Забота.

Всё тело болело. Федя устало бухнулся на скамейку, сразу кутаясь в плед. Страшно трещала голова, словно набатом над головой колокол бил. Разбитый нос пульсировал, саднили колени и гудели ноги. Чалов потряс головой, пытаясь избавиться от неприятных ощущений, но получилось плохо. Парни устали. Это понимал и Федя, и Виктор Михайлович, и зрители, и болельщики. Они конечно работают на пределе возможностей, на износ почти, но сил после такого не остаётся. Но всё равно они — топ-команда, они свои победы зубами выгрызают, за каждый метр сражаются, готовые всему миру зубы показать. Чалов выловил взглядом в толпе игроков заветную «20» и улыбнулся. Энергии у Кучаева было хоть отбавляй — сказался долгий и строгий невыход на поле (ещё в октябре обещали). Костя ещё с августа грезил, что в конце сентября выйдет на поле и наконец покажет всем, что он игрок хороший. Он хватался за любую возможность поиграть, потренить или просто повозиться с мячом. Дышал футболом и надышаться не мог, боясь, что отберут у него эту хрупкую возможность. Он помнил, как Костя выходил смертельно уставший после всех восстанавливающих тренировок, едва ли засыпал на пороге, но упёрто шёл крохотными шажками в начале до общей группы, а затем и до запаски. Федя помнит, что однажды он расплакался. Просто сидел на полу, обхватив пальцами больные колени и рыдал навзрыд, потому что восстановление в составе отложилось на ещё один месяц. Чалов не знал, как его успокоить. Лишь осторожно обнимал, гладя выстриженный затылок, бессвязно шепча на ухо, что всё будет хорошо. Уснул он тогда прямо в коридоре, на Фединых руках, вымотанный долгой истерикой и утомительным днём. А утром, подумать только (!), пришёл извиняться. Чалов не выдержал и двух минут и, просто притягивая к себе за плечи, поцеловал. Просто потому что так правильно было и с Кучаевым по-другому невозможно. Костю только любить хочется. Вот так вот искренне-искренне, до трещащих по швам рёбер и звёздочек перед глазами. Чтоб держать его за руку, пряча их соединённые руки в карман толстовки, или чтоб смотреть, как он смущается, прикрывая горящие скулы рукавом кофты. Как в машине спит, едва ли не клубком свернувшись, как на ласку отвечает, чуть ли не мурча. Как напоминает ему про шапку, завтрак и обезбол во втором секторе рюкзака. Как варит какао, забавно морща нос, потому что «фу, Федь, это слишком сладко, давай лучше кофе или чай там какой-нибудь», но всё равно варит, потому что Чалов просит, а Кучаев отказать не может. Как потом приткнётся ему под руку, обвивая торс руками ледяными и мурчит уже по настоящему, когда ему вихры его дурацкие гладишь. И бесконечно любит-любит-любит. И страшно Феде от этого, потому что разрушить всё моментом можно, но пока Костя вот так вот жмётся к нему, обязательно целуя, засыпая на плече, убаюканный запахом какао и его руками, что гладят по затылку, ему верится, что всё обязательно будет хорошо. А Костя летит по полю с мячом и ничего ему не страшно, он только игрой увлечён и не существует для него большего желания, чем пользу команде принести. Федя ему обязательно скажет, что гордится, не забыв осторожно погладить щеку. Только вот не замечает Кучаев хитро подставленной подножки и летит прямо на пол, пропахивая носом и коленями газон. — Ты че сделал, урод? — не сдержавшись орет Ванька, едва ли не подскакивая. А сердце колотится, как бешеное, адреналин горло пережимает. Чалову до одури на поле хочется выбежать, спросить, что с парнем. Раз-два. Вдох. Костя лежит на газоне. Три-четыре. Выдох. Кучаев перекатывается на бок. Пять-шесть. Вдох. Костя держится за больное, блять, колено, а его лицо искажено гримасой боли. У Феди сердце торкает, он уже готов выбежать на поле, но Ванька, цепко хватает за руку под пледом, едва заметно качая головой. Кучаев разгибается. Семь-восемь. Выдох. Костя встаёт, показывая, что готов продолжить игру, трибуны свистят, а Федя пытается себя успокоить. — Чал, у тебя кровь опять, — испуганно замечает Обляков. Чалов вытирает руками, но лишь размазывает по ладоням кровь. Ванька зовёт врача. Пришедший мужчина её останавливает, советуя волноваться поменьше. Ага, как же. Вон целая лавка сидит и не волнуется нихера. Свисток и игра окончена. У Феди голова гудит и ноги вместе с ней, спать хочется жутко. А ещё знать, что с Костей всё в порядке. В раздевалке их как назло разделили по двум разным углам, но Чалову и отсюда заметны ссадины на коленях, и то, как дрожат плечи Кучаева, когда он бросает в рюкзак свои вещи, а потом, не глядя ни на кого, сматывается в душ. Он сам стягивает с себя форму и тащится туда же. Спать хочется очень сильно. Костя ждёт его в машине. Ловит нежное прикосновение его пальцев, а затем тихонько жмётся поближе. — Ты молодец сегодня большой, — Федя треплет его по волосам, несоизмеримо гордый. — Я рад, что ты вышел на замену в Лиге. — Только вот не сделал ничего, — сказал и нахохлился, как воробушек. Чалов тянется к его волосам, треплет по голове, а потом смещает руку на скулу. — Я тобой горжусь, — хрипит Федя, тут же ловя в ответ: «я тобой тоже». Знает, черт возьми, как важно ему это. Важно, чтобы он нужным себя чувствовал, чтобы не думал закрываться и уходить. А любить его ещё больше хочется. — Что с носом? — хрипло интересуется Костя, тут же перегибаясь через салон, с ходу доставая и расстегивая рюкзак и откапывая в его недрах аптечку. — Да так, локтем чуть задели, а так всё нормально. — Ага, вижу, — бурчит Кучаев, выуживая из рюкзака перекись и упаковку ваты. Зубами вскрывает пакетик, отрывает кусочек и осторожно стирает что-то у него под носом. Кровь кажется. Откладывает кусочек в сторону, а затем отрывает ещё один, тут же смачивая его в перекиси. Запах остро щекочет нос и чихать хочется. Федя улыбается, глядя на Костю. Как он сосредоточенно пытается помочь, кусает губы, хмурит брови. — Что ты улыбаешься? — спрашивает Костя, заканчивая и запихивая кусочек ваты ему в нос. — Ничего, — в ответ улыбается Федя, а затем притягивает его к себе за шею и целует. И сердце быстро-быстро коротит, когда отвечают, вот так открыто и нежно, что он сдохнуть на месте готов, чтобы вот так вот на всю жизнь, чтобы уберечь от всего-всего плохого на свете, чтобы любить и счастливым быть. Костя первым отстраняется и тут же жмётся поближе, сразу чувствуя поцелуй в макушку, от которого так хорошо-хорошо становится. Так бы и сидел наверное всю жизнь. — Как твоё колено? — спрашивает Чалов, ведя по спине вверх. — Задели чуть, всё нормально, — Кучаев тихо выдыхает ему в шею, обдавая волной тепла. Не видит, конечно, но знает, что Чалов сейчас выразительно приподнял брови. — Я к Саидычу ходил, он сказал, что всё нормально, только ногу завтра лучше не беспокоить. — Значит поехали домой спать и не беспокоить твою ногу, — Костя снова не видит, но чувствует, что Федя улыбается, а затем снова чувствует лёгкий поцелуй в макушку. По пути домой Кучаев спит под двумя куртками так, что видны только его прикрытые глаза. На светофоре Федя тянет руку и осторожно гладит всклокоченные вихры, смещает руку на щёку и тут же ловит лёгкое прикосновение губ на тыльной стороне ладони. — Люблю тебя, — так негромко, а потом снова тихое сопение из-под двух курток. И он тоже любит. Любит чудо это, маленькое почти, но не по годам серьёзное. Беречь его хочется, так, что сил нет никаких, чтобы счастлив был, и непременно улыбался. — Тоже люблю тебя, Кость. Вот так вот улыбался, как сейчас, когда думает, что Феде не видно. А ещё обязательно Новый год встретить вместе. А пока ему достаточно того, что есть.