Протрешвевший Лютотреш

      По просёлочной дороге шли они молча. Вокруг, насколько хватало глаз, воздвигались величественные холмы, кое-где оперённые непроглядной зеленью елового леса, а где-то за ним по одноколейному пути скользил одинокий поезд.       По всему периметру окрестности Ебантяево окружала Баян-гряда — гигантский горный хребет, по форме и цвету действительно напоминавший этот музыкальный инструмент. В его недрах водились целые полчища спортоcock'ов, а безумные хитросплетения пещер и полузаваленных проходов могли с лёкгостью запутать даже опытного путника. Однако несмотря на свою первовзглядную неприступность, гряда всё же имела несколько выходов, как официальных, охранявшихся мощными кордонами таможенников, так и контрабандистских. По одному из таких нелегальных путей собирался провести друзей Всезнамус, казалось, знавший об этом месте всё.       Однако не сам вид гряды и даже не обитающие в ней фантастические твари страшили Епифана. Дело всё в том, что с этим местом была связана одна охуительная история древняя легенда. Старожилы говорили, что Баян-гряда имеет особую ауру в виде гномика, через которую мемам, заточенным в Ебантяево, никак не пройти. Кого-то неведомая сила возвращала через часы хождения по бескрайним туннелям к выходу, кого-то бросала на съедение спортcock'ам, но с некоторыми происходило нечто совершенно страшное. Те немногие, кто возвращался живым после попытки бегства, рассказывали, что слышали в густой тьме подземелья крики пропавших здесь собратьев, но, хотя голоса казались им знакомыми, никак не могли вспомнить их имена. И никто более о них не мог ничего вспомнить, и это более всего ужасало Епифана, ведь нет для мема ничего страшнее, чем оказаться всеми забытым. «Всё это, конечно, неправда», — говорил тогда один его приятель, однако уверенности его слова не придавали.       Терзаемый мрачными размышлениями, Владимир и не заметил, как путники подошли почти к подножию Баян-гряды. «Пришли», — только и сказал Епифан, а Пахом как-то странно заулыбался. Всезнамус достал карту туннелей и, обежав её глазами, отложил в сторону. Затем порылся ещё в своём рюкзаке и извлёк оттуда папку с рисунками. Достав один листок, он начал матереализовывать изображённое на нём. В нос Владимиру резко ударил терпкий неприятный запах. Профессор держал в руках три угловатых предмета, по габаритам походящих на половинки кирпичей, и проятнул один из них Епифану. Кирпичик скользил в руках, оставляя неприятные жирные отпечатки. — Это что за херня? — осведомился тот. — Как что, — изобразил удивление Всезнамус, — мыло! — Зачем? — Стёпа, такое ощущение, что ты никогда не прятался от спортcock'ов. А ведь это большое удовольствие. Надеваешь мыло на шею, и тебя не видно.       С этими словами профессор взял кусок верёвки и табуретку, продел его через мыло и повесился полученный талисман на шею. — Это хлеб! — воскликнул Пахом и откусил кусочек мыла. — Не надо! Не надо есть мои вещи, — назидательно сказал профессор. — Тем более у нас впереди лабиринт, как мы через лабиринт проходить будем?

***

      Тяжёлые своды пещеры поражали своей громадностью. Епифан боялся даже предположить, кем могли быть пробурены эти ходы. Небесный свет остался за спрятанным под валуном входом, совершенно крошечным по сравнению с горным подземельем, лишь открывавшим перед путниками свои необъятные масштабы.       Пещера имела около десятка проходов, из некоторых доносились приглушённые эхом звуки не то капающей воды, не то далёкого рёва зверей. Куски мыла, выданные Всезнамусом, издавали слабое свечение, на боковых стенках Епифан заметнил едва различимые очертания скриншотов из Колды, и этот каламбур немного разрядил обстановку. Профессор тем временем сверился с картой и уверенно зашагал в один из наиболее узких проходов, увлекая за собой товарищей.

***

      Ёбаный рот этого лабиринта, блять! Три часа казавшейся бесконечной ходьбы, непролгядная тьма жутко переплетавшихся между собой туннелей и тяжёлое, гнетущее чувство постоянной опасности окончательно утомили всех трёх путников. Камень буквально высасывал все силы. Епифан, еле переставляя ноющие ноги, со вздохом опустился на ближайший валун. Трижды на них нападали спортcock'и, и, если бы не слаженные, насколько это было возможно в условиях полнейшей темноты, усилия всех трёх, они не прошли бы и половины пути. — Слушай, — Пахом сел рядом, его голос звонко отскакивал от низких каменных сводов, — давай я тебе спою чего-нибудь, а?       Епифан насторожился, и Поехавший, увидев это, затянул свою очередную историю, повествующую о создании песни. Но не бредни спутника привлекли внимание Владимира. Напрягая глаза, он изо всех сил вглядывался в зияющую тьму дальнего правого прохода, силясь разглядеть очертания того, кто всего пару мгновений назад прошептал его имя. Возможно, это была просто игра воображения измождённого сознания, однако в голову тут же полезли обрывки самых страшных историй о Баян-гряде, и Епифан решил быть настороже. — Ну вот, а песня, такая, про…       Продолжение фразы оборвала вспышка яркого света и пришедший затем жутко громкий звук, как будто кто-то ёбнул подключенный к колонкам микрофон об пол. От неожиданности Владимир зажмурил глаза, одновременно стараясь не грохнуться с валуна, на котором сидел. Когда резь в глазах поутихла, Епифан открыл их и оказался лицом к лицу с ужасающего вида некто, в плотном сером пиджаке, выутюженеых брюках и чёрных ботинках. Но особенно жуктой была голова: глубокий шрам посреди лба и злые глаза-лампочки, горящие нестерпимо алым цветом. Владимиру лицо показалось знакомым, однако он никак не мог вспомнить его имени, а потому спросил: — Ты кто такой, сука?       Незнакомый знакомец не ответил. — Зачем я тебе нужен? — спросил Владимир, озираясь вокруг и с ужасом понимая, что кроме него и этого чучела больше никого нет.       И тут некто заговорил, однако его речь была словно завордмиксена и представляла собой отдельные вырванные реплики разных персонажей и мемов: — Владимир, это София Ротару, я хочу обратиться к Гансу Христиану Андерсену и его братве. Слушайте меня сюда! Почтальон в руке проснётся, Бог RYTP вернётся. Довершится грязное, пошлое… Вспоминайте прошлое…       В ту же секунду видение исчезло, и взору Епифана вновь предстала пещера, где они остановились, а сам он лежит на острокаменном полу возле валуна. «Головой ёбнулся, похоже» — пробормотал он, вставая и отряхиваясь, и потёр ушибленное место. — Б-братишка, ты что? — завопил подбежавший Пахом, поддерживая товарища за плечо. Владимир отвернулся и встретился взглядом со Всезнамусом, склонившимся над рюкзаком. В руках у него был предмет шарообразной формы, источавший яркий свет. Очевидно, именно он ослепил тогда Епифана. Тот кивнул и, отряхнувшись, распрямился.

***

      Стоит человеку привыкнуть к чему-то, как оно тут же теряет для него ценность. Однако, стоит его лишить этой, казалось бы, безделушной обыденности, как он полезет из кожи вон, чтобы вновь её обрести, а обретя, станет хранить аки зеницу ока. Когда впереди замаячили первые, ещё отдававшие холодом, лучи живого, алеющего на камнях, света, Владимир, собрав последние силы, бросился к выходу; когда своды грота оказались за спиной, он повалился на упругую траву и на несколько мгновений закрыл глаза. На затылок упал рдяной лучик заходящего солнца, пурпурное небо дышало полной грудью, и безумное счастье освобождения переполняло грудь Владимира. — Ты живой?       Епифан поднял голову так резко, что потемнело в глазах. — Живой?       Продолжая оглядываться, он начал подниматься. Небо дохнуло тревогой. Из пещеры неспеша выходили Профессор и Пахом. — Живой, сука?       Владимир увидел на склоне гряды небольшую хижину и ринулся к ней. Он должен найти этот голос. Он должен вновь его увидеть. Уж теперь этот гад не отвертится. Он ему за всё ответит! Подбежав к домику, Владимир рванул старую дверь, и та со скрипом слетела с петель. Изнутри пахнуло сыростью, и Епифан вдруг услыхал доносящиеся из недр хижины голоса и приближающиеся торопливые шаги. Не прошло и мгновения, как боковая дверь распахнулась, и в сени выскочил человек нескладного телосложения с раскрасневшимся лицом. — Что? — рявкнул он, оглядев Епифана и метнул взгляд на место, где должна была быть дверь, — Чё те надо у меня дома?! Что с моей дверью, блеать?