Изменница

      Когда кардинал Арман Жан дю Плесси де Ришельё, Первый министр короля Людовика XIII покончил со своими делами, была уже поздняя ночь, то время, когда небо особенно темное, сон самый крепкий, а утро, хоть и должно настать совсем скоро, кажется чем-то таким, что никогда не сбудется. Особенно это чувство сильно у тех, кто вынужден влачить дни своего тягостного существования в железной клетке, слишком маленькой для того, чтобы в ней можно было сесть; в клетке, из которой можно выйти разве что в комнату пыток; в клетке, которая находится так глубоко в твердыне Бастилии, что узник, заключенный в ней, давно позабыл о том, что ночь имеет свойство сменяться утром, и что темнота не вечна.       Свет факелов в руках солдат отрывал от них тени и швырял со стены на стену, и кардинал чувствовал, как при каждом шаге, при каждом дергании теней, в голову все глубже зарывается боль. Проклятый испанский шпион, из-за его истошных воплей она и началась. Сам того не подозревая, пытаемый доставлял мучения и тому, кому он обязан был этой пыткой. Может быть отчасти для того, чтобы остановить собственную боль, отчасти потому, что кардинал хотел получить чистые сведения, а не те, которые шпион выдал бы за правду, лишь бы прекратить пытку, Ришельё тогда дал знак палачу остановиться.       Придерживая сутану, чтобы не испачкаться в том, чем был покрыт пол, стараясь не оскользнуться на мокрой соломе, кардинал подошел к тяжело дышащему мужчине, распластанному на столе, и, угрожая, увещевая и убеждая, склонил его к тому, чтобы передать в руки правосудия известных ему связных, а также некоторую информацию, которую теперь надлежит хорошенько обдумать, прежде чем решить, как именно лучше будет ее применить.       Дав несколько напутствий стражникам и благословив их, кардинал в сопровождении коменданта направился к выходу. Он не любил бывать здесь, и старался проводить как можно меньше времени в темнице, если все же приходилось. Сложно было поверить, что снаружи вовсю расцветает семнадцатое столетие, когда в эти стены будто намертво въелось Средневековье. Смрад немытых и гниющих заживо тел, нечистот и безысходности из камер, заставляли его внутренне содрогаться, осознавая, сколь малое может отделять человека, еще вчера одаренного природой физически и обласканного милостью короля, от дрожащего калеки, покрытого струпьями. Поразительно узнавать тех, кого помнишь в шелках, щедро разбрасывающихся золотом, в омерзительном подобии человеческого существа, закрывающего руками обезображенное лицо и жадно грызущего остатками зубов плесневелый сухарь.       Его Высокопреосвященство был не сторонник пыток, хотя и понимал необходимость их применения. При умелом ведении допроса, подчас, это был единственный способ вырвать правду, хотя и тут следовало проявлять осмотрительность — кардинал понимал, что при усердии палача, вместо необходимых сведений он может получить поток признаний, единственной ценностью которых было то, что они прекращали мучения допрашиваемого. К сожалению, сегодняшний случай как раз и был таким, что требовал личного присутствия: в этом вопросе он не имел права поверить кому-либо на слово, если не хотел, чтобы Бастилия стала и его домом.       Каждый раз, как Ришельё бывал здесь, он не мог не задумываться о том, что если допустит серьезную ошибку, король прикажет не убить его, не сослать, а заключить именно сюда. Конечно же! Как убить того, кто может еще пригодиться? Как сослать того, кто может пригодиться врагам и, к тому же, хранит те секреты и тайны, которые не должны попасть ни в чьи уши? Проходя мимо камер, спускаясь в подземелья, каждый раз глядя на темные каменные мешки, он не мог не гадать, какая из них может стать его пристанищем. Скорее всего, его, как заключенного первостепенной важности, захотели бы поместить в самую сердцевину замка, хотя, учитывая то, что особой крепостью его здоровье никогда не отличалось, если ему не предоставят более или менее комфортное помещение наверху, где свет и воздух хоть немного пробиваются сквозь узкие отверстия, долгим его заключение точно не окажется.       Он поднимался по узким лестницам, зажатым меж каменными стенами, шел по нескончаемым переходам, остро чувствуя, как в затхлость воздуха начинает вливаться предутренняя свежесть. Процессия дошла до поднятых ворот, и стражники с совершенно заспанными глазами и осовевшими лицами бодро принялись крутить механизм, опускающий мост. Ришельё казалось, что каждое звено цепи проходит через его мозг, царапая бряцанием и скрежетом, и он стиснул зубы, ожидая, когда же это мучение закончится, когда можно будет дойти до своей кареты, откинуться на сидение и закрыть глаза.       Небо на Востоке уже начало сереть, предвещая скорое начало следующего суетливого дня, и кардинал гадал, многие ли из живущего поблизости люда проснутся сегодня под скрип ворот Бастилии. Какое счастье, что первой половиной дня он может распоряжаться по своему усмотрению. По крайней мере, насколько ему известно на данный момент. Он сказал Адель, что вернется утром, но можно отправиться в Малый Люксембург или в Пале-Кардиналь и как следует отоспаться, надеясь, что сон заберет с собой и головную боль. Наверняка она найдет чем себя занять без его присутствия. Хотя мысль о том, чтобы повидать ее, была очень соблазнительной       Передернув плечами от утренней прохлады, Ришельё подошел к карете, сказал кучеру куда отправляться, и, наконец, почти упал на сидение, поплотнее укутавшись в дорожный плед. Ужасно хотелось прилечь и вытянуться, но он понимал, что скоро сможет с куда большим комфортом сделать это дома, и что слишком редки в его жизни стали рассветы, которые он бы встречал на улице, а не над бумагами, так что кардинал лишь облокотился на мягкую обивку у окна, устало рассматривая проносящиеся мимо дома. Он приказал кучеру ехать вдоль набережной Сены. Можно было бы добраться по прямой, так было несколько дольше, но сейчас ему захотелось смотреть на эту тягучую массу воды, неторопливую, спокойную, дышащую сырой прохладой. На реке уже виднелись многочисленные лодчонки с рыбаками, вышедшими пораньше, чтобы успеть продать улов на рынке. Ришельё посмотрел в другое окно, выходившее на дома, где сейчас досыпали, пробуждались, любились жители Парижа. Где-то вовсю орал младенец, нимало не беспокоясь о покое соседей, как и положено всем человеческим младенцам.       Кардинал прикрыл глаза. Стук подков и колес, казалось, заполнил гулом всю его голову без остатка, словно многоголосое пение купол собора. Скоро, совсем скоро, он переступит порог одного из принадлежащих ему домов, скинет ставшую тяжелой и грязной одежду, умоет лицо и войдет в спальню. Адель наверняка еще спит в такое время.       Ришельё чуть улыбнулся. Адель оказалась премилой спутницей, пусть для него и не было загадкой, что все нежные слова и ласки ни в коем случае не достались бы ему, будь он лишь каким-нибудь престарелым Жаном, держащим лавку в одном из соседних переулков. Да, она жила на его содержании, не скромничала, когда он спрашивал о том, что она желала бы в подарок, и так искренне радовалась всему тому, что он приносил для нее, что было сложно устоять в том, чтобы побаловать ее очередной изящной безделушкой, а себя — видом девушки, принимающей свертки с непосредственным нетерпением ребенка, разворачивающего подарок на Рождество.       Она была нежна и податлива, бывала капризна и лукава, она дразнила его и завлекала, ласкала и отталкивала, надувала губки и жеманничала, но иногда она бывала восхитительно искренней, серьезной и полной сопереживания. Адель не волновали его дела, в этом отношении кардинал мог быть спокоен — он не раз проверял ее, оставляя документы, вроде бы случайно оговариваясь и выдавая начало таких фраз, за продолжение которых любой шпион отдал бы несколько пальцев. Но девушка даже не подходила к бумагам, он наблюдал за ней через потайное отверстие в это время, и она явно скучала и старалась свернуть разговор на что-нибудь более интересное для нее, когда он слишком долго, по ее мнению, рассуждал о государственных делах. Нет, Адель не была шпионкой, все, что ее интересовало в кардинале, были его средства, которыми он с удовольствием делился, пусть и не допуская непомерного расточительства. Девушка знала себе цену, и старалась осторожно прощупывать границы дозволенного.       Память сама собой подкинула ему воспоминания о ее легких пальчиках, расстегивающих многочисленные пуговицы на дублете, о мягкости губ и нежности кожи. Кардинал достал из внутреннего кармана платок, все еще хранящий слабый аромат ее духов и поднес к лицу. Глупо было ожидать, что пряный запах не вызовет нового витка головной боли, но он стерпелся с этим. Как усталость обычно проходит после хорошего отдыха, так и боль часто отступает после того, как ее оттеснит наслаждение. Настроения предаваться бурной страсти не было никакого, но Адель большая умница и наверняка найдет способ, как помочь «своему милому Арману».