеяла и покрывал, которым закрыл его друг, от горящего камина, от руки Маэдроса, которая легла на его руку.
— Лежи, — сказал Маэдрос. — Отдохни. Я буду о тебе заботиться. Пусть заживёт. Правда, готовить я стал хуже, это да. Махать мечом левой рукой легче, чем резать чеснок. Такие дела. Ты же не против, если Тьелко сделает нам ужин?
— Конечно, — ответил Фингон ласково.
Он догадывался, пожалуй, что без помощи Келегорма не обошлось и пока он спал, но не хотел об этом думать. Младшие повиновались Маэдросу безусловно, и Келегорм никогда бы не выдал тайну, доверенную ему старшим братом.
Фингон не стал переспрашивать, что отец имел в виду, но реплика «Ну наконец-то!», когда они оба зашли в только что построенную при временном дворце Финголфина баню, заставила его покраснеть до корней волос. Конечно, Финголфин уже заметил татуировку раньше: как же хорошо, что ни перед кем, кроме отца, ему не приходилось раздеваться!
— Я рад, что у тебя всё наладилось, — смущённо сказал Финголфин куда-то в сторону. — А то нехорошо.
Фингон попытался что-то сказать, но не смог.
— Я же не против, — сказал отец на невысказанный вопрос. — А то… если на тот момент тебе помогло, ну и ладно. Хотя я жалею, что тебя с ним, — Фингон понял, что он имеет в виду Финрода, — тогда оставил.
Финголфин накинул ему на плечи полотенце, пока тот заворачивал волосы в другое.
— Я не знал, что ты… — продолжил он, — не знаю, как сказать, я не силён в словах. Не знал, что не каждому, даже близкому, я могу тебя доверить.
Отец хотел ещё что-то сказать, но не смог, и молча поцеловал его в затылок.
***
Думал ли он именно об этом, когда бросал дрова в печь? Маэдрос сам не знал — но это было то, что он втайне хотел увидеть.
Он поднялся по ступеням в спальню, которую построил он не для себя — для них обоих, надеясь, что возлюбленный навестит этот маленький и тёплый дом.
Он сбросил домашние туфли и шагнул на подогретый мозаичный пол. Разноцветные квадратики из смальты горели летним жаром: яркие васильки, серебристая полынь и светло-алые маки. Рисовать он не мог — и никогда особенно хорошо не получалось, и левая рука пока плохо слушалась. А выкладывать в узоры лучащиеся стекла, перемежая их с драгоценными камнями, было легко. На самоцветном лугу маленькие зайцы спали под кусточками малины и алые киринки смотрели с тонких ветвей; кристаллы сапфиров лучились лазурной росой на лепестках васильков.
Ложе раскинулось посреди мозаичного поля радужным водопадом ароматных простынь — и Фингон лежал тут обнаженным, на животе, раскинув ноги, — совсем, как тогда.
Тонкий шрам был ещё виден, подобный тонкой ветке на зеркальном пламени вечерней воды. Чёрные блестящие волосы лежали на перине тёмным омутом, перевитые золотой сеткой, пахнущие лимонным маслом.
Маэдрос наклонился и поцеловал кончики его пальцев; Фингон лениво раскрыл глаза и, покраснев, стал садиться, протянул руку за одеялом, но, посмотрев в глаза Маэдроса, замер. Тот не сказал ничего, но сладостная мольба в его глазах заставила Фингона остановиться. Нет, он не говорил: «я хочу»; он не хотел, не мог хотеть: он любил и его беззащитное желание не ощущало за собой права
хотеть.
Фингон мягко положил руки ему на плечи, спустил рубашку, проведя по ним ладонями.
— Хочешь, буду твоим? — спросил он.
— Я не прошу — никогда не попрошу. Я тебя очень люблю. Если это твоя воля, твоё желание — то да.
Маэдрос поцеловал его колени — одно, потом другое. От этой ласки и покорности сердце у Фингона отчаянно заколотилось; его тело само собой перетекло в объятия любимого и даже в этой тёплой комнате Маэдрос показался ему невыносимо горячим. Когда его левая рука сжала в порыве страсти ягодицу, Фингон ощутил лёгкий укол боли, но уже не помнил, откуда она, не помнил о шраме, не помнил ничего из былого: помнил только то, что смог выжить и вновь увидеть его.
Они вышли из дома утром: Маэдрос накинул тёплый плед ему на плечи прежде, чем застегнуть куртку. Фингона трогали его неловкие движения. Когда они стояли на крыльце вдвоём, Фингон почувствовал, что
этот холод, это розово-лазурное небо он сможет полюбить: в этой зиме с высокими рваными облаками, заснеженными берёзами и писклявым дальним криком лисы — не было зла.
Маэдрос обнял его за плечи, и Фингон, прижавшись щекой к меховой оторочке его одежд, подумал: да, они действительно как муж и жена — и он чувствовал, что это видно, если только посмотреть на них. Это всегда так было и так будет. Да разве же были сомнения? Конечно, нет. Никогда.
