Нет, её нервозность порядком надоела! Но сейчас она никого не собиралась слушать, и Фрибур, обречённо вздохнув, молча сидела на кровати и смотрела, как Люцерн нервным размашистым шагом металась от угла к углу спальни, заламывая руки и бормоча что-то себе под нос. Мермета даже догадывалась, что — варианты действий, как им лучше поступить, куда отступать, а с какой стороны напасть, и, словно вспоминая о каком-то неразрушимом препятствии, отбрасывала очередную идею и пыталась придумать новую. Нелегко сражаться, когда вы не просто в меньшинстве, но ваши противники обступили вас, взяв в кольцо. И ещё она знала, что Адельхайд злится не только на врагов, но и на саму себя — она лидер союза, что проигрывает гражданскую войну, которую сам же и затеял.
После войны с Наполеоном их осталось так мало: Люцерн, Фрибур, Вале, Женева, Беллинцона, что собрала в себе земли погибших сестёр и стала зваться кантоном Тичино, Нёвшатель, одновременно остававшаяся под контролем Пруссии, Граубюнден, удалившийся в горы после гибели отца, оставшийся бесправным как часть бернской территории Биль и, собственно, сам Швейцария, он же бывший Швиц, он же просто треклятый мальчишка Баш с не менее богохульной в глазах праведных католиков фамилией Цвингли. Уже четыре века кряду Баш, нет, Себастьен и Адельхайд боролись за первенство в Союзе, каждый клялся защищать Орте и вести его к лучшей жизни, оберегая своих людей и друг друга. Да, Баш и его партия, за счёт поддержки Цюриха и Берна, чаще доминировали, но это лидерство, их победы порой давались им слишком дорого. И тем горше были их провалы. Как тогда. После гибели пастора Цвингли, Баш, по приказу Люцерн, «за совершённые против Орте преступления» был изгнан из Союза навсегда, И хотя ему удалось вернуться и отменить приговор, с ним не считались, как с лидером, он был лишь одним из членов Союза. Одним из многих, пусть даже незаменимым. Век спустя Венский конгресс закрепил его главенство, но он потерял практически всех, кто поддерживал и двигал его вперёд, в живых из его сторонников остались только Женева, Нёвшатель да Граубюнден. На стороне Люцерн всё ещё были Фрибур, Вале и Тичино, а также морально поддерживавший их Биль.
Хотя нет, Тичино довольно быстро стала врагом. Практически никогда не сражавшаяся в своей жизни, после потери сестёр Левентины и Локарно она совсем упала в глазах Адельхайд, отказавшись бороться вместе с ними во имя справедливости и правильного направления развития Союза. А ведь три века назад они вместе сопротивлялись разносчикам Реформации, которая, словно чума, поглощала их земли, неся с собой исключительно междоусобицу, хаос и разорение. И так нагло побрататься с врагами!..
Швейцарский союз никогда не был единым государством, единым организмом, где все работают на благо друг друга. Это россказни юродивых, сказки для маленьких детей и глупеньких взрослых. Это утопия, которую они никогда не знали. И не факт, что когда-либо познают.
А всё так хорошо начиналось: Швиц отринул дружбу своего товарища, Австрии, из-за жёсткого габсбургского правления и несоблюдения ими вольных грамот жителей тех областей; Швиц, его брат Ури и сестра Нидвальден, а также примкнувший к ним её ухажёр Обвальден объявили себя свободными и борющимися с тиранией. И вскоре позвали в свой союз Люцерн. Это была взаимовыгодная сделка: богатый торговый город сбросит с себя ярмо габсбургской подчинённой и разбогатеет ещё сильнее, а союз получит нового члена, деньги, войска. Но само её понятие быстро забылось, ведь они стали семьёй, которой у Адельхайд никогда не было. Союз продолжал расти, к нему присоединился и её брат Берн, выросла ответственность, грехи одного они разделили между всеми, они вместе несли общий крест, буквально тот, что взяли они себе с флага Баша, чтобы отличать своих от чужих. Например, подчинение Аргау, её отца.
Тот, чья земля породила Габсбургов, в их глазах не заслуживал жить себе спокойно под властью ненавистного им семейства, а раз уж он ещё и сопротивляется власти Союза, то заслуживает жестокого наказания. Его били ногами, топтали руки и ноги, слышался хруст ломающихся костей. Он вопил от боли, сломанные рёбра не просто мешали ему свернуться калачиком и закрыть голову от ударов, нет, любое шевеление отдавалось нестерпимыми муками. Изо рта и носа текла кровь, а глаза застилала стекавшая со лба алая пелена — ему попали тяжёлым камнем по голове. Но били его с такими спокойным и строгими лицами, что диву давалось, точно ли они живые существа или же каменные големы, созданные и управляемые бесчеловечным колдуном. Аргау, моложавый и сильный мужчина с небольшой коричневатой бородкой и добрыми тёмно-синими глазами, не смог совладать с одичалым молодняком, жаждавшим крови, денег, власти, признания, и теперь лежал перед ними столь жалкий и презренный, что рука не поднималась нанести завершающий удар. Он выжил, ему сохранили жизнь, но взяли под совместное управление, напоминая какое-то время, что он предатель и мнение его ничего не значит. А Союз продолжал разрастаться. Подобная судьба постигла постигнуть и мать Швица, Тургау, но та предпочла молча развести руками и оставить решать свою судьбу на откуп победителей. Пусть даже её вымершие правители служили Габсбургам, она мать Основателей, её никто не посмеет тронуть, иначе Цюрих и Швиц мокрого места от возжелавшего подобного не оставят.
Следующей жертвой стервятников мог стать Тоггенбург. Но он успел с остатком своих территорий создать республику и уйти к Граубюндену и его отцу, бывшему воплощению епископства Кур. А на брошенные без правителя территории покусился Цюрих, старший брат Швица, Ури, Нидвальден, Цуг и того самого Тоггенбурга. Не согласный с дележом земель последнего, он обратился за помощью к Австрии, за что поплатился изгнанием из Союза и жестокой междоусобной войной с участием всех своих и, кроме самого Родериха и преданной ему Вадуц, ещё и Франции. Уже несколько веков спустя Люцерн решила для себя, что если бы Баш не сошёлся тогда в бою с Франциском, который был в сущем восторге от его силы, стойкости и храбрости, то их судьба бы пошла по совершенно другому пути. Ведь хоть они и примирились с Цюрихом, но идея выбрать среди них того, кто будет представлять Союз перед другими странами, фактически
лидера, обрекла их на разлад. Они всегда были равны, никто не должен быть даже равнее остальных, несмотря на свои территории, богатства, войска, отношения с соседями. Но Цюрих настоял, Берн поддержал, а вместе с ним и остальные, только лишь Люцерн осталась непреклонна. Ведь рано или поздно лидер захочет уподобиться монархам, и тогда с ними расправятся, не моргнув глазом. Решать всё самому, не посоветовавшись с другими, претило духу Орте, это был серьёзный удар по их священным традициям. И хотя Баш обещал поддерживать их и, тем самым, поддерживать их Союз, она ему не верила. И её опасения, к её разочарованию, оправдались слишком быстро.
А вскоре ненасытный Союз обратил свой взор на запад. Баш снова не посоветовался с ними и, взяв деньги Франции, начал борьбу с Бургундией, выполняя за Бонфуа всю грязную работу, в то время как Берн, столь же ослеплённый тщеславием, предал своего друга, Савойю, родственника Бургундии и его же союзника и близкого друга. Они сплотились для борьбы с братьями, став прекрасной марионеткой в руках Франции и его короля, Вселенского Паука Луи XI, втянув в свою грязную авантюру весь Союз. Савойя разбит и выведен хитростью из войны, как и прочие союзники Бургундии, хотя сам он, взяв собственный отряд, примкнул к герцогу бургундскому, как сделал его другой брат, Во. Но они вновь были разгромлены, герцог убит сильным ударом тяжёлой алебарды, что рассекла его голову от макушки практически до подбородка, его тело рухнуло с коня и было втоптано в нежданную январскую грязь, а после обезображено и разграблено. А сам Бургундия, не успевший защитить своего дорогого герцога, схватился в бою с Швицем не на жизнь, а на смерть. Оба выжили, но Бургундия, опытнейший боец, быстро учившийся на собственных ошибках, непростительно для себя открылся, и Баш нанёс ему точный удар остриём алебарды в живот, оросив величественной бургундской кровью смешанный с грязью снег и тела герцогских солдат, едва не сделав его не способным ходить калекой. И пока по всей Европе разнеслась весть об их доблести и непобедимости, сами они набросились друг на друга, словно голодные разъярённые волки, а всё из-за дележа добычи. Позор! А ведь ещё полвека назад они клялись, что они будут не просто союзниками, но будут друг другу семьёй, поддерживающей друг друга. Позор! Именно в таком состоянии их застали новые участники: Золотурн, брат Люцерн и Берна, голос разума и преданный заступник последнего, и Фрибур, весьма своевольная сестра Савойи и давняя соратница Берна. До того момента Адельхайд мало что знала о Мермете, редко встречая её, но тогда одного взгляда хватило обеим, чтобы понять: они точно подружатся. Тогда Союз вновь спасся, а всё силами святого отшельника Никлауса, которого прежде они знали как командира в войне с Цюрихом. Самое настоящее чудо Господне.
Швейцарский Союз. Когда-то давно неуверенная клятва четырёх небольших земель, жаждавших свободы, превратилась во внушающий трепет союз тринадцати самостоятельных земель. Но на самом деле они были монстрами, пожиравшими всё на своём пути и оставлявшими на телах и в душах врагов страшные шрамы. Австрия, Вадуц, Савойя, Бургундия, Франш-Конте, Баден, Милан и другие, всё ещё живые или уже мёртвые. Был лишь один, кого им не удавалось одолеть. Франция. В Битве гигантов его спасло чудо в лице Венеции и его войск. Милан, дерзкая рыжая деваха с горящими глазами, тяжёлой рукой и крутым нравом, верно расценила ситуацию и рванула в сторону своей столицы, бросив своего угнетателя и господина, Баша, в одиночку со своими людьми сражаться со свежим подкреплением. Он был разбит, его армия была растерзана, немногим счастливчикам удалось сбежать. Сам же Швиц помог выбраться не в меру болтливому и даже поющему полковому священнику, но сам не собирался, словно решил сам сложить свою голову в войне, которая ему была не нужна, ведь ему за неё просто заплатили — а он так рисковал, словно сражался за жизнь Орте и самого себя. А теперь уже он лежал в сентябрьской грязи, пока Франциск, самодовольно ухмыляясь, давил ногой на его опущенную в лужу голову, а тот вместо сопротивления лишь забавно хлопал руками и пускал пузыри. Но нет, ему не дали захлебнуться, напротив, во французском лагере, где он был пленником, его умыли, переодели и отправили восвояси с приказом никогда больше не совать свой не в меру амбициозный нос в Италию. Их продажный лидер не справился со своими обязанностями, опозорив их, а самому Союзу был нанесён удар такой силы, что он словно потерял ориентацию в пространстве, но всё ещё хочет вгрызться кому-нибудь в глотку.
В итоге Союз снова начал пожирать друг друга.
— Ты опять пытаешься вспомнить, как мы пришли к этому? Перестань уже перед глазами мельтешить.
Мермета больше не могла молчать и с этими словами возникла перед Адельхайд, словно бы из ниоткуда. Та лишь негромко вскрикнула и встала на месте, смотря прямо на неё. Ниже ростом, доходя макушкой до её носа, курносая, недовольные светло-карие, почти янтарные глаза, окаймлённые длинными ресницами, нахмуренные тонкие брови, поджатые узкие губы; на само лицо приятного цвета падала коротко стриженная чёлка и пряди по бокам, едва прикрывавшие небольшие проколотые уши, а её некогда длинные волосы, напоминавшие Адельхайд по цвету тёмный шоколад, теперь доходили лишь до плеч, но всё ещё собирались на затылке всяческими заколками. Но сейчас они свободно свисали, касаясь чуть желтоватой рубашки, расстёгнутой на вороте, но всё ещё заправленной в узкие белые армейские брюки. Из этого облика напрочь выбивались босые ноги, но ей словно было плевать на едва прогревшиеся полы. В любой другой ситуации Люцерн бы огрызнулась, оттолкнула её и продолжила своё круговое шествие, но сейчас лишь фыркнула и отвернулась от неё и уставилась на голую стену, не в силах смотреть на ту, за кого она несла самую большую, самую важную ответственность. Однако не выдержала и развернулась вновь, только чтобы услышать ехидную, но беззлобную усмешку в свой адрес.
— Я никогда и не забывала, — голос Люцерн звучал не столь твёрдо, как ей хотелось. — Но вдруг бы я поняла, как нам стоит поступить.
— Успокойся, — Фрибур потрепала её по щеке, — Либо я остановлю их здесь, либо это сделаешь ты у себя, — и, прежде чем Адельхайд начала сопротивляться столь безумному плану, она схватила её за запястья и притянула к себе. — И это не обсуждается.
Она больше не могла смотреть на неё. Непомерно бледное осунувшееся от усталости и бессонных ночей лицо, подрагивавшие уголки губ, а в её светло-зелёных глазах без труда читался страх. Адельхайд не могла ей сопротивляться, когда она говорила столь уверенно и столь властно, только и оставалось, что уткнуться носом в её плечо и, обхватив руками её талию, прижаться к ней. Мермета более ничего не говорила и не посмеивалась, лишь заботливо гладила её по спине, словно бы невзначай теребя её растрёпанную светлую косу, свисавшую почти до пояса. Люцерн дрожала, но не от голода, а от отчаяния, сдерживаясь из последних сил, чтобы не расплакаться. Первая, после исконных земель, вступившая в Союз, главная бунтарка и возмутительница спокойствия, претендовавшая на лидерство — её сильная, волевая, любимая Люцерн была такой непривычно потерянной, терзающей себя буквально за всё.
Не в последнюю очередь попасть в Союз Фрибур помогли её отношения с Берном — уже она хотела высвободиться из-под влияния вездесущего Савойи и заручиться поддержкой северной коалиции, а он хотел расширить своё влияние на земли бывшего друга, и двуязычная Фрибур была прекрасным партнёром как политическим, так и сексуальным. С человеческими девушками было не так интересно, ведь они безвольно лежали на постели и наивно верили, что он возьмёт их в жёны, что их лишили «священной» невинности не ради забавы, а из великой любви. Но Мермета была другой: она могла ударить, если тот слишком сильно сжал её руки, а то и горло, или без предупреждения навалился всем весом на её живот, и удар был действительно болезненным; или же могла сама навалиться на него и, пока быстро и довольно грубо двигала бёдрами, сжимала его запястья и покусывала ухо, приводя его в бурный восторг. Высвобождавшись, Берн сам двигался в ней быстрее, прижимая её к себе, а та упиралась руками в его испещрённую шрамами грудь, стоны смешивались со злобным хрипом и редким довольным смехом. «Ты точно ведьма!» — говорил он, упав на подушки и тяжело дыша.
Фрибургская ведьма. Прозвище прицепилось к ней ещё в далёком Средневековье из-за слуха, будто бы в ночных сражениях она колдовала, обращалась в оборотня и перегрызала глотки тем, кто оказывался у неё на пути. Впервые услышав об этом, Мермета расхохоталась, как ненормальная — вот она, цена нечеловеческой силы страны. Эту нелепицу удалось изгнать из людского сознания, но прозвище всё равно осталось. Ведь она, с виду совсем невысокая и казавшаяся худой, в бою была необычайно проворна и жестока. Тяжёлый двуручный меч, который она держала словно бы без усилий, со свистом рассекал воздух и её врагов, оставляя на их телах глубокие раны, рубя их руки и головы. Мало кому довелось увидеть за плотными тканями строгой одежды её крепкие, натренированные руки и ноги. Ещё меньше знали, что и в плотских утехах она не скрывала своей звериной натуры. Впрочем, в такие моменты праведная католичка считала, что даже Бог не посмеет смотреть под одеяла своих детей земных, куда порой боится заглянуть даже сам искушённый шокирующим зрелищем Дьявол. Но лишь единицам довелось понять, какими нежными и ласковыми могут быть её длинные с обрезанными ногтями пальцы.
И Люцерн знала об этом лучше всех.
— Я останусь с тобой… Нет, давай ты поедешь со мной! — бормотала та.
— Вот глупая! Я не брошу свой город, — ответила Мермета, стянув с её косы едва державшуюся зелёную ленту, — и тебе не советую.
Пальцы Фрибур медленно распутывали косу, попутно проводя ей по спине, заставляя Адельхайд выгибаться в её руках. Пока та игралась с её волосами, Люцерн выдернула из штанов её рубашку и подрагивающими руками принялась её расстёгивать.
— Я просто не хочу, чтобы ты погибла, — прошептала она ей прямо в ухо.
— Не собираюсь я помирать, успокойся, — в усмешке Мерметы без труда читалось раздражение.
Она выпустила волосы из рук и начала осыпать её шею быстрыми поцелуями, заставив Адельхайд прикусить губу и бросить своё занятие на полпути, вцепившись в несчастную ткань, словно утопающая.
Когда еретики, которых позже с обожанием назовут протестантами и реформаторами, хлынули на их земли, когда к ним примкнул тот самый болтливый полковой священник, сделавшийся цюрихским пастором, Ульрих Цвингли, чьим личным стражем стал Баш, Люцерн сразу выступила против. Они должны хранить порядок и чтить традиции и истинную веру, как им завещали отцы-основатели Союза. И Фрибур, тогда ещё лучшая и близкая подруга, поддержала её самой первой, даже не дожидаясь решения своих правителей. И именно тогда Швиц отрёкся от своей родной земли, своего имени, став просто Швейцарией — а всё из-за наивной веры в «цюрихского папу» и подстрекательства Цюриха и Берна. Крамола о едином швейцарском государстве прочно засела в его голове. Стоит ли говорить, что противники обвиняли католическую коалицию в беспринципности, поскольку те обратились за помощью к Австрии и Савойе, в то время как в решающем сражении Берн предал своих товарищей и обрёк Цвингли на гибель, а Баша на изгнание. Но они не думали сдаваться, и Цюрих, вместе с примкнувшим к Союзу Женевой, вновь начали распалять обстановку. И здесь уже Фрибур взяла дело в свои руки — вначале серьёзно ранила в спину своего женевского брата, а потом объявила ему войну. Какой бы справедливой война не была, Мермета столь подло подняла руку на брата, это было преступлением. «Это был лишь ответ на их подлость», — развеяла её сомнения Адельхайд. — «Они столь бесцеремонно, не советуясь ни с кем, начали насаждать еретические порядки, оскорбляя матерь Церковь, Христа, преподобную Мадонну и самого Бога! Этот удар соразмерен нанесённым ими оскорблением».
Она была лидером не только и не столько за красивые глаза. Хороший переговорщик и не менее хороший стратег, Адельхайд за столько веков научилась располагать к себе людей. Высокая, стройная, держащая спину прямо, она возвышалась над толпой на городской площади, и её речь лилась столь уверенно, без единой запинки, с таким жаром, такой твёрдостью, что никто не мог остаться равнодушным. Даже Фрибур, которой опостылело и казалось скучным практически всё вокруг, та, что искала во всём лишь выгоду для себя любимой, смотрела на неё, не скрывая восхищения и даже обожания. Голос Люцерн пробирал её до мурашек, в то время как по телу разливалось буквально одурманивающее тепло, разум застилала пелена, в мире не оставалось ровно ничего, кроме них двоих. И не важно, что Адельхайд говорит не лично ей, не важно, что именно говорит, лишь бы говорила вечно своим восхитительным голосом.
Эти ощущения, чувства, желания были совсем иными, чем те, что дозволено иметь к своей подруге и истинному лидеру Союза. То, что может и должно остаться без ответа, чтобы не рушить столь преданную дружбу и заветы Божьи. Но разве не Он говорил, что надо возлюбить ближнюю свою как саму себя? А она жаждала любить её сильнее, чем себя, даром что Фрибур с презрением относилась к столь противоречивому и губительному чувству. Жаждала защитить, пусть даже ценой своей жизни, не только потому что она лидер или её подруга. И как только бороться с желанием схватить её и сбежать с ней с площади куда-нибудь подальше, и там, прижав её к постели, сену — да хоть к земле! — впиться губами в её шею и, разрывая это простое платье из грубой шерсти, опускаться всё ниже, покусывая её и облизывая, и слушать, как её мольбы прерываются хаотичным дыханием и стонами…
Нет! Она совладает с похотью, она не сломает их дружбу дьявольским искушением! Разве что позволит себе один-единственный раз подойти к ней ближе положенного. В тот день, когда она крепче прежнего сжимала её руку, шептала ей на ухо ближе и волнительней обычного, она казалась Люцерн не то больной, не то пьяной, но та нежно держала её под руку и обеспокоенно смотрела, не решаясь просить о её самочувствии. Мермета не особо любила говорить о себе, а то и вовсе могла нагрубить, если спросить лишнего. И лишь вечером при свете свечи в скромном люцернском доме она, упрямо сверля её своими светло-карими глазами, заставила выслушать, не перебивая, всё то, что у неё накопилось в её грешной душе, обречённой на вечные адские муки. Мермета сама себе поражалась, своей внезапно открывшейся искренности, не менее внезапной, чем сам факт того, что она могла полюбить кого-то. Но тем удивительней была реакция Адельхайд: лишь один раз её спокойное лицо сменилось гримасой удивления с раскрасневшимися щеками, а после небольшого молчания, ознаменовавшего собой окончание признания, она мягко провела по щекам Мерметы пальцами, едва касавшимися её кожи, и поцеловала её. И то был самый красноречивый из её ответов.
Именно Люцерн заставила Фрибур едва ли не первый раз в жизни почувствовать свою вину. Ведь последняя не просто спокойно подчинилась Гельветической республике половину столетия назад, но поддержала её и жаждавшего мести Во, которому Франция запудрил мозги и посадил за главного в прогнившем с самого своего создания
едином швейцарском государстве, что столь кощунственно обошлось с образами гельветов и Вильгельма Телля. Но горстка выживших смогла объединиться, переступить через свои претензии к друг другу, стать чем-то по-настоящему единым. Богопротивная республика бесславно пала, а Во был казнён своими за предательство. Без лишних слов Баш выпустил ему пулю в лоб, и точно также была готова поступить сама Люцерн, но уступила это единственному выжившему основателю. Подобная участь ждала Фрибур, которую точно также поставили на колени, как и Во. И хотя Люцерн её пощадила под свою ответственность, она отвесила ей сильную звонкую оплеуху. И если для Мерметы то был единственный раз, когда она испытывала стыд за свои действия, то Адельхайд впервые поступилась своими принципами и не наказала по заслугам предателя.
Уж слишком сильно они повлияли друг на друга. Они были связаны этим до самой смерти.
— Рано утром ты возвращаешься к себе, — твёрдо заявила Фрибур, выпустив её из своих объятий. — А я постараюсь с ними покончить. Или хотя бы задержать. Не вздумай только ехать главной дорогой, объезжай — так ты не попадёшься им на глаза.
— Предлагаешь мне отсиживаться в тылу и смотреть, как тебя пытаются растерзать? — воскликнула Адельхайд.
— Нет, я предлагаю тебе заняться укреплениями и поторопить этих остолопов. И не грызись, это их обязанность поддерживать порядок.
— Эти жандармы сделают только хуже… Что я наделала?..
Австрия, Франция и Пруссия обещали вмешаться, если дела примут вооружённый характер, но их всё не было, только небольшие денежные суммы, оружие, которое не смогло пересечь границу, да пустые обещания военного вторжения. Одна проблема — Священный Союз всё-таки не потерпит пренебрежение Венским порядком, но лишь тогда, когда увидит возможность для себя захватить лакомые куски. А на Союз давно точат зуб все, кому не лень. И только сейчас, когда ситуация была достаточно плачевной, Адельхайд поняла, насколько она всех подвела.
— Ты сделала всё, что могла и должна была делать, — Фрибур порядком надоело её успокаивать. — А мы ещё живы. Справимся как-нибудь, «фрибургская ведьма» и «люцернская дьяволица», — изобразила она пальцами кавычки, — и не через такое проходили.
Эти два прозвища были настолько нелепыми, что, услышав их, Люцерн невольно хихикнула. Довольная полученной реакцией, Мермета села на кровать, так и не убранную с утра, и протянула ей руку.
— А уж сегодня позволь мне забрать тебя у этих тупиц, — промурлыкала она.
Как тогда, как и всегда — забыться в её крепких объятьях, одурманенная её порывистостью, честностью и трогательной искренностью, на какую только способна эта пресытившаяся жизнью грубая и циничная девушка. Жаль, что ночь, полная заботы и любви, так скоротечна, не то что жестокая реальность, бьющая тебя головой о каменный угол. Но к чёрту всё, как и эти смятые на полу рубашки, брюки, панталоны, чулки и сорочки. К чёрту всё, всех и вся. Столь спокойная и волнительная ночь перед грядущей битвой принадлежит только им.
Проведя языком по краю уха, она заставила Люцерн тихо охнуть и ещё крепче обхватить собой её бедро. Нет, этого мало, Мермета слегка прикусила мочку уха и, также слегка надавливая, провела пальцами по её спине, услышав совсем рядом с ухом её сдавленный стон. Люцерн, опираясь на локти, только и могла, что беспомощно держаться за простыню и, повесив голову, издавать несвязные звуки прямо ей в ухо, изредка проводя языком по её плечу совсем рядом со свежей перебинтованной раной — шальная пуля в короткой перестрелке с вражескими разведчиками. Вдруг Люцерн повернулась и губами прикусила её шею, водя языком по коже туда-сюда — это было столь неожиданно, что Фрибур негромко застонала и ослабила напор, чем та и воспользовалась — жадно поцеловала её в губы и, не разрывая поцелуй, гладила её по голове, за ушами и по шее. Но Фрибур всё равно была сильнее и, проведя по ней пальцами, схватила её за ягодицы.
— Двигайся, — требовательно выдохнула она, воспользовавшись короткой передышкой, — а то у меня нога отсыреет.
— Да ну тебя! — с притворной обидой обидой буркнула Адельхайд.
Но она не спешила выполнять её просьбу, а провела языком от шеи до груди и начала долго целовать её, то поглаживая, то сжимая в руках. Дыхание Фрибур окончательно сбилось, но она нашла в себе силы и, по-прежнему держа её за ягодицы, потянула на себя. Люцерн немного скользнула по её бедру, издав не в меру громкий стон — придётся подчиниться. Поначалу она опиралась на ладони и двигалась медленно, словно пыталась нащупать, как лучше, но с каждым разом прижималась к бедру всё теснее и скользила быстрее. Дыхание сбилось, руки больше не держали и, вновь опустившись на локти, она уронила голову ей на плечо. Голос был непривычно высокий, почти умоляющий, и Мермета, продолжая держать её, прижала и вторую ногу, стараясь сжать её как можно крепче.
Тело зудело как ненормальное. Из последних сил Адельхайд подняла голову и впилась в губы Фрибур, но уже очень быстро разорвала поцелуй и вновь беспомощно склонилась к её уху. Она двигалась всё быстрее, стоны то и дело срывались в звериный рык, живот охватило приятное щекотливое ощущение — она на пределе. В этот момент Фрибур провела языком возле её уха и, обхватив губами его мочку, принялась её посасывать. Ещё несколько рывков, и Адельхайд, зажмурившись до вспышек в глазах, практически замерла на месте, издав громкий рёв, на что Мермета обхватила руками её спину, прижимая к себе. Ещё пару раз скользнув и простонав, Люцерн отпустила её бедро и упала на неё, тяжело дыша.
Было в её неистовстве и последующем бессилии что-то милое и по-звериному возбуждающее. Всё походило на их первую ночь, только тогда они не знали, как довести друг друга, имея опыт лишь с мужчинами, а потому действовали исключительно по воле пробудившихся инстинктов. И тогда никто не рычал, да и стоны были нарочито приглушёнными.
Казалось, что время и пространство обратились в ничто. А Фрибур заботливо гладила её, то и дело тихонько целуя её в щёку. Война не окончена, но сейчас им нужно просто расслабиться и провести время вместе. Она не сомневалась, что Люцерн понимает, что грядущая битва за Фрибур — билет в один конец, это их последние часы вместе. Но та всё продолжает отчаянно цепляться за эту маленькую и переменчивую надежду, что она спасётся. Пусть будет поражение, но она спасётся.
— Я тебя не раздавила? — охрипший шёпот Люцерн вклинился в её поток мыслей, выведя из задумчивости.
— Всё хорошо, — отозвалась Мермета. — Но почти оглушила. Продолжай в том же духе, мне нравится.
В этой напускной беззаботности чувствовалась тяжесть, но Адельхайд не могла точно понять, что же это было — страх, тоска, отчаяние, или же всё вместе. Но лучше отбросить это всё в сторону, мешает только.
— За нас двоих.
Она едва слышно хихикнула и поцеловала её, долго, требовательно, проводя рукой по голове, щекам и, немного почесав за ухом, по шее и плечам. Оторвавшись от неё, Люцерн слезла с неё и, устроившись на левом боку, подперев руку под голову, продолжила дразняще проводить едва касавшимися её пальцами по ключице, то и дело скользя по шее или к самому краю плеч, пока Мермета требовательно не перевела её руку немного пониже. В ответ Адельхайд довольно ухмыльнулась и резко прильнула губами к груди, пока её правая рука несколько грубо сжимала другую, изредка отвлекаясь на твёрдый сосок. Фрибур с тихими вздохами извивалась под ней, её хватало лишь на то, чтобы запустить свои пальцы в её растрёпанные светлые волосы, прижимая к себе ещё крепче. Отвлекшись от её груди, Люцерн, вновь оперевшись на локоть, поцеловала её и провела указательным пальцем от шеи вниз и вставила его в неё, заставив её выгнуться, подаваясь ей навстречу, и простонать громче обычного.
Внутри неё было тепло и влажно, хотя Мермета и вела себя не как обычно: не требовала быть с ней настойчивее и грубее, сама не пыталась как-либо поддразнить или приласкать Адельхайд, а лежала на кровати с закрытыми глазами, полностью отдавшись её движениям и собственным ощущениям. Но вот она их приоткрыла и посмотрела на неё непривычно нежно, её взгляду вторила и едва уловимая улыбка.
— Благословляю тебя, любовь моя… — ласково прошептала ей на ухо Люцерн. — Благословляю тебя на завтрашнюю и последующие битвы. Пусть Богородица убережёт тебя и принесёт победу тебе и нашим праведным войскам. Аминь.
Окончив говорить, она ввела в неё второй палец, на что Фрибур отозвалась непонятной, но будоражащей смесью вздоха, стона и хрипа. Адельхайд скользила в ней уже быстрее, слегка придавливая ладонью, и целовала её лицо и губы, моментами просто любуясь ею. Мермета, откинув голову назад, практически не размыкала глаз, из полуприкрытого рта, пытавшегося захватить побольше воздуха, доносились хриплые стоны, грудь порывисто поднималась и опускалась в такт сбившегося дыхания, руки метались по простыни, сжимая и отпуская её, ноги то сгибались, то выпрямлялись. Она забавно ворочалась и, почувствовав в себе третий палец, уже не сдерживала криков, с упоением двигаясь.
И вот Люцерн вновь нависла над ней, проведя языком от кончика уха до мочки, и принялась целовать её лоб, щёки, губы, небольно, только своими губами, покусывая их. Лизнув их напоследок, она, не переставая двигать пальцами, спустилась к её шее, оставляя на ней покрасневшие следы от грубых поцелуев, дойдя до груди, которую она в исступлении лизала и посасывала. У обеих сбилось дыхание, спальня наполнилась смесью хрипов, рыков, вздохов и стонов, граничащих с какими-то всхлипами. Четвёртый палец практически выскальзывал из Фрибур, но та держала руку Адельхайд и помогала ей двигаться ещё быстрее, прижимая её ладонь ещё теснее к клитору, заходясь в каком-то зверином рокоте, выражавшем поистине нечеловеческое удовольствие. Даже вспыхнувшая боль в раненом плече быстро забылась под опьяняющими ощущениями. И тут Адельхайд остановилась и, не вынимая пальцы, принялась водить ладонью туда-сюда, на что Мермета с упоительным стоном сжала ноги, всё ещё придерживая её руку. Наконец, она выгнулась, замерев на несколько секунд, и с криком упала обратно, продолжая тихонько постанывать, даже когда Люцерн убрала руку, вскоре совсем затихнув.
Отдышавшись, Люцерн обеспокоенно посмотрела на неё, боясь, что та умудрилась потерять сознание. Но тут Фрибур издала нечто похожее на смешок, и Адельхайд, вздохнув с облегчением, упала на спину рядом с ней.
— А сама-то как вопишь, — она не смогла удержаться от комментария.
— Ну что тут… можно сказать… — после некоторой паузы отозвалась Мермета. — Это всё твоя вина.
И вновь в комнате воцарилась тишина, прерываемая лишь их постепенно успокаивающимся дыханием. Поглаживая её руку, Люцерн от безделья начала осматривать спальню. Она не изменилась с того раза, разве что начали отходить от дальней стены обои, оклеенные не так давно. А в остальном всё та же практически пустая комната: пустой стол с множеством ящиков и приставленным к стене зеркалом без рамы, шкаф, кровать, закрытый из-за сломанной трубы камин — вот и всё. И в таком виде был весь её дом. Полная противоположность дома Адельхайд с его цветами в вазах практически во всех комнатах, небольшими картинами, вышивками и особенно удачными прокламациями на стенах, шторами из недешёвой ткани и всякими мелочами на полках. Когда-то давно Мермета сказала ей, что она — её единственный интерес и украшение, ничего иного ей не нужно, не считая их полноправной власти в Союзе.
— Это же последняя ночь…
— Будь добра, давай обойдёмся без лишних откровений, — прервала её Люцерн, — ничем хорошим это не заканчивается.
— Хе-е, с каких это пор ты не хочешь похвалу послушать?
Сказала — и не удержалась от смеха, глядя на покрасневшую и закрывшуюся с головой вытащенным из-за спины одеялом Адельхайд, а та, когда Мермета и вовсе разразилась хохотом, зарылась в него ещё сильнее. Отсмеявшись, Фрибур заботливо погладила её выпиравшие под тканью плечи.
— Ловлю себя на мысли, — начала говорить та в своей любимой полунасмешливой манере, но вкладывая в слова всю ту небольшую нежность, на которую только была способна, — что ты и в самом деле похожа на принцессу. Но не из тех сказок, что боятся прихлопнуть паука или сказать кому-то слово поперёк. Не-ет. Ты другая. Ты та принцесса, что ведёт за собой народ, которая мужественно приносит жертвы во имя общей победы и восстановления справедливости. Из таких принцесс рождаются не самые миленькие и любимые народом, но сильные королевы, которые точно понимают всю ответственность власти.
Люцерн, словно зверёк, невольно высунула голову наружу и с нескрываемым удивлением уставилась на Мермету. Она не так часто говорила так много и так… Красиво? Образно?
— А ты кто, мой рыцарь?
— Если хочешь, то буду и им, — промурлыкала Фрибур. — И однажды сама возложу на тебя корону. Как только найду подходящую.
Несмотря на общую непринуждённость слов, в них чувствовалась тяжесть. Фрибур села на кровати и со всей серьёзностью посмотрела в её светло-зелёные глаза.
— Как бы всё не обернулось, не смей меня оплакивать, — её невысокий голос звучал строго и твёрдо. — Если мне придётся отдать жизнь за тебя и наше дело, то это исключительно мой выбор и ничей больше. Я не хочу и не собираюсь умирать, но если уж так выйдет, то что поделать.
— Но…
— Не смей оплакивать. Ещё раз повторяю. И доведи эту войну до конца. Что бы ни случилось, ты всё сделала правильно. У нас всегда будет следующий раз. Однажды они наиграются в своих либералов и вспомнят о нас, тех, кто чтит исконные порядки, кто хочет жить в Швейцарском Союзе, а не в этом дряном либеральном корыте.
Адельхайд не нашлась, что ответить, лишь только прижалась к ней, обвив руками шею и уткнувшись носом в плечо. Это последние часы, когда она может позволить себе быть мягкой и смиренной. Точнее минуты. Уже надо собираться, чтобы убраться из города, пока федеральные войска не осадили его. Это прощание с надеждой, что не навсегда. Но дальше ждала лишь неизвестность.
Одно Люцерн знала наверняка: если они переживут эту войну, она запрёт её у себя и никуда не отпустит, хватит Фрибур бессмысленно рисковать собой. Хватит им всем бессмысленно рисковать собой.
***
— Что значит сдаёмся?!
Гарнизон принял решение капитулировать после максимально скоротечной осады. Прошло всего три дня с того момента, когда федералы вступили в пределы кантона и подошли к его столице. Он действительно был анклавом в ядовитом море вражеских земель, ждать подкрепления пришлось бы невероятно долго, если бы оно вообще дошло, ресурсы ограничены.
Но так подло сдаваться!..
— У вас совсем нет ни капли гордости?! — в сердцах закричала Мермета.
— Командование не хочет допустить кровопролития. Приказы командования не обсуждаются…
Ей хотелось крикнуть ещё кое-что, но дежуривший здесь же солдат, стоявший чуть позади неё, схватил её за руку и развернул к себе, недвусмысленно намекая, что ей пора на выход. Тяжёлый характер разозлившейся Фрибур здесь знали достаточно хорошо, чтобы позволить ей возникать и дальше. Высвободившись, она бросила командующего полный презрения взгляд и вышла из кабинета, хлопнув дверью. Удар эхом пронёсся по пустому коридору.
— Люцерн рассчитывала на нас, а они вот так?! — Мермета со всей силы ударила кулаком по стене. — Schiisdräck!
И ведь как назло Вале, несмотря на то, что вновь поддержал Люцерн, отказался вести боевые действия. Его войска могли позволить хотя бы ненадолго задержать федералов здесь, у стен её сердца. Даже если бы пришлось сровнять его с землёй, а ей погибнуть от пули, точной или же шальной, не столь важно. Командование не хочет допустить жертв, смешно. Плевать им на гражданских или собственных солдат, они хотят спастись сами, рассчитывая на гуманизм генерала Дюфура. Как и Вале. Размякли люди, боятся идти до самого конца, не как тогда, когда они стремились вырезать своих противников всех до единого, оставив от него невнятное месиво. Впрочем, сейчас люди и идеалы свои меняют легко, как наряд, стремясь быть модными, соответствуя вкусам бездарностей, что никогда не рискнут взять на себя реальную ответственность за свой город, кантон, страну.
Но сейчас был последний шанс что-либо сделать, как-то повлиять на войну, чтобы ей не пришлось сражаться одной. Тем более что к Сен-Готтарду направлялись силы Зондербунда, готовые нанести удар и остановить их наступление. Можно к ним примкнуть или податься в Люцерн и заняться его обороной. Найти бы только лошадь да воды — и всё, остальное уже при ней, как-то винтовка и патроны к ней, а также пистолет. Дорогу она знает прекрасно, даже в ноябре можно успеть проскользнуть незаметной горной тропой, вдали от вражеской армии. Да, точно, надо торопиться в Люцерн!..
Жаль только, что сегодня судьба решила быть к ней сурова до самого конца.
У самого выхода из ратуши, временно ставшей штабом сопротивления, она замерла, как вкопанная, поняв, что её последняя надежда убраться целой и невредимой лопнула, словно мыльный пузырь.
К ратуше быстрым шагом приближались три фигуры в военных мундирах с красными повязками на плечах. Самую высокую, словно шапкой, венчала копна растрёпанных вьющихся светлых волос с торчащей на макушке прядью. Рядом с ним шла невысокая, с явными женскими формами и светло-каштановыми волосами, убранными сзади. Шедший впереди них был таким же светловолосым, но темнее и подлиннее другого, и ещё более растрёпанным. Сомнений не было — то были Женева, Тичино и Швейцария.
— Как в кошмарном сне, — только и вымолвила Мермета.
Впрочем, и она, и Баш довольно быстро взяли себя в руки. Ей не успеть снять оружие с плеча, он прикончит её быстрее, вон как рука лежит на кобуре. А если попробовать укрыться? Он не знает всех лазов в городе, а ей бы только добраться до угла ратуши, держа дистанцию, а от него в проулок — и след простыл. Конечно, слышит Цвингли прекрасно, может понять, в какую сторону бежать, но не факт, что догонит. По спине пробежал неприятный холодок. Рискованно, но другого выхода у неё не было.
— Баш, ты не посмеешь, — неожиданно раздался голос Женевы.
Он был единственным, кто называл его человеческим именем, но вкладывая в это не презрение, а уважение, как к нему, так и к себе — Женева считал себя вправе тоже называть Швейцарией. Тичино же как раз и звала его Svìzzera, напоминая, что она просто Тичино. Так же, Suissa, стала делать и Ношатель. И только она, Люцерн и Вале всё ещё звали его Швицем — пусть он отрёкся от этой земли, но именно от него было дано то имя Союзу, которым они до сих пор гордятся.
— Если она добровольно сложит оружие, то я не стану её убивать прямо здесь, — ответил Цвингли.
— Надо же, какие мы жестокие, — не удержалась от язвительного комментария Фрибур. — Генерал тебя за такое по головке не погладит, понимаешь? Он же в хорошего дядечку у нас играет, в гуманиста. А тут что гуманист, что протестант, что либерал — одна дрянь.
— Захлопнись!
Баш выхватил пистолет и навёл дуло прямо на неё, но Мермета не угомонилась, напротив, она неприятно расхохоталась. В голову ударило чувство, схожее с опьянением, от осознания того, что она балансирует на краю жизни и смерти. Поистине упоительно, давно её так не будоражило. И стоило ей сделать несколько шагов боком, как Цвингли выстрелил, правда в воздух.
— С ума сошёл?! — Женева редко когда поднимал голос, и сейчас было то самое «редко».
— Если не хочешь, чтобы в твоей сестре стало на одну дырку больше, — огрызнулся в ответ Швейцария, — то заставь её сдаться!
— Фрибурго! — вместо Рудольфа крикнула Тичино. — Фрибурго, пожалуйста, давай прекратим сражаться!
Самый настоящий фарс. Но даже он может оказаться полезен. Воспользовавшись тем, что Баш и Рудольф отвлеклись на Мильку, она бросилась к заветному проулку. Но не успела пробежать и половину пути, как за её спиной раздалась стрельба. Одна из пуль попала в левую ногу совсем немногим выше колена, с тихим рыком Фрибур упала, больно ударившись лбом о брусчатку. Впервые ей было настолько больно от полученной раны, всю ногу пронзила острая боль, отдаваясь по всему телу. Хотелось вопить, но Мермета стиснула зубы, едва не прикусив язык, и, перевернувшись, сняла со спины ружьё. Выстрел. Не задела. Второй. Совсем немного не хватило, чтобы попасть в плечо Цвингли. А тот медленно приближался, продолжая сжимать в руках пистолет. Патроны, лежавшие в маленькой незакрытой сумке на поясе, разлетелись при падении, рука не дотягивалась до ближайшего. Ружьё с тяжёлым вздохом отброшено в сторону, больше от него проку не было.
— Фрибурго, пожалуйста!
В голосе Тичино отчётливо можно было различить слёзы, страх и мольбу. Неужто действительно так искренне переживает за неё, или это хитрый ход, чтобы отвлечь её внимание? Но ей это совершенно не свойственно.
— А как же Люцерн? — всё не унималась Милька. — Оставишь её одну?
Фрибур вся побледнела, лицо исказилось в полном ярости оскале. Стремительным движением она выудила из-за пояса пистолет и навела на неё, заставив ту испуганно пискнуть и спрятаться за спину Цвингли, тут же поднявшего на неё своё оружие.
— Ты не посмеешь говорить о ней, слышишь?! — прорычала Мермета, её низкий голос звучал грозно и яростно. — НИКТО! Никто из вас, предателей, не посмеет говорить о ней!
Она проиграла. Слабость, которую она игнорировала последние годы, усилилась с этой раной, с этой борьбой, с этим криком. Только и оставалось, что сдерживать дрожь в теле и собственном голосе. Словно бы всё и вся в этом мире сговорились против неё и Люцерн, в груди нестерпимо кололо от обидны и разочарования, усиливая боль в теле. Это конец? Какой жалкий и бесславный. Впрочем, можно ещё кое-что сделать.
— Frâre, — негромко проговорила Мермета.
Женева, услышав родной язык, тут же бросился в её сторону и, сев перед ней на корточки, одну руку положил на ствол пистолета, а вторую ей на плечо. Взглянув своими светло-карими глазами в его ярко-голубые, полные искреннего сочувствия и желания помочь, она не смогла сдержать усмешки. Как бы он не метался между своими страстями, он всё равно оставался запредельно добрым и трясущимся за свою семью, несмотря на все те раны, что ему нанесли, всё то унижение. Слишком хороший старший брат.
— Не обращай на него внимания, — быстро заговорил он на их родном романдском, — я не позволю ему тебе навредить. Всё наладится, вот увид—
— Передай Люцерн мои слова, — перебила она его и перешла на её язык. — Прости. И не оплакивай меня.
— Что?..
Он не успел договорить, как Фрибур выдернула руку и, приставив пистолет к виску, выстрелила.
На несколько секунд Рудольфа оглушило, он не слышал криков оставшихся позади Мильки, которая потеряла сознание от шока, и Баша, но последний оттащил его назад и, опустившись на колени, крепко схватил его за плечи. В момент выстрела инстинктивно зажмурившись, уже после Женева открыл глаза и, увидев тело Мерметы с разорванной головой, не мог отвести взгляд свои широко раскрытых голубых глаз. Его трясло. Брызги крови хаотично лежали по всему лицу, попав на мундир и руки. Слух медленно возвращался к нему, но он всё ещё словно бы не видел Швейцарию перед собой. Ещё никогда никто не погибал перед ним настолько близко. Особенно убив себя. Особенно кто-то из его родных.
Их осталось всего лишь шестеро: Швейцария, Люцерн, Женева, Тичино, Вале и Ношатель, доживавшая свои дни как человек. А война ещё продолжалась.
***
Нет! Только не поражение!
Услышав, что власти Фрибура решили сдать город без сражения, Адельхайд совсем упала духом. Мало того, что Вале решил отказаться от сражений, так ещё и город её любимой сдался без боя. От самой Мерметы до сих пор не было весточки, даже прибывавшие в Люцерн с донесением не знали, что с ней случилось. Она терялась в догадках, почти не спала, цеплялась за любой слух из её города. Но тщетно. Одна лишь хорошая новость смогла как-то отвлечь её от терзаний. В сражении у Айроло войска Зондербунда наконец-то одержали верх, да не абы где, а в непосредственной близости от Сен-Готтарда, важнейшего их перевала, из-за которого их союз и их самих пытались уничтожить, дабы самим контролировать пути в Италию. Это был пусть робкий, но всё же сигнал, что Зондербунд не сдался и готов бороться дальше. Фрибур всё ещё не отзывалась, но в душе Люцерн теплилась надежда, что это она помогла в битве, или хотя бы где-то скрывается, чтобы нанести неожиданный удар, как она любит делать.
Но Фрибур не сбежала, трусливо поджав хвост, в этом она была уверена наверняка. Ведь всё это время она была рядом с ней, как бы трудно, страшно, разочаровывающе, противно не было. Она никогда от неё не отворачивалась, какую бы ошибку она не совершила, даже если Орте это дорого обходилось. Всегда поддерживала, либо короткими и порой грубыми фразами, либо держа её за руки, обнимая и крепко прижимая к себе, целуя, лаская. Мермета была жестокой, циничной, разочарованной и просто страшной женщиной не только снаружи, но и внутри, мало ценила своих родственников и товарищей. И потому, видимо, её отношение к Адельхайд было заметно слишком явственно, достаточно было только сказать, что та делает что-то неправильно, как Фрибур легко могла выйти из себя.
В те дни её безумно не хватало, но больше всего сейчас, когда всё было кончено. Люцерн боролась до конца, отчаянно паля из винтовки, её солдаты гибли за праведные идеи. У Гизикона на них обрушились сразу четыре дивизии, артиллерия обстреливала их с юга и севера. Вдоль и через Ройс по понтонным мостам море вражеских солдат, они не могли сражаться на равных, их хотели просто смять с двух сторон, раздавить, унизить, размазать по подмороженной ноябрьской земле. Пришлось отступить, но снайперы на высоте Рутебергес их прикрывали, пока их самих не взяли практически в кольцо. Но два часа беспрерывной канонады со всей силы били по ушам, заставляя Адельхайд прикусить губу до крови, чтобы не закричать. И хотя она заняла позицию у выхода из церкви, но отстреливаться не было сил. Заряд разорвался совсем рядом, некогда цветастые витражи обратились в опасные стеклянные заряды, серьёзно ранившие командующего. Пришлось отступить, потерять Гизикон, открыть дорогу на Люцерн, фактически сдаться.
Почему всё так обернулось? Ведь раньше им удавалось держать зарвавшихся протестантов в узде, несмотря на все их попытки усилиться в торговле, армии, увеличить представительство в Тагзатцунге. И люди их слушали, люди отзывались на её зов, на их общее желание защитить, сберечь, сохранить Союз от всего тлетворного, что развращает его, разлагает. Из-за чего они распались на два лагеря, желающих если не искоренить друг друга, то хотя бы жестоко унизить, выставить на поругание, чтоб свершился народный суд, самый скоротечный и самый беспощадный. Однажды став монстром, ты не вернёшься обратно, маскировка под благоприятную страну в хорошем костюме с новомодными либеральными и гуманистическими взглядами не сделает тебя тем невинным мальчишкой, искренне верящим в свою семью и новый хороший день. Горько осознавать, что даже ты лгала самой себе всё это время. Тот Союз, который ты называла своей семьёй, сдерживая слёзы счастья, чтобы тебя случайно не приняли за слабачку, уже не вернуть. Не вернуть давным-давно, с того самого момента, как вы все почуяли запах наживы, возбудивший донельзя ваши тщеславие, алчность, жажду власти. Вы все похоронили его столь же дружно, как когда-то давно дружно убивали Аргау.
— Всё кончено.
Строгий голос Цвингли, с трудом скрывавший усталость, заставил Люцерн обернуться к нему. Этот мерзкий, многое возомнивший о себе юнец смотрел на неё без уважения, как на всего лишь взбунтовавшийся город. На пирсе, как и в целом на набережной, никого не было — люди собрались возле городских ворот и ратуши, на близлежащих улицах. Немыми свидетелями их разговора обречены стать величественно окаймляющие озеро каменные скалы, вырастающие в величественные горы. Их острые пики скрывались за дымкой спустившихся на город и озеро облаков, делая их похожими на суровых и беспристрастных судей. Вода была неспокойна, волны с шумом метались каждая в свою сторону, грозно, с брызгами ударяясь о скалы, пирсы и редкие пришвартованные лодки. Штормы на швейцарских озёрах в дрянную погоду были обычным явлением, и оно действительно грозилось в него перерасти ближе к ночи, дабы смести на своём пути всех нечестивцев, вздумавших к ним приблизиться. И как же прекрасно оно отражало состояние каждой из четырёх заблудших душ. Тичино держалась совсем рядом с Цвингли, окутываемая страхом, словно монстром, что оплетает её тело ледяными щупальцами, заставляя её дрожать и мешая говорить, срывая её голос на самый шёпот. Женева стоял подальше от них, обуреваемый сомнениями, не решаясь поднять голову и посмотреть на проигравшую, ему казалось, что он сам дрожит похлеще Мильки, но не от страха, а от неуверенности, что ему стоит сказать, дабы их остановить. Швейцарию разрывало от переполнявшего его гнева, а он так крепко сжимал кулаки, дабы не начать свирепствовать, что казалось, что побелевшая у костяшек пальцев кожа порвётся, а сами пальцы вонзятся в ладони по самое мясо, пропитав деревянный пирс его кровью. Люцерн, откликнувшись на его голос, встала спиной к озеру, держа перед собой за ремень ружьё, в её выражении бледного лица, странной позе, тяжёлом дыхании без труда читалось снедающее её отчаяние.
— Ты ведь знаешь, что это за место? — спросила Адельхайд, обведя вокруг себя рукой.
— Озеро четырёх лесных кантонов, — глухо отозвался Баш.
— Не просто. Это Сердце Швейцарии. То место, где ты, твой брат Ури, твоя сестра Нидвальден и твой товарищ Обвальден поклялись защищать себя, друг друга и эти земли, — Люцерн говорила громко, стараясь унять лишние эмоции, выделяя интонациями нужные слова. — И именно ты отрёкся от своего Сердца, своего имени. Именно ты ответственен за все те распри, что возникли меж нами!
— Мне напомнить, что это ты всякий раз звала кого-то извне, из-за чего мы становились лёгкой добычей?! — взбесился Швейцария. — Это ты мешала нам нормально жить, поднимая остальные кантоны против! Ты сама хотела возглавить Союз, всё, что ты делала, было лишь из зависти!
— Нет! — сорвалась на крик Адельхайд. — Это ты попрал наши традиции, став царьком, который решал всё за нас! Ты нарушил клятву, ты не оберегал Орте. Ты втягивал нас в ненужные войны, ты продался! Да, ты продался… Из-за этого Орте начал разваливаться, все уходили, кто куда, вместо того, чтобы сообща решать проблемы. Это ты привёл Францию на наши земли, обагрив её кровью наших людей, развратив их! Твоя вина! За что погибли Герзау и Марх?! — вспомнила она двух братьев Баша, погибших в этот век от его руки за нежелание стать покорными частями его старой территории, стать наконец-то округами в составе кантона Швиц. — За то, чтобы ты насаждал в Союзе свою тиранию, братоубийца?! Ты во всём винова-ат!
С этими словами она подняла винтовку, подтянув её за ремень, и навела её точно на Цвингли.
— Это моя ошибка, что я изгнала и позволила тебе вернуться, — это был не крик, но всё ещё громко. — Тебя надо было казнить ещё тогда. Да, мы проиграли. Но это не значит, что я не могу уничтожить хотя бы тебя.
Но Баш успел уклониться, снаряд его нисколько не задел, но дал ей время перезарядиться. И тут Тичино, собрав всю волю в кулак, рискнула приблизиться к ней на пару шагов.
— Люцерна, послушай! — крикнула она, стараясь перебить шум волн. — Нам не стоит сражаться!
Но Адельхайд выстрелила вновь, пуля просвистела совсем близко у края её уха, вынудив её зажмуриться до мерцающих огней в глазах и согнуться, обхватив себя руками. А волны не переставали шумно биться о берег, даже словно наращивали обороты, напоминая и аккомпанирующий жестокой импровизированной постановке оркестр, и громогласное предупреждение о людской ничтожности перед лицом природы. Но ружьё изрыгало из себя пули с не меньшей громкостью, являясь прекрасным отражением людской упёртости. Быстрая перезарядка. Но Милька, к её удивлению, выпрямилась и подступилась ещё ближе, Цвингли тоже вытащил пистолет из кобуры, намереваясь, в случае чего, выстрелить Адельхайд прямо в голову.
— Пожалуйста, Люцерна!
— Зачем я должна слушать ещё одну предательницу?!
— Потому что на наших землях и без того пролилось слишком много крови, — голос Мильки срывался, переходя на еле слышный шёпот, но общий смысл улавливался. — Нам стоит наконец-то примириться друг с другом! Наши земли заслужили мир. Мы должны жить, а не сражаться. И ты, Люцерна, тоже должна жить. Разве не этого хотела для тебя Фрибур?
— Что значит «хотела»?.. Нет… Нет! НЕТ!
Шальная, но от того не менее страшная мысль, которую она всё это время настойчиво отгоняла от себя, оказалась всё-таки реальностью. Фрибур, её любимая, дорогая её Фрибур мертва. Полный отчаяния и ярости вопль пронёсся вокруг, на мгновение заглушив разбушевавшиеся волны и их почти даже агрессивный плеск при ударе о пристань. Не думая, не контролируя себя Люцерн палила из ружья, перезаряжая его не менее быстро, чем стреляя перед собой столь хаотично. Пули с плеском ударялись о неспокойную водную поверхность, пробивали пропахшие сыростью и рыбой доски, в том числе у самых ног Тичино, летели так далеко мимо своих целей, что им даже не стоило уклоняться. Слишком много патронов, оружие заклинило, угрожая разорваться на месте и поранить её. Но Адельхайд было уже всё равно.
Фрибур мертва. Та, которую она могла спасти, будь понастойчивее в ту ночь, погибла за их правое, опасное и никому не нужное дело. К тому же проигранное. Они сыграли свою роль, но и тут Бог отвёл им слишком мало времени. Уже нечего было кричать, ружьё с грохотом выпало из рук, следом за ним рухнула на колени и сама Люцерн. Баш, обойдя Тичино на пару шагов, замер прямо напротив своей главной соперницы.
— Закончила? — как же тошнило от его голоса, его вида, его слов, самого факта существования.
— А ты? — Люцерн звучала обречённо, лепетала довольно быстро, не поднимая головы. — Убил Фрибур. Забрал шлем и меч своего драгоценного священника. Теперь тебе осталось только покончить с той, кто всегда идёт против тебя, царька-самодура. Давай, сделай это! Убей всех, кто идёт против тебя! Стань тем самодуром, против власти которых мы боролись всю свою жизнь!
Исподлобья она заметила, как Баш действительно прицеливается, чтобы выстрелить в неё. Всё. Наконец-то всё закончится. Все её усилия пошли насмарку. Всё, что она делала все эти столетия, оказались не нужны. Союз отринул традиции и правильный ход существования в пользу модного надувательства, грозившего новыми революциями. И та, с которой она сражалась бок о бок, оберегала, любила, её больше не было. Да, это наказание за гнев и гордыню. Ещё чуть-чуть, и разгневанные воды её озера сомкнутся над её бездыханным телом.
Не сразу Адельхайд заметила выросшую над ней тень. Это Женева решил перестать стоять в стороне и, к удивлению всех, встал, широко раскинув руки, между ней и Башем, чем ужасно его разозлил.
— Отойди, — прорычал Цвингли. — Она должна ответить за свои преступления.
— Я не допущу больше смертей, хватит с меня! Ты больше не убьёшь никого в Союзе… Слышишь меня? Ты никого не убьёшь. И никто больше не умрёт!
Впервые Люцерн слышала, чтобы Рудольф не просто кричал, но слышались в его голосе слёзы. Поднявшийся ветер растрепал и без того непричёсанную вихрастую голову, проникая под мундир, заставляя неприятно поёживаться от холода и сырости. Она не видела, что происходило, но отчётливо расслышала, как Швейцария убрал свой пистолет и отвернулся от него.
— Я сохраню ей жизнь, если она не покинет пределы своего кантона… А лучше если сдохнет где-то в канаве, — громко и отчётливо произнёс он. — Но если она вновь посмеет вылезти и как-то нам навредить… То я убью её без колебаний.
Швейцарский Союз, когда-то давно ставший для них семьёй, окончательно рассыпался, обратился в незримую пыль. И к чёрту. Это уже не та Швейцария, ради которой Люцерн сражалась и готова была сложить свою голову. Это был монстр в извращённой форме, плюющийся ядом и отравлявший воздух тлетворными идеями. Он не заслуживает того, чтобы бороться за него и оберегать. И будет не жаль, если однажды его кто-то уничтожит.
— Фрибур просила передать, — опустился перед ней на колени Женева. — … Прости. И не оплакивай меня.
Озеро всё бушевало, ветер решил вторить ему, срывая с деревьев последние листья, всё ещё упорно сопротивлявшиеся ходу времени. Проигравший город погрузился в тягостное, почти похоронное молчание, отдав свой голос природе. И к нему примешался негромкий плач, сливавшийся практически в едином ритме с бьющимися, словно в агонии, волнами.
