Предскажи им смерть

      Ткань даже не прилипла — присохла. Как только я потянул за край, поверх желтовато-бурых пятен выступила свежая кровь. Так не пойдёт. До реки недалеко, а тельце Инноса, кажется, ничего не весит. Вода холодная, зеленоватая, мутная — дно илистое, ноги сразу начинает засасывать. Не обращаю внимания — увязну едва ли по колено, ил никогда не бывает слишком топким — не болото.       В воде удаётся отлепить материю от кожи, и немного обмыть Ина — он горячий и потный. На берегу рубашку я с него снимаю и выбрасываю — лишний источник заразы. На пояснице у паренька и до середины спины уже не отдельные язвы — сплошная корка. Пахнущая почему-то ещё каким-то маслом. Для меня. Ну точно — и плотно прижатая ткань. Маскировка запаха. «Не трогайте, они плохо выглядят».       И что же мне с ними делать? Прижигать сталью? Но это будет ожог слишком большой площади, у Инноса и так высокая температура. И каждая минута на счету — своими силами я тут ни за что не справлюсь, Ин и глоток воды из фляги сделать не может, даже если по горлу гладить. Дерьмовые дела.       Прижимаю к спине Инноса салфетки — лучше не накрывать, но дорожная пыль сделает только хуже. И мухи заинтересуются. Вместо рубашки — плащ, заворачиваю осторожно — придётся держать Ина в седле впереди себя, перчаткой повредить тонкую кожу ничего не сто́ит.       Спальники сворачиваю и кидаю как попало, угли тушить некогда, сгорит лес или нет — безразлично.       — Тотес, — обращаюсь к коню вслух, пока закрепляю контактные кабели. — Очень тебя прошу. Знаю, что это против программы.       Линзы глаз тусклые и пыльные. Как всегда. В них нет и не предусмотрено выражения, и от этого ни на секунду не забываешь, что бронезверь — не живой. Послушная машина, которая управляется комплексом программ и электронных импульсов. Защищает хозяина, самообучается, имеет очень вариативное поведение. Но не более того. Человеческие чувства ей неведомы, но реакции — предусмотрены, и сейчас я пытаюсь передать чувство беспокойства за Ина, как за себя — обмануть машинное восприятие.       Может, и получится — тревога за паренька, безвольным кулёчком стиснутого моими руками, гораздо сильнее, чем за любое своё ранение. Ему помогут уже только Матери в Столпе, а если ехать слишком долго, ослабевший, больной, без воды — Ин умрёт.       Тотес встряхивает головой, и как только я сажусь в седло и устраиваю Ина, накрыв его от пока ещё рассветного солнца полой уже своего плаща, прыгает вперёд.       Это не галоп, это смесь скачков в длину и отдельных, редких касаний почвы. Зрение коня — моё. Именно я выбираю, куда ему прыгнуть. Боль в висках стискивает обручем, но я лишь крепче прижимаю к себе Ина. Только вперёд. Напрямик. Напролом.       Луг сминается копытами Тотеса за считанные секунды и остаётся позади. Переплыть реку — уже подольше, и каждое промедление причиняет новую волну беспокойства — до Столпа обычным ходом ещё день пути, но у Инноса едва ли есть в запасе хотя бы несколько часов.       Управление бронезверем вышибает все чувства и мысли из головы, кроме двух — желания двигаться как можно быстрее и сожаления. О том, что я не заметил раньше. Не обратил внимания, насколько Ин на самом деле болен, и как много его хрупкому организму пришлось в последнее время вытерпеть. А ведь он постоянно шмыгал носом. И губы вчера вечером у него были слишком сухие и горячие. И новые язвы. Мне бы проверить, какие именно таблетки пил… а пил ли? Но нет же, я следил, какое мне подают пиво, как отросли волосы, и сколько пыли скопилось на Тотесе. Тоже важно, но не так, как целая жизнь!       Которая теперь зависит только от меня и от моей внимательности. А ещё — везения. И подводит — именно оно.       Тотес ломает ногу, когда мы прошли больше половины пути. Правую переднюю. Вдрызг. Она разлетается на три блестящих части и несколько мелких осколков, тут же теряющихся в траве — конь не остановился, но прыжки сменил на тяжёлый галоп. Я заметил этот мшистый камень, но не рассчитал, что он будет настолько скользким.       Это трезвит. И одновременно расстраивает. Никогда ещё бронезверь не ломал конечности в скачке, и я и не подозревал, что всё правда — лишь замедлился. Не паникует, не боится. Нет и боли, хотя сигнал о повреждениях в его искусственный мозг поступает — следует уведомить хозяина. Я знаю. Беда приходит гораздо позже, когда я, кажется, уже чую запахи от города. Обрыв. Песчано-каменистый, над оврагом, по которому бежит затхлый, ленивый ручеёк. И, тем не менее, внизу — крупные валуны, а падение — отвесно. Виноват я. Устал, доконала полуденная жара. А ещё отвлёкся, в очередной раз качнуть Инноса, прислушаться — дышит ли, бьётся ли маленькое сердечко.       Тотес спас нам жизнь ценой трёх ног и пробитой груди. Первое мгновение я и не понял, что мы сорвались, что всё настолько плохо. Боль в собственной ноге подсказала. Нет, не перелом.       Конь ещё пытается встать, жалко цепляется уцелевшей передней ногой, но… на камни вытекает смазка, жутко похожая на кровь. Я стою рядом, ещё не веря собственным глазам, но уже понимая — Тотеса придётся оставить. Контактные кабели нас больше не связывали. Ин дышал очень слабо, заветренные губы были почти чёрными. Только бежать и осталось. Выбраться из чёртового оврага и бежать.       Бронезвери никогда не спят, но я кладу руку на морду Тотесу и отдаю приказ, подтвердив его еле слышно:       — Спи.       Не думаю, что ему страшно. То, что он критически неисправен, конь может понять. Травмированных лошадей добивают, и это правда жизни. Здесь же — сухой щелчок, и вот в моей руке шершавая, тёмная сфера. Совсем небольшая. Память Тотеса. Его личность, если подумать. Только вот девяносто восьмых уже не делают, и мне придётся потаскаться по Столпам в поисках подержанной, ещё не разобранной, такой же колымаги. Или всё-таки взять новую — пора бы, конь срок своей эксплуатации уже дважды покрыл, если не трижды.       Замки на багажных ящиках расщёлкнулись, теперь всё их содержимое, как и покорёженные останки бронезверя в целом может оказаться добычей удачливого мародёра. Это меня сейчас мало волнует, и из всех вещей, что хранились, я забираю лишь мечи, вешая на пояс — они тяжёлые, но оставлять никак нельзя, — да керамическую статуэтку в тряпице.       Прячу её у Инноса на груди, в складках плаща. Повелитель Звёзд тут не поможет — не настоящий он бог, а этот, древний, но не забытый совсем — кто знает?       Цепляться за почти отвесный склон тяжело, особенно одной рукой. Но усталости не чувствую. Вот только для длительного бега броня не приспособлена, уже минут через пятнадцать перчатка загорается уведомлениями. Нагрузка на пластины. Плевать, выдержать бы нагрузку на собственные лёгкие, которые готовы уже разорваться, а сердце — выпрыгнуть из груди. Но я не имею никакого права останавливаться — лицо Инноса уже не раскрасневшееся, наоборот, сереет. И это страшно. Потому что если он умрёт сейчас, на моих руках — вина не исчезнет никогда.       Удача, однако, подстерегает меня неожиданно — несколько смётанных стогов, а между ними бродит пара лошадей, фыркают, иногда пощипывают друг друга. Их явно выпустили для случки, только вот кобыла пока не готова — я и такое чую. И это счастливый шанс — она чуть массивней жеребца, совсем молодая, едва ли трёхлетка. Стреножены оба.       Инноса я кладу на траву, подкрадываюсь к животным осторожно, но быстро — кобыла ещё и испугаться не успела, как я схватил её за недоуздок и потянул голову вниз и к себе. А вот жеребец чуть не стал проблемой — рванулся, попытался встать на дыбы, но не смог, и я, к тому же, хлопнул его по ушам, отчего конь оглушительно заржал. Разбудив тем самым весьма нерадивого крестьянина, дремавшего в тени — я его и не приметил до выкрика:       — Э-эй, шваль, ты чего делаешь!       А я уже подхватил Ина, рассёк ремни и уселся лошади на спину, обхватил бока ногами — без седла никогда не ездил, а на живой лошади — разве что в детстве, но рассуждать особо некогда. Оборачиваюсь, и бранные слова застревают у пастуха на вдохе. Ещё бы, будет ему побасенка, что Чистильщик кобылу украл. Хорошо хоть объезженная, не пытается меня сбросить, хотя скакать упрямится — до того момента, как прикладываю её кулаком меж ушей и бью пятками в бока, сопроводив это окриком:       — Н-но, падаль!       За какие-нибудь полчаса скачки лошадь успела сбить бабки в кровь, захромать — никто её не ковал, а когда спрыгиваю на мостовую площади, вижу, что по взмыленной спине течёт кровь, в которой теперь и мои штаны тоже — края доспеха впивались. Но животине я безмерно благодарен — Ин ещё слабо, но дышит, когда я прямо-таки ломлюсь в «парадные» двери Столпа, ничуть не беспокоясь, что меня уведут Охранники.       Открывает одна из Матерей, я тут же оттираю её плечом, вламываюсь в полумрак внутренних помещений и выплёвываю только:       — Мне нужна Мать Роза.       — Это возмути…       — Заткнись, дура, и приведи мне Розу! — вот теперь я кричу.       А если Носитель кричит — это производит эффект на кого угодно, даже на Мать. Особенно на такую молоденькую. Убегает, я следую за ней и запоздало думаю, что за тринадцать лет всё могло поменяться в их иерархии, и даже… нет, жива.       Мать Роза сильно постарела, но шаги её такие же уверенные, а руки, в которые передаю Ина — сильные. Сразу задаёт важные вопросы:       — Он слышал Зов? Ранен? Болен?       Распелёнывает Ина, не дожидаясь моих ответов, всё становится очевидно — язвы пахнут так, что это и обычные люди унюхают. На упавшую на пол и разлетевшуюся на осколки фигурку Матери не обращают внимания — уже несут Инноса куда-то, сделав мне знак, чтобы ждал.       Сажусь прямо на пол, рядом с пятном керамической пыли, приваливаюсь к стене. Я смог. Я довёз его. Матери не могут бросить ни одного умирающего ребёнка, только не здесь, не в Столпе.       Прохладный полумрак успокаивает, мысли погружаются в сонное оцепенение — те же стены, те же звуки и запахи, что и много лет назад. А ещё дети. Теперь — дети, хотя тогда такие были ровесниками. Стайка появилась как будто ниоткуда, все одинаковые, в кипенно-белых рубашечках и штанишках или платьицах, и только так можно отличить мальчиков от девочек — слишком похожи между собой их заинтересованно-довольные личики. Носители Зерна в Столпе — не редкость, но чтобы Чистильщик во внутренних помещениях — такое бывает нечасто. Позволяю себя разглядывать, и вытягиваю руку робеющим детям навстречу — чтобы потрогали перчатку, видно же, что хочется. Девочки осторожно мнут край моего плаща, а мальчики перешёптываются, глаз не сводя с ножен. А мне — снова больно. Их Столп не звал — сироты, или продали родители. За бесценок. У них никогда не будет Зёрен на груди, а девочки не наденут серо-синие одеяния Матерей. Всё, что им уготовано — белые костюмы, гладкие маски. Это будущие «херувимы», слуги очередного Проповедника, которых он проверит лично. В постели. И те, кто ему не понравятся, не достанутся другому, нет. «Не пройдут обучение». Всё, что ждёт этих малюток впереди — полная подчинённость Носителю, рабский секс или смерть. Для них, как и сотен других, я ничего не могу сделать.       Разбегаются врассыпную, как только видят Мать Розу. Одну. Я встаю, готовый ко всему, но вместо новостей женщина вновь спрашивает:       — Кто он тебе, Харам? Названный сын? Чей-то долг?       Конечно, она меня помнит. Матери помнят всех детей, что воспитывали. А как иначе, если они нянчили нас, от постелей не отходили, учили, кормили, лечили? Мы всё равно, что настоящие сыновья. Может, и дороже.       — Мать Роза, я…       — Явление тебя забери, Харам. Сколько ты не появлялся, и сразу вот так. Я знала, что ты жив, радовалась, что с тобой нет проблем, и на тебе. Вот за какие мне грехи перед Повелителем Звёзд на старости лет-то, а?       — Иннос… он как?       — Милостью Пророка, может, до утра дотянет. Но, скорее всего, нет. Он плохой совсем, язвы эти иногда смертельны. Тощий такой, на помойке ты его подобрал где, как щенка? Не расстраивайся, как угомонится, как надо схороним. Ты езжай, нечего тут делать уже. Бывает.       Колючая и душащая правда. Мать понимает как никто. На каждые пару десятков жизней у неё — сотня смертей. Эти натруженные руки закрывали глаза множеству мальчиков. Но Ину — не должны.       — А Зерно?       — Побойся неба, Харам! — Мать Роза суеверно склоняет голову, сжав край пояса с вышитым на нем золотистым Плодным Солнцем.       — Пообещай его выходить, — разрываюсь между желаниями схватить её за одежду и упасть в ноги.       — Я не решаю такое…       — Пообещай, — трясу за плечи.       — Хорошо, ради тебя сделаю всё возможное… — отводит глаза.       — Не ради меня. У него на запястье змея. Она из звёздного металла. Помоги. Пожалуйста.       Время снова против меня, поэтому с Матерью Розой не прощаюсь и не разговариваю больше — сразу углубляюсь в переплетение коридоров Столпа, направление одно — вниз. Я иду верно, потому что скоро мне перегораживают дорогу Охранники — молчаливые фигуры в сером, бледно-синие маски у всех — одинаковые.       — Я иду к Хранителю. Пропустите.       — Мы проводим тебя к Проповеднику, Носитель, — раздаётся в ответ тихий шелест.       Не сопротивляюсь, хотя идут Охранники, как кажется, слишком медленно, хочется толкнуть их в спины. Комнату же штатного Проповедника я не надеялся застать столь аскетичной — узкая кровать, стол, шкаф, образы Повелителя Звёзд и ещё некоторые, отгороженные ширмой. Особо священные. Но их я когда-то давно уже видел.       — Чего тебе, Чистильщик? — спрашивает меня Проповедник недовольным тоном.       — Мне нужен Хранитель.       — Я передам твою просьбу, Чистильщик, если ты её внятно изложишь.       Я готов согласиться — в сущности, рваться к Хранителю– это дерзко, и в самом деле нет таких просьб, чтобы не решались через Проповедника, окормляющего Столп. Но вот только на одеялах позади него завозилось, а потом село тихое, и от этого незамеченное мной ранее тонкотелое чудо. Ненамного старше Инноса. И на шее и ключицах, там, где рубашечка сползла — синяки, какие остаются после укусов. И что будет Проповеднику за дело до Ина?       — Мне нужен Хранитель лично. Я готов понести Тайну.       Чуть не ляпнул, что уже знаю. Не всё, но многое. А Проповедник то ли не выспался, то ли сам по себе не очень ревностный — сразу кивает:       — Оголи плечо.       Отсоединяю доспех от питания — он не должен меня защищать, — и расщёлкиваю на руке слева. Белая кожа контрастирует с металлом. Скоро станет красной.       Тавро у Проповедника — электрическое, форма — звезда о четырёх лучах. Смотрю, как оно прижимается к коже, оставляя сначала розовато-белый, а потом алый, след. Яркая метка горит и болью, и цветом. Шрам от неё не заживёт теперь никогда, так положено. И если я хоть словом выдам, что узнаю — за мной придут. Зерно слышит всё. Как и доспех.       Боль, по идее, должна меня смирять и подготавливать к лицезрению Хранителя. Но я её почти не ощущаю, пока следую за Проповедником. В мыслях — только Иннос. Теперь, как и раньше, не отступлюсь.       — Хранитель знает, что ты придёшь, — остановившись перед ничем не примечательной, разве что очень широкой, дверью, Проповедник выпускает из пальцев искристый камень, что висел на цепочке.       Ещё и его стук о доспех не смолкает, как я толкаю дверь. Ожидание таинственной темноты, множества религиозных символов и тому подобного — не оправдано. И я вовсе не в той комнате, куда забредал по молодости и незнанию, напоминавшей музей. Нет. Здесь безупречно чисто, ярко, ослепительно светло — в Столпе нет проблем с электричеством, но глаз режет. Как только дверь за мной затворяют снаружи, откуда-то сбоку наконец-то является Хранитель. Неслышно, как будто он из тумана.       — Цель визита?       Голос неестественный, лишённый малейших выражений, и идёт, кажется, отовсюду. А я не знаю, приложить ли руку к плечу, читать молитву, падать ниц, или вооружаться — так и стою, замер, только и могу, что Хранителя разглядывать.       Он не человек. И не машина. Не робот. Что-то странное, но не пугающее, не мерзкое, хоть по виду и чуждое самой природе. Буро-зелёный он, и голова… глаза есть, живые, светятся как будто, огромные. Шесть. И ног шесть. Острых на концах. Диковинный паук, или лошадь… и как еловая шишка. Не сравнить. Громадный. Холка выше моих глаз. Всюду острый блеск и инородность.       — Цель визита? — повторяет Хранитель громче.       А пасть, которую я теперь рассмотрел, закрыта. Около глаз светятся дорожки. Всё же робот? Не гадать нужно — просить, нет, — требовать. Но выходит только жалкий лепет:       — Я привёз паренька, он умирает. Ему нужно Зерно.       — Столп призвал?       Отражаясь от стен, голос резонирует, холодной точностью формулировки — жесток. Нам же не раз говорили Матери: те, кого Столп не звал — Зерно не примут. Но я уже здесь, и продолжаю цепляться за ничтожный шанс.       — Нет, он болен, Зерно нужно для излечения.       — Зерна нет, — бесстрастно отзывается Хранитель.       Склонил голову, и его, могу поклясться, что живые осознанные глаза, хоть и лишённые каких-либо признаков зрачка или отдельной радужки, изучают меня. Похожи на желтоватые кристаллы.Почти такой же висел на шее Проповедника. И я начинаю различать, что из кристаллов, хоть и непрозрачных, Хранитель состоит весь. Или из полированного металла. А значит, не может быть живым. Теряюсь немного, но рассуждать дольше — некогда.       — Я отдам своё, — слова слетают с губ раньше, чем полностью продумываю последствия.       — Умрёшь, — справедливо замечает Хранитель.       Конечно же, снять Зерно можно — но это процесс длительный. Как раз времени и нет. А ещё никто не разрешит мне перестать быть Носителем после того, как я узнал Тайну.       — Я готов.       Хранитель переступает ногами, что усиливает сходство с лошадью, но в сравнениях только путаешься.       — Нужна польза.       — Какая? — с готовностью отзываюсь.       Хранитель недолго молчит, как будто обдумывает, но выдаёт лишь краткое:       — Заплати.       — Отдам всё. Всё, что есть. Сбережения, одежду, броню, и… — меня вдруг осеняет, — вот это.       Копаюсь в кармане плаща, достаю и протягиваю тяжёлую, блестящую пластинку, которая теперь, без сомнения, имеет только одно происхождение. Это чешуйка Хранителя. Не этого, другого. Такого же точно существа, которое когда-то, сотни лет назад, убило Проповедника Распятого Бога. Не одного его. Всё Явление — жуткая война, скорее, бойня или резня… что, если Хранителей — многие тысячи? Ересь, за которую меня публично сожгут. Так похожая на правду, потому что Хранитель отбирает у меня находку быстрее, чем среагировать успеваю — как будто кнутом хлестнули, но как именно — я не уследил. Ладонь пуста.       — Откуда?       — Я нашёл её. Уверен, что она… ваша.       — Хорошо. Иди.       — Нет, — сопротивляюсь. — Возьмите моё Зерно.       — Не подойдёт. Другое.       — Вы дадите ему другое? — ещё не верю.       — Да. Приведи.       Логику понять несложно — просто так никто ничего не сделает. Но разве может какая-то чешуйка столько стоить?       — Благодарю, Хранитель, я…       Не слушает. Идёт снова неслышно. Повернулся спиной, горбатой и ощетиненной, ничуть не боится. У меня оружие не отобрали именно поэтому. Незачем нападать. И куда бить, если повсюду — щиты?       — Возблагодари молитвой за причастие Таинства, — требует от меня Проповедник, дожидавшийся у дверей.       Отталкиваю его:       — Знаешь, святоша, прости, но некогда. Хранитель будет очень недоволен, если я сейчас же не вернусь. А уж потом мы поблагодарим Повелителя Звёзд, Пророка, да хоть Распятого Бога.       — Ересь, — шипит Проповедник мне вслед, но Охранникам не командует, а сами они — безучастные тени позади меня.       Гвалт вызывает моё появление в палатах у Матерей, особенно, когда я отбираю у них Инноса. Змеи на запястье нет, но я доверяю Матери Розе не зря — он уже обмыт, укрыт чистой простынью. А ещё у него в носу какая-то трубочка, но не мне указывать, нужна она или нет. Дышит, кажется, глубже, но кожа по-прежнему бледная до серости и пахнет язвами.       Ориентируюсь почти наизусть, Охранники только один раз указывают мне верное направление. Проповедник под дверями уже не бдит — и подумать не мог, что я вернусь так скоро, да ещё и не один. Или Хранитель его прогнал.       Ни то и ни другое — он внутри, молится у стены, стоя на коленях, и сжимая цепочку с камнем, как чётки. Может, она тунгстеновая. Хранитель служителем ничуть не интересуется, а вот мной и Инносом — сразу же.       — Оставь.       Оглядываюсь, но не вижу в комнате ни Конструкторов, ни даже подходящего места, чтобы положить Инноса. Приходится прямо так, на пол. В мертвенно-ярком свете он выглядит особенно маленьким, худым, жалким. Хочется его поцеловать, утешить, но я лишь секундно сжимаю тонкую руку. Теперь я уже бесполезен, только сам Хранитель поможет.       — Уходите, — вот и весь мне ответ.       Не совсем мне. Я трогаю за плечо Проповедника, он-то понял всё, но как будто из транса не вышел.       — Нам нужно уйти, — повторяю требование Хранителя.       — Да, слушаюсь, — Проповедник истово кланяется.       Едва пинком его перед собой не гоню. Но за дверями — он власть, и неожиданный кинжал под подбородком:       — Ты привёл непосвящённого к Хранителю. Грех. Говорил ересь, поминал лжебогов. Грех. Если попробуешь написать о Таинствах — грех станет смертным.       Охранники будут на его стороне, я в меньшинстве. Но мне всё это кажется надуманным и смешным, как и угроза жизни. Я уже совершил что хотел. Оставлять Инноса наедине с чудовищем, которое представляет собой Хранитель — страшно, но это лучшее, что мог бы предпринять. Поэтому отталкиваю руку Проповедника.       — Ты лучше меня знаешь, что вся наша вера — ложь. А ересь — искажение правды. Отойди. Если Хранитель лично распорядится насчёт моей жизни — тогда высылай устранителей. Не тебе мараться.       — Тебя ждёт аутодафе! — бессильно выкрикивает мне вслед.       Не оборачиваюсь. Так и иду коридорами, слепо за Охранниками — силы покидают меня стремительно, мне уже всё равно куда. К выходу. Отлично. Я не хочу оставаться, не хочу знать, что будет с Инносом. Трусливо — да. Но я не готов увидеть его мёртвым, не хочу слушать утешение Матерей. К утру буду уже далеко — только бронезверя возьму. Хотелось вернуться к Рух, пить дня три без продыху и уехать потом к Перекрёстку Морей.       Поспешное бегство — ключ к выживанию, пока Проповедник не понял, что может сам отдать приказ о моём задержании, что я действительно могу быть опасен, раз знаю то, что не должен. Хранителей видели многие. Только вот мало кто размышлял, как я, полжизни о Явлении, так часто видел места побоищ, сожалел об утраченном. Проповедники и то столько не осознают, цена всей правды — смерть. Нужно уезжать, и подальше. И никому не рассказывать. Потому что в чём-то святоши всё-таки правы. Истинное, полное знание — никому не нужно.       Обойдя Столп, перепрыгиваю низкую загородку — за ней несколько строений и характерный запах металла и смазки. Так и есть, мне навстречу выходит техник:       — Ну хоть бы один из вашей братии через калитку зашёл. Но пешего впервые вижу. Чего тебе?       Несмотря на удушающую жару, техник одет в плащ, а лицо замотано шарфом поверх балаклавы. Но глаза выдают — лимонные и округлые. Бывший Чистильщик. То ли из Охранников разжаловали, то ли когда-то получил ранение, лишившее его возможности охотиться на Осквернённых. Может, и Зерно сохранил.       — Нашей братии, — поправляю его и протягиваю на ладони шар с памятью Тотеса. — Потерял я конягу, недалеко. Координаты дам, но там металлолом совсем. Можешь что подобрать? Девяносто восьмой был.       — Вижу, что не двухсотый. Что, под тобой на ржавчину и пружины развалился? Давай сюда, — отбирает шарик, — твоё счастье, есть у меня держаный, но крепкий сто седьмой, должен подойти.       Уходит в сарайчик, чем-то громыхает, сообщает:       — Подходит, но запись — дело долгое. Плюс надо коня в рабочую форму привести. Будешь ждать или нового сразу возьмёшь да поедешь? Задание горит?       — Пока нет, — я созерцаю перчатку, на которой мой «отпуск» ещё не кончился. — Подожду, делай. С компенсацией что?       — Ничего, это тебе доплатить должны ещё, раз до сих пор на ходу был. Хотя это ты правильно. Тонких этих нынешних сам не люблю — ни недели без ремонта. А ты был где, видел что? Расскажи, скучно же.       — Я видел как «лунатики» рисуют.       — Да пиздишь, — безмятежно отзывается техник.       — А что ты скажешь на то, что рисунки эти гипнотизируют мутантов?       — Скажу, что ври, но не завирайся. Может, у тебя и рисунок есть?       — Есть, — утверждаю, а сам уже сомневаюсь, что от него хоть что-то осталось. — Высуни нос — покажу.       — Хрен с тобой, хотя не люблю от работы отрываться, — техник выходит, но рисунок не требует, глядит на площадь. — А, чёрт возьми, всё равно надо было. Давай, подвинься, тени на всех хватит.       Послушно двигаюсь, чтобы механик тоже встал у стены, смотрю туда, куда и он. Народ собрался полукольцом, на средину вышел Проповедник. Нет, не тот, что был внутри Столпа — маска другая. Её я видел — тот самый Носитель, у которого Тотес едва транспорт не сжёг. Вот же судьба… точно подходить поближе не буду. Все ритуалы — одинаковы. Проповедник воздевает руки к небу и произносит первые слова молитвы:       — И явился Рой…       Не склоняю голову и не вторю словам, которые отдаются совсем иным смыслом. Рой уничтожил всё. А Дар — я ношу на груди, это не чудо. Звёздный свет в камне — энергия. Повелитель Звёзд — просто мальчишка со старой картины, который поцеловал Хранителя и любовью остановил войну. Может, что иначе. Но, когда я смотрю поверх людских голов в небо цвета витражного осколка, я точно знаю — там никого нет.