Волчья колыбельная

Вик       Вхожу в состояние «опять жить» — неохотно, часто смаргивая на закат. Жара повисла в воздухе — ни ветерка, всё застыло в маетном, не спавшем за день зное в ожидании желанной прохлады вечера. Но радует то, что ушли запахи страха и ненависти. Слышались крики детей — значит, уже гуляли без опаски, как будто события последних суток просто стёрлись. Тело после регенерации — каменное, надо начинать разрабатывать восстановившиеся руки и ноги, считать новые шрамы, обжигаться о взгляды кругом… Но в этот раз… что-то не то. Не так. Мирра неслышно подходит: в руке чашка тёплого мясного бульона, и слюна у меня начинает капать, как у голодного щенка. Пальцами второй гладит по голове, обводит лицо… Падаю щекой в ладонь женщины. Она меня по-прежнему хочет, об этом говорит мелкая истомная дрожь по телу — наша природа жестока, привязывая к тому, кого выбираешь на уровне зова крови.       — Как ты?       — Где он?       Мы говорим почти одновременно: я — с тревожной досадой, она — с искренним беспокойством.       — Отдыхает у Леона. Почему-то он пошёл с ним.       — Я не о Дане! Я спросил, где вожак?       — В подвале. В отупелом состоянии, словно отключился на время: спит и ест.       Ест, значит. Беру чашку, с которой глаз не сводил, и жадно выпиваю одним глотком. Она видит, что не наелся и хочу ещё, желудок, возмущённый малым количеством, сердито урчит. Мирослава тянет меня в дом: где молочу всё подряд, как будто блудный сын вернулся, и жизнь сейчас наконец-то станет налаживаться… После понимаю, что вкусная еда не воспринимается, словно потеряли чувствительность все рецепторы удовольствия от простых доступных вещей. Если где-то в радиусе вдоха нет его аромата. Отваливаюсь от стола, ненавидя себя за то, что даже в домашней обстановке не могу быть нормальным, как взведённый курок.       — Сходи к нему. Ты почти двое суток спал, а его постоянно мутит, словно отравы наелся.       — Так он дерьма и наелся, — цежу сквозь зубы, чуть не прокусив губу. Тяжело встаю, — Дан не должен был решать всё таким образом. Не важно, что в этом его сила. Не верю, что только в этом. Когда он спал, я все татухи рассмотрел, сфотографировал, прогнал через призму своего понимания. Это были сильные обереги, которые в простом салоне не набьёшь. Их делали шаманы, краски брали природного происхождения, а не синтетику, оттого и в кожу впиталась, и картинки словно оживали. Маленький рисунок на запястье: крылатое сердце в клетке, только перья в неволе выпадают и летят, кружась в последнем танце. Дурак. Я ухожу, не потому что бросаю, не заметаю след, как лис хвостом, не мечу кусты, как оголтелый пёс, не петляю зайцем. Удаляюсь в тень, в ней и растворяюсь, чтобы сберечь ему спину, чтобы не зацепило ни рикошетом, ни ударной волной. Не обязательно объяснять, что своё дорогое и необходимое — выпью одним глотком и вкус запомню до малейшего оттенка.       У Дана — вкус особый, хоть я и не гурман, но он, как лимонная корочка, которую по этикету, обдирают и оставляют на блюдце. Но всегда съедаю лимон не по правилам, вынимаю из чая, в сахар макаю и в рот, словно обычный, незамороченный человек, необременённый… а потом тянусь снова, за свежей холодной кислой долькой. Только теперь без сахара, чтобы свело щеки от оскомины, но это особое отрезвляющее ощущение. Волки цитрусовые недолюбливают, но я же… не как все.       Не хочу вспоминать то, что произошло — моментально накрывает бешенство, и сдавливает горло. По двум причинам… Первую предопределила судьба — он МОЙ. И поэтому невыносимо видеть его с другим. Второе, я поступил так же, уйдя с Вагнером и терпя насилие над собой, пусть и ради стаи. Гордыня обрушивается, но в те же тартарары летят вера и самоуважение. Кир сделал всё, чтобы изничтожить во мне вожака. Стая не пойдёт за подстилкой бывшего лидера, останутся сомнения, будут подогревать предубеждения. Даже если убью завтра Вагнера и победно взвою, будут помнить, что он меня ебал, когда хотел.       Мирослава трогает за плечо, считывая дурные мысли на раз:       — Никто так не подумает. Всем страшно за детей, за отсутствие спокойного будущего. Все устали, Вик!       Встаю и тянусь до хруста самой малой косточки: нельзя сказать, что я отдохнул и восстановился, но это уже неважно. Завтра предстоит броситься в решающий бой и…       — Сходи к нему, — глухим шёпотом повторяет проигравшая за моей спиной, — я ещё не видела такой сильной связи, Виктор. Ни у кого на моём веку.       У меня тут же вымерзает нутро. Знаю сам, что нужно увидеться и дать возможность сказать. Неважно что. Дан оправдываться не станет — не в его характере. Но… что он хочет? Я не покину стаю, чтобы мотаться за ним по свету. Тот же поводок, та же цепь. Бесконтрольно брошусь на его обидчиков и разорву, только усложню и без того непростые отношения.       До жилья Леона почти домчал — ноги внезапно понесли, словно своей жизнью жили. Встретил старика во дворе, тот в саду возился с яблонями. Меня почувствовал спиной, обтёр руки о бока и махнул в сторону дома, приглашая внутрь. Входил осторожно, как по минному полю шагая, не зная чего ожидать, в первую очередь от себя самого.       Дан сидел на диванчике в гостиной и выглядел болезненно-измождённым: при виде меня лишь голову на бок повернул и кисло усмехнулся.       — Совесть замучила?       Приваливаюсь к косяку, запихивая бесячку поглубже.       — У меня её не нашли.       — Оно и видно. Вломить бы тебе, да лень, — Волков смыкает веки, пряча слабость, и я залипаю на ресницы, хотя планировал прочь бежать.       — Из-за меня обессилел? Как?       — Каком кверху. Всё у вас гордых волков не по тем понятиям.       — По тем! — подхожу и нависаю над этим чудом. — Так нельзя! Он — вожак, фактически сердце стаи. Сердце и голова. Каким бы ни был — мы живём по правилам, и они не могут быть простыми, в связи с нашей природой. Мы можем быть опасны, каждый из нас — потенциальная угроза для людей.       — То есть без разницы, что он вытворяет, главное прибить его по правилам?! — резко садится и хватает мою голову за затылок, чтобы смотрел в глаза, а я и так смотрю, сгорая в аметистовом пламени. — На землю спустись! Ку-ку ваш Первый! Короной мозг пережало! Лавровых венков перенюхал! На дочь родную чуть не залез… зашугал тут всех вокруг, навлёк на стаю беду! Меня выбесил, а это уже вообще опасно.       Меня мгновенно берёт в клещи ярость: как же легко он заводит, а потом… Дан со всхлипом хватает мои губы, потянув на себя. Теряя равновесие, падаю всем телом. Он обхватывает меня руками, засасывая по самые гланды так жадно, что почти не могу дышать.       — А еще «моё» трогать — вообще примета плохая, — отстраняется так же резко, как и присосался, взгляд его бесячих глаз сейчас обжигает, а не греет, в нем отчётливо вижу безумие, так хорошо знакомое мне, а ещё — упрямство, которое вообще не поддается никакой классификации. — Кстати, как и ломать мне все планы. Кто тебя просил лезть?! — гаркает так, что, наплевав на весь свой жизненный опыт, боязливо втягиваю голову в плечи. Ладонью Дан с силой сжимает загривок, снова подтаскивая поближе к себе. — Все же испортил.       — Я устал тебе объяснять! — утыкаюсь лбом в его лоб. — Тебе ж, что горохом об стенку, что хуём по столу! — рычу в полуоткрытые губы, готовый и облизать, и искусать. — Да ты здесь такой, вполне живой, только потому, что на тебе моя метка, а в крови…       — Думаешь… ты один такой особенный? Этот сукан Кир мне бы ничего не сделал! — отталкивает. — Кстати, хуём по столу больно. И негигиенично.       Вот что за непробиваемый неч достался! Сгребаю одним рывком с дивана, по запаху нахожу комнату, где он спал всю ночь. Там оглушённый ароматом тоски, одиночества и голода замираю на пороге, меня обнимают за шею.       — Припаркуй уже меня. Мутит на высоте.       Аккуратно кладу на постель.       — А у Кира елдак здоровый… И я на Леона уже засматриваться начал, он ничего так…       Закрываю ладонью несносный рот, сажусь рядом.       — Не старайся разжечь ярость, я и так тебя напою, — давно вырос из романтики, как из старой детской одежды. Если такой зверь и водится в природе, то оборотень вроде меня с ним не уживётся. Но сейчас на меня смотрят наконец-то так, как хочу: ни с желанием выбесить, а просто… с желанием, хотя и прикрытым обидой. Руки тянутся к резинке штанов, проводят ниже пальцами по наливающемуся под тонкой тканью треников члену — в глазах уверенность, что соскочить не смогу, и мне же хуже, а он не откажется никогда.       Губы беру мягко, рассасываю нижнюю, кончиками языков встречаемся сразу же, пока медленно снимаю с него футболку, а он по бёдрам скатывает мои штаны. Куча одежды на полу, а мы на постели смешиваем запахи друг друга. Ласкаемся до неприличия нежно. Губы уже горят, накусанные, по шее и плечам распускаются алые засосы, как цветы. Но… кого мы обманываем? Дрожь по телу от его рук, вдруг вцепившихся слишком сильно, царапают плечи, и его внутренняя досада и напряжение прорывают романтичную вуаль. Дан понимает, что этот раз вполне может стать последним? Продолжает злиться на меня? А смысл… что сделано, то сделано. Сейчас нужно починить это чудо нечеловеческой природы. Отрезвляет знакомый наглый взгляд:       — Если не поторопишься… Я или передумаю, или трахну тебя сам.       И всё! Завожусь, как дурной щенок, с глухим рычанием прикусываю острое широкое плечо и разворачиваю на пузо. Белая спина с татуировкой: сколько же на тебе знаков, и когда-нибудь придётся рассказать, для чего каждый из них. Дан смотрит, как я пристраиваюсь сзади, но потом поднимаю его в коленно-локтевую и несколько раз прохожусь языком в промежности. Душит стон в подушку, и бёдра уже дрожат в нетерпении. Растираю тягучую слюну по головке и дальше. Колечко мышц ещё тугое и неподатливое, но скоро оно плотно сядет на… Мои пошлые собственнические мысли тут же рассекречены, Дан уже сам подаётся назад, и теперь полувопль срывается с моих губ.       — Давай… весь Салан тут соберём… — скалится Волков, и я растворяюсь в большом расширенном чёрном зрачке, топящим драгоценную радужку. Забыл на минутку, что это Он, а не кто-то другой. И дальше: пальцами в бёдра до синяков, клыками по влажной от испарины коже… Дан же почти не потел, зато сейчас каждая пора кожи выпускает крохотную живую росинку. Подо мной сильное, гибкое тело, влекущее каждым изгибом, и я его теперь найду даже под землёй, почувствую. И злость моя большими глотками выпивается, и уже голова — пустая и звенящая, и ощущение сумасшедшего бега по лесу нарастает свистом в ушах. Видимо, Дан тоже пророс в меня корнями, потому что уже ощущения поменялись, дикое желание стало контролируемым: выверяю каждый сильный глубокий толчок, слушаю каждый довольный выдох, и когда вовремя, на инстинкте, добавляю руку, приласкать парня — он пускает меня ещё дальше в себя, ментально. Дан       Это хуже, чем я мог себе представить… энергия тянется по порванным в клочья каналам рывками, то едва поступая, и я проваливаюсь куда-то в чистилище с голодным обмороком и выбираюсь обратно, только держась за Вика, то хлещет рывками, топит, накрывая с головой, переполняет настолько, что почти сгораю, почти теряю сознание.       Вик пока ещё не чувствует, как его собственный эмоциональный фон меняется, как организм подстраивается под меня и даже природный, истинный волчий запах претерпевает изменения. Он ещё не осознает, что его организм теперь стал больше, чем вместилищем сущности оборотня, и от него теперь многое зависит, хотя бы моя жалкая жизнь. Он не понимает… как ахуенно вляпался я!       Поэтому и берёт сильнее, стараясь отдать больше, чем могу усвоить, старается накормить, а мне бы просто его тепла и знать, что никуда он не денется, ведь иначе уже не смогу. Да оба, наверно, не сможем.       Он жадно берёт тело, наполняя собой полностью, я в себе каждый миллиметр его чувствую, каждой клеткой, и это уже больше, чем просто физически чувствовать, как член таранит тело, погружаясь раз за разом. Дыханием одним на двоих давимся. Сжимаю его в себе, не специально, просто так получается. Сдавливаю бёдрами и, на резком толчке оторвавшись лопатками от постели, выстанываю в голос, что он пугается и, вцепившись в меня, вместо того, чтобы дать вздохнуть, затыкает поцелуем, пьёт жадно, боясь умереть от сексуального голода, он — не я. Это забавно и эпично. Меня на этой мысли размазывает в оргазме, как мошку на лобовом стекле встречной иномарки, двигающейся, как минимум со скоростью сотка. Скручивает тугим спазмом и складывает почти вдвое, пока кончаю Вику на живот, а он сам, пребывая в полупьяном бреду, догоняет следом, припечатывая завершающей фрикцией к постели, распяв и намертво прибив к себе.       — Какой я долбоёб, — выражаю личное мнение, слепо, из-за влажной пелены, глядя в потолок, руки опускаются и безвольно падают с его плеч. Пробивает на улыбку, и одновременно солёным дождем поливает виски. — Просто сказочный.       — Всё в порядке? — спрашивает обеспокоенно, скатываясь осторожно, сам ещё красный, запыхавшийся, и вряд ли поймёт сейчас, что никакого влияния я на него больше не оказываю, своими руками броню от себя же дал, а он серьёзно меня хочет, так же как и я его, помимо тупой потребности пожрать. Это плохо…       — В полном! — не без сарказма, прикидываю, смогу ли жить в этой глубинке, и к своему ужасу осознаю, что нет — так же как и он в мегаполисе. А это доказывает — я не просто сказочный долбоёб, но ещё и суицидник! Сказать ему, что теперь от его битвы зависит больше жизней, или отпустить с лёгким сердцем? Вообще у меня теперь по закону на него право есть, и подвергать его опасности без моего разрешения не должны, но… это же, блядь, Вик!       Бьюсь головой о постель, но это не помогает вернуть мозги на место, и ещё более обеспокоенно мерцают глаза напротив. Вик       Лежим рядом… но что-то не то. Он закрывается, чувствую, словно сам, осознав важные изменения, не понимает себя. Как допустил. Но мы же не просили специально, просто столкнулись на бегу, задержавшись глазами, зацепились мыслями.       Тяну Дана к себе, сопротивляется, но слабо, цвет лица с серого постепенно меняется на светлый беж, вжимаю в себя, чтобы и тепло забирал, нафига мне одному столько. У парня кожа прохладная, и он температурой своей доволен, а я пылаю и не отказался бы ещё от пары заходов… Но Дан лишь смотрит, изредка облизывая губы.       — Ну вот… зачем… ты… влез? Всё бы решилось махом, и я бы сейчас не…       Вот же попугай! Грублю с его личным пространством, резко влипая ртом в рот, сдавив затылок. Всхлипывает, воздух отбираю жестоко и надолго — иногда лучше молчать, чем говорить. Потом уже, выпустив и спуская ноги с постели, глуховато в пол говорю.       — Я не собирался в вожаки. От слова «совсем». Меня туда не готовили. Учил молодняк, было дело, но всё больше под недовольное ворчание Кира. Я — Соло. Не умею за других переживать. Не умею любить… вернее… не хочу. Я — убийца, и использовать меня можно только так, не требуя сухоцвету стать ну… розой, что ли. Ясно тебе? Вагнера нужно победить в честной схватке, чтобы он понял это. Этот вожак многое прошёл и поменялся не сразу. И уйти должен по правилам. Как бы объяснить? Не суди — не побывав на месте сильного.       — Он из вас делал покорное стадо, а не вольную стаю, — процедил Дан, протест у него в крови, тут он вряд ли поймёт мои законы.       — Не из всех. Смотри в окно.       — Я не про среднестатистических щенков и сучек, я про элитных, особенных, тех, кто мог ему составить конкуренцию.       Меня прошибает стёбный смех — это я-то элита? Даром что зеленоглазый. Мелким был пытал Леона, выспрашивая хоть какую-то инфу про родителей. Даже из дома бегал, психи растрачивать по тайге. Нашёл меня именно Кир, спящего под еловой лапой, вытряхнул из неспокойного сна, укусил за ляжку да так, что хромал за ним до самого посёлка. Тогда вожак на меня даже не смотрел, а я, дурень, глаз не сводил. Кирилл был силён и крут для нас ещё неволчат, не прошедших первый оборот, и особенно тех, кто по каким-то причинам потерял отца. Вагнер бежал впереди, ни разу не оглянувшись на наказанного шкета, так и оставаясь волком. Но я знал, упаду или заплачу — в меня снова немилосердно вонзятся острые клыки. У самых ворот вздрогнул: янтарные глаза смотрели в упор, словно свежевали, глухое рычание клокотало в горле. На секунду мне показалось, что сейчас Вагнер бросится и разорвёт. Хотелось резко повернуться, бросаясь наутёк, но я врос в землю и, держась за прокушенную ногу, выдерживал тяжёлый взгляд Кирилла. Дан       — Ты меня бесишь, — признаюсь честно, с трудом задрав голову и хватанув воздуха. — Ты даже не представляешь насколько. На тебя даже орать не хочется.       — А чего хочется? — рассуждает спокойно, с налётом лёгкой грусти на каждом слове.       — Пиздить, — с сожалением выдыхаю, выбираясь из цепких рук, и сам же прижимаюсь обратно. Вик ухмыляется, видя меня насквозь, что буквально в ледышку превращусь, стоит ему только убрать руки, — Но бесполезно, — я, за свои пару столетий жизни, как у него, броню даже сам нарастить не смог. — Ещё и понравится.       — Тогда скажи, чего ты от меня хочешь? Что я могу сделать, чтобы ты перестал истерить и рвать на жопе волосы?       — У меня нет на жопе волос.       — Я знаю, Дан. К слову пришлось.       — И жопа моя тебя теперь не устраивает?       — Не заговаривай зубы, — мне нравится, как он вспыхивает, его огонь топит мой врожденный лед при каждой вспышке.       — Отговорить тебя бесполезно от этой затеи?       — Дан… — он даже слов не находит, только головой качает и, не осознавая, выпускает когти, впиваясь мне в бок. Я его так матом про себя поблагодарил за эту сущность. Не мог быть оборотнем-бобром или хотя бы лисом, те не такие дикие!       — Нож у меня стащил… — его морда моментально становится ничего непонимающей и почти безобидной, так и тянет подзатыльник отвесить, чтобы не кривлялся. — С собой его возьмёшь, как оружие и личный талисман на удачу. Или только природными, из вас растущими, материалами придётся самцовость доказывать?       — По правилам холодное оружие - нож, к использованию допускается. Мы сражаемся в боевой полутрансформации, начинаем без, потом по ситуации.       — Хорошо, что по правилам не допускается… — прикусываю язык, вспоминая, как Кир драл его чуть живого, без особого на то согласия. Или дрессировал, как щенка породистого, приучив выполнять команды беспрекословно. Я вообще много чего вспомнил. Вик мои мысли не видел, но понимал, поэтому волосы на руках у него встали дыбом, а взгляд из человеческого стал — волчьим. — Просто засунь свою гордость в жопу и выхвати нож первым. Этот выродок, когда будет чувствовать, что проигрывает, вряд ли станет драться честно. И мне будет так спокойнее.       — Типа частичка тебя будет со мной в самый ответственный момент? — не нравится мне его ухмылка, вот совсем, наверное, поэтому ему и прилетает, жалко увернулся, красивый пиздюль бы получился, красочный.       — Или делаешь, как говорю, или забываешь с какой стороны у меня задница.       — Хорошо. Если тебе будет так спокойнее.       — Мне будет гора-а-а-а-аздо спокойнее, — ухмыляюсь через силу, грусть никуда не делась, но теперь буйное беспокойство потихоньку ослабевает, и даже дышать могу хоть и не полными лёгкими, но хотя бы половиной их. Вик       Одеваюсь неторопливо. Дан смотрит с недоумением: выражение аметистовых глаз от «ну и куда мы намылились?» плавно перетекает в «ты что, успел сохраниться?» Без сил сажусь рядом:       — Да пойми ты, если останусь здесь на ночь, отдыхать не придётся. Я когда рядом с тобой, у меня верхняя голова вообще соображать не пытается, разумные мысли со звоном яиц не резонируют. Андестенд?       Скалится.       Мне и самому не хотелось уходить. Вроде и собираюсь на его глазах, а выглядит, как побег. Дан тоже пытается делать невозмутимый вид, но сегодня Лавровую ветвь Каннского фестиваля по всем номинациям уносит тоска. Уж она играет виртуозно и идеально по нотам. В завершение ко всему, он поворачивается ко мне задницей, которую я украсил парой кровоподтёков. Они уже исчезают, словно растворяются под кожей. Дан сыт и почти в нормальной физической форме, но… если завтра всё-таки победителем станет Кирилл…       — Я плакать не буду — не надейся, — глухо вещает в подушку, — и на цветы тратиться не стану — сами прорастут. Говорят, почва из дебилов очень богата перегноем. Ты чего ржёшь, волчара? — вскидывается, взбудораженный моим хрипловатым смехом. Давно я не хохотал, а тут просто сломало пополам, и уже глаза увлажнились. Дан, голый и злющий, смотрит в упор и…       — Успокойся, чудо! Я почву удобрять пока не собираюсь, — подхожу близко, беру за плечи, широкие, но поникшие, чуть сжимаю, — лучше подумай, что мы будем делать потом?       — Трахаться до одури.       — А ещё?       — Снова трахаться! — качаю головой, смыкаю припухшие покрасневшие губы Дана поцелуем. Это очень глубокий и крепкий поцелуй, как гарантия моего согласия. Потом я ухожу. Мимо притихшего на веранде Леонида, тот молча бросает мне ключи от тренировочного блока, интересуется, нужна ли помощь. Киваю, и здоровый мужик следует за мной.       На месте он измеряет все мои физиологические показатели, я прохожу мини-тест-драйв на средних нагрузках, Кира с прикушенной губой берёт пол-литра крови, мочу и слюну. Девчонка явно на грани, но держится молодцом, чтобы не сбивать мой настрой. Леон гоняет меня от тренажёра к тренажёру, каждый раз измеряя и записывая результаты. Я отключил все эмоции, действуя, словно робот, на улучшение показателей, и организм не изматывается, а наоборот, наращивает мощь, аккумулируя её в мышцах. У оборотней свой обмен веществ, тем более, сейчас чётко осознаю: Дан мне его изменил, сделав существенный апгрейд, с которым я ещё не разобрался. Леон то хмурится, то восхищённо цокает, но его беспокоит моё сердце и нагрузка на него. Сейчас потенциал Соло увеличился в полтора раза и это после того, что со мной произошло. Завтра, когда выйду против Вагнера, вожак точно почувствует соперника, а не щенка.       Спать лёг и вынесло сразу же: Кира чего-то колола в руку и в задницу. Потом ревела на моём плече, а у меня даже глаза не открывались, просто обнял, прижал к груди. Девчонка мне про Дана рассказала, как он её спас и резко начал пахнуть мной, и как отвлёк отца, уводя за собой. В какой-то момент понял, что не слышу больше подсевший от слёз голос Кирки, но она не ушла, осталась под боком, словно сама нуждалась в спокойном долгом сне.       Кир расхаживал, разминаясь по импровизированному рингу, затянутому сеткой из металлических тросов, в вентиллируемом бункере под землёй. Всё для стопроцентной звукоизоляции, ибо когда бьются альфа-самцы за лидерство, не выдерживают нервы даже у бывалых. Да и зрелище, по меньшей мере, жуткое, молодняку тут делать нечего, результат они и так почувствуют. Разгуляться нам всего ничего — арена с радиусом в восемь метров, то есть бегать не придётся — надо рвать друг друга в упор. В амфитеатре почти все места свободные. Сидят лишь трое судей с Мирославой во главе. Кира заочно выполняет функции врача, чтобы засвидетельствовать нежизнеспособность побеждённого. Дана не вижу — неужели мозгов хватило не прийти? Леон, на правах судьи, даже не рискнул подойти, хотя по глазам видел — рвался всей душой. Своих детей у него не было, ко мне вот прикипел.       Дана я с утра не видел, запах поблизости ощущал, пах он мной, только в верхних нотах, но где носило это чудо, даже предположений не было. Кира мне сказала, что Волков звонил всё утро по засекреченной линии Вагнера, то есть прямиком в Министерство, сначала шипел, потом матерился, потом орал, что перекусает всех, заразит бешенством, и там все перетрахаются, как кролики, даже некрасивые.       Кир смотрит на меня, прожигая дыру, при этом пошлые мысли прут наружу, даже не стесняясь. Он облизывается, и в людском облике в нём уже мало человеческого. Играть с любимой игрушкой прямо сейчас — безумного монстра передёргивает от нетерпения. На нас камуфляжные штаны с ножнами на бёдрах, у вожака неизменный нож модификации «Антитеррор» с лепестковым лезвием и серповидной впадиной, прозванный «Вспарывателем», у меня оружие чем-то напоминающее «Витязь», только с более широким лезвием, шикарной ручкой, не понять из какого материала, и анатомически удобной гардой. Несмотря на ощутимую тяжесть легко перебрасываю клинок из ладони в ладонь, ложится, как влитой, обжимается, не скользит под пальцами, прямо все по выемкам. Кир смотрит, как я примериваюсь к оружию, усмехается, проводит языком по обоюдоострому лезвию «Вспарывателя». Взгляд не отвожу, проигрыш начинается с малого… Вагнер весь во вкусе, я рассматриваю арену и возможность манёвров. Но вот старый Яков поднимает руку и даёт нам отмашку на готовность.       Голые по пояс мы начинаем прелюдию танца смерти. Уже нет внимания края глаза, я должен смотреть только на противника, иначе шанса выжить не будет. Кир намного опытнее меня, а насчёт силы — даже предполагать не берусь. Мирра издаёт короткий вой. Мой оборот быстрее, и я достойно использую фору — Кир летит через мою голову в сетку и повисает на ней, безумно скаля окровавленную пасть. Теперь три судьи одновременно взрываются рычанием, а Вагнер уже вырастает передо мной, обдавая смрадом и чиркая ножом около морды. Ненавижу его манеру вести бой: он свирепо и слепо атакует, невзирая на собственные раны, дезорганизуя противника видом собственной крови. Почти не обороняется, пропускает удары и оглушает тяжёлым запахом, но это видимость. Ни одна из полученных ран не стоит внимания Кира. Они затянутся на глазах, а вот те, что параллельно наносит вожак затрудняют движения и мучительно болезненные.       Я видел один раз спарринг Вагнера и австрийского вервольфа голубых кровей. Не могу сказать, что Вульф проигрывал по всем статьям и опозорил Европу. Тут другое: скорость двух тел на ринге и следование правилам. Целью было прижать измождённого противника мордой в пол, лишив оружия и клока шерсти в воротниковой зоне. Но движения взрослых опытных бойцов были практически неразличимы для человеческого глаза. Я и то мог с трудом уследить за молниеносными выпадами и наскоками, мощными ударами, траекторию которых невозможно было предугадать. Тогда для меня этот бой показался апогеем манёвренности и мощи. Сейчас я был погружён в бой, который вёлся насмерть. Противник подавлял меня несколько лет, давая понять, что никогда не смогу его победить, и это ощутимо давило на психику.       Но внезапно… меня словно окатило ледяной водой, Кир ни на мгновение не относился ко мне сейчас, как к щенку. Оскал жуткой морды не был насмешлив, а напряжение чудовищного тела выдавало прилагаемые усилия противостоять любимой игрушке. С каждым моим броском и манёвром в алых глазах пламя вспыхивало ярче и уже слепило. Его собственные выпады становились опаснее и изысканнее, теперь Кирилл оттачивал на мне свои лучшие техники ведения смертельного боя. На какой-то момент на морде Вагнера мелькнул досада, что он пропустил этот мой этап перемен. Но рано радовался своим успехам: в следующий момент Кир вонзил мне в бедро «Вспарыватель» и с наслаждением провернул, ногу тут же частично обездвижило, я упал на землю, едва успев откатиться к сетке и прыгнуть на неё. Первая кровь щедро полила ринг: судьи взвыли, но их голоса тут же заглушил леденящий кровь вой вожака…       Сердце набатом застучало в висках, показалось, что и оно стало биться быстрее, словно рёбра хотело проломить. Я всё ещё сжимал в правой руке нож, а левой держался за трос. Кровь капала вниз, слышал удар каждой капли о ринг. Вагнер поманил когтистым перстом и вновь облизнулся: тут же вернулась его привычно похабная мина. Он лизнул обагрённый нож… и вдруг, скривившись, сплюнул на землю. Утробный рык перерос в очередной вой. Не успел я подумать о причине гастрономических изменений моей крови, как вожак прыгнул вверх.       В моей голове вдруг ясно прозвучал голос, иглой вонзившийся в сознание, а нож, будто сросшийся с пальцами и ставший продолжением руки, запульсировал, как живой. Я не успел даже подумать, моя рука уже начала двигаться, встречая Кира на подлёте и распарывая ему раскрытую пасть до самого уха. Оскал стал ужаснее самого дикого кошмара. Слова, звучавшие в моей голове, были на языке, мне не знакомом, но хватило пары минут, для осознания: кто-то читал заклинание. И зачарован, скорее всего, именно чёртов нож, который сделал Дан!