Волчья колыбельная

Вик       Вот же странный гном! Как будто ничего не видит и не слышит. Хотя, что ты без чутья и долга чести оборотня можешь понять про наш вид? Даже верхний пласт не снимешь. Перелопатить сотни досье и исторических доков о вервольфах — это не значит влезть в шкуру волка. Ни хрена не разберёшься. Мы — опасный вид, нас приручить нельзя, сами должны потянуться к протянутой руке.       Обнюхать.       Поверить.       Принять.       Полюбить.       Вот и всё руководство к действию.       Смотрю на Варейводу немного пристально, с него ухмылка сползает, решил, видно, что я сейчас изображу вселенское оскорбление, а не животный похуизм.       — И это всё?       — А не достаточно? — гном замирает в глупом недоумении. — Это для тебя ничего не…       — Начальник, смешной ты, ей богу! Меня ебут не первый год. А тут — лечь под запечатленного. Он же часть меня. Опасайся лучше за другое.       Вячеслав хлопает короткими ресницами, а мне слышится, как его веки смыкаются с грохотом.       — За что, другое?       — Захочет ли Волков меня после ряда идиотских недоразумений и наших разборок.       — Ты его разве не видел?.. Не осознал, насколько Дантарес изменился. Он кроме тебя вообще ничего в жизни не хочет.       — Видел, — зубы мои захрустели, а гнома передёрнуло, — глотку спасло только, что я его…       — Любишь? — глаза Варейводы нехорошо поблёскивают.       — Это у вас так просто название подобрать. У меня так не прокатит. Представь, что пускаешь кого-то через кожу, дальше сердца, глубже… в самую душу… суть… спаиваешься всеми нервами. Он дышать перестанет, и тебе воздух перекроется. Ослепнет, и свет померкнет для тебя.       — Если Дан умрёт…       — Не станет и меня, по крайней мере в понимании души. Тело, какое-то время побегает, помучается, но без чувств и ощущения этого мира, скорее всего, в волчьем обличии. А потом полезет под пулю или найдёт обрыв повыше. Удержать будет некому — детей нет. Щенки обычно сильно держат. Или родители. Но у меня нет никого, вы знаете, начальник. Поэтому проблема Соло решится быстро.       — Дан не сможет жить в стае, Вик. Понимаешь же…       — Почему? Он теперь её часть. То, что эгоист, я знаю. Сам — одиночка. Проще одному. Дану надо просто попробовать. Начать избавляться от старой кожи. Это больно, с кровью. Но по-другому оборотнем не стать.       Гном начинает что-то понимать, меняется взгляд, и уже тупым волчарой меня не видит. Взрослый. Такой же взрослый как и Дантарес. Возможно, они вместе выросли, поэтому такое неравнодушие к инкубу. Но в оборотне не дрессируется сексуальная зависимость, мы эти инстинкты не отметаем в принципе. Инкуб ты или демон, волк очнётся от морока и вцепится в глотку. Значит, Дан не простой бес. Обереги… татухи… Волков — опасное оружие, полное неведомой едва изученной силы. Устали его подавлять и препарировать и взяли на вооружение волей заебавшегося руководства Центра. Ирония судьбы, но из всех инкубов мне достался бракованный. Мало того, что достался — принял, привязал, отдался, чего они обычно не делают.       — Вик, ближе к делу, — гном ретиво подорвался.       — Не так быстро! — я сгрёб рубашку с галстуком на его груди, у Славика глазик дёрнулся: знает кот — на чью сметану облизнулся. — С Кирой всё серьёзно или в рамках изучения вида? — мою руку перехватили за запястье, крепко так — я оценил.       — Серьёзнее некуда, вожак! — в синих гномьих глазах спокойствие и уверенность, я-то давно знаю о чувствах Киры, как и многое про других членов стаи, импульсами через голову проходит. — Потом обсудим, обязательно. Сейчас главное — Дан. Он согласился кормиться Кириллом, а если так ваш бывший скоро так глубоко изменится, что потом назад будет не повернуть. Вагнер уже неадекватно реагирует на твоё приближение к Волкову.       Меня захлёстывает жар от горла до паха. Как же нестерпимо больно и остро. Кир, трясшийся при виде меня, так жадно и искренне обнимал чёртового беса… что даже Мирра не выдержала. Как она не перекинулась и Дана не порвала, для меня — шок. Только Волкову Кирилл до балды, он меня агрил… уничтожал… делал больно обоим. Гном даёт мне пару минут перемолоть инфу, а время для переваривания — нет!       — Он сейчас рвётся к донору энергии, — мрачно говорит Варейвода, — и если перейдёт в красную зону, я должен буду…       — Его уничтожить? — прямо холодок по спине от этих «правильных» законов. — Он разве не ваш друг, начальник?       — Мой. И я не хочу его потерять, Вик.       — Значит, не потеряешь! — повожу плечами, шеей… — Кирилла придумай, где спрятать. Дай Волкову транквилизатор посильнее и отпускай.       — Виктор… — гном замялся, сцепив пальцы рук, — ты видел… как Дан кормится, когда сверху. Это не трах, это изнасилование тела и души. Унизительно.       — Попробую пережить. А сейчас поторопись.       Не зная, сколько у меня времени подготовиться морально и физически, стою в ванной и тупо смотрю на себя в зеркало, скребу щетину, зону подмышек… Хочу быть униженным своим запечатлённым? Нет. Но выхода тоже нет. К Вагнеру я его не пущу, как бы ни ненавидел бывшего вожака. Пускать в размен себя — мои обычные практики. Поэтому… если Дан захочет не оставить во мне ни клочка воли, что ж… Мне надо будет попытаться воскреснуть. Если раны будут глубже и разрушат на уровне самоуважения, то я уйду… спев ему на прощание самую тихую колыбельную.       Мне самому сейчас нереально больно.       Пожалуй, только Мирра и Кира знают. И Леонид. Он вполне сможет потянуть лямку вожака. С его обострённым чувством долга.       Наскоро приняв душ и повгоняв в себя пару-тройку пальцев, я отправился в камеру, где содержался Вагнер.       В комнате стоял тяжёлый дух возбуждённого альфа-самца, даже наполовину парализованный Кир всё ещё мог оглушить и пригнуть к земле. Рычу… вот-вот слетит предохранитель, но оборачиваться нельзя. Нужна вуаль. Та которая позволяет отвлечь врагов от вожака, впитав его запах всей шкурой. Я гашу свет, оставляя тусклый ночник, и сажусь на кровать. Меня начинает трясти от бессилия и бесячки: не хочу отдаваться так… притворившись кем-то, кто стал вынужденной заменой… едой. Провожу рукой по лицу, на какой-то момент вспоминая нашу недавнюю ошалелую страсть, и подрываюсь бежать. Но тяжёлая дверь щёлкает и открывается.       Дантарес ввалился — в гроб краше кладут, как наркоман, которого ломка жестоко корёжила и не думала отпускать. Аметистовые глаза горели диким голодным огнём сквозь мутную плёнку боли, и терзало сомнение, а видит ли он ими хоть что-то или двигается только на инстинктах.       Замираю. Изменился. Не только внешне. Пуст внутри. Как пробитый сосуд. Что бы не вливалось, лишь смочило стенки, даже вкуса не почувствовал. Дан смотрит через меня, втягивает воздух и морщится: словно даже дышать больно и напряжно. И ничего не хочется.       На меня налетает ураган. Я подозревал, что и десятой доли его силы не видел. Да только… Соло упрямый, он выстоит, как скала под сокрушительным ударом одиннадцатиметровой волны. Обхватываю, втягивая голову в плечи, зная, что услышу. Хруст своих костей, глухой и страшный, потом лопнет пара крупных вен… Но Дан вряд ли сейчас поймёт, что ему сопротивляется Вик, а не Кир. Кусаю Волкова в шею. Сильно. Метка от клыков выкладывается на коже кровавым бисером. Мне выть хочется от его дикости и безумия. Позволяю ворваться в свою голову… Ебать… Кожа на рукояти ножа… не оборотня… Висящее на дыбе тело… белое и гибкое… в потеках крови… с него нарезают тонкие ремешки… Дантарес.       Обнимаю. И слушаю, как внутри всполохами взрывается боль.       Обнимаю. До слёз обидно, что зову, срываю глотку, а дурак этот не слышит…       Обнимаю. Полупридушенный. Позволяю доломать, чтобы самому обрушиться на колени. Волков сдирает с меня штаны.       — Ты будешь страдать, — голос низкий, похожий на горловой клёкот, безжалостный.       Я люблю тебя. Просто знай… Сейчас только так можно тебя спасти. А спасти тебя можно… вернув.       Дотягиваюсь рукой до бедра инкуба, она ломается в двух местах, (прокусываю губу от боли) хуйня, срастётся! Уже срастается! Но ебать ты меня будешь своим членом, а не потоком силы! Второй рукой обхватываю шею, принуждая наклониться к окровавленным распухшим губам. Я не Кир! Если сейчас осатаневший инкуб ударит, то мне конец.       — Да, посмотри же на меняяяяя! — ору в поцелуй, больше кусая, чем лаская.       Секунды падают долгими маслянистыми каплями…       Следующее, что чувствую головку его члена, прижавшуюся ко входу, и начинаю улыбаться. Дан       В мутном мареве меня не осталось. Как рвётся под напряжением канат, распуская порванные нити, так и я чувствую, как всё человеческое рвётся, отделяясь от моего существа, оставаясь чем-то вроде давних воспоминаний, которые со временем забудутся. Если бы ещё можно было не чувствовать, что происходит, ни тепла кожи под пальцами, ни запаха крови, ни шума чужого сердца, под которое непроизвольно подстраивается и моё; не чувствовать необходимости быть тем, кто есть.       Нырнув поглубже и нарочно не глотнув воздуха, чтобы уже не всплыть, отдаю бразды правления инстинктам. Но тянет не якорем на дно, а вверх, в реальность тянет собственная жестокость, которой причиняю боль донору, и адреналин куда выше поднимается в крови, и бросает в холодный пот, ни так, как при первой кормёжке. Тело уже распалённое, отказывается питаться иначе, берёт напрямую и одним нетерпеливым толчком ломает все мои принципы.       Под ладонями бугрится мышцами сильное тело, и на минуту приходит догадка, что захоти он реально навредить, я бы не стал сопротивляться, дав себя сломать. Всё сложнее удерживать барьер, не пуская в подсознание Кира корни, не хочу больше видеть его пороки, не хочу в них видеть Вика, я и так его сейчас острее, чем когда-либо, чувствую. Поэтому и концентрация выше, и захват на шее туже, и даже почти не чувствую, как собственный член таранит чужое тело, только сопротивление, не такое, как мог бы подсевший на меня партнёр, готовый убить, если я откажусь на близость…       Привстав на локтях, трясу головой. Зрение не возвращается, все чувства заблокированны, а ключ доступа только…       — Вик… сука… — не хрип и даже не скулёж, вообще бессвязный свист, с болью продравший горло.       Губы обжигает горячим сорванным дыханием, берут в тёплый плен поцелуя, пока, так и зависнув, собираю мозги в кучу, в панике понимая, что мой член уже в нём, и ничего не изменить.       Крепче зажмуриваю глаза, подключаясь к его каналам связи, прощупываю повреждения, находя их все рукой, ощущая как свои, попутно ловя дрожь и хрипловатый стон-выдох себе в лицо, дёргаясь, почти спускаю его с члена, и сам же инстинктивно насаживаю обратно, вцепившись ему в бедро.       Ответственность за содеянное сильнее боли, её не перетерпеть. Всё так же страшно открыть глаза, даже чтобы убедиться, что это точно он, видел меня настоящим, знает, что чудовище во мне сильнее. А может я не хочу знать — его всё же нет, и это моё собственное сознание так изощрённо разнообразит кормежку.       Провожу осторожно руками по его плечам, спускаясь по бокам, растираю вспотевшую кожу, прощупываю каналы связи, зная наперёд, что если просунуть руку ему под спину и, очертив позвоночник, сжать кожу чуть сильнее, он выгнется над постелью, высоко задерёт голову и зажмурит глаза. Что дрожь унять, помогут лёгкие поглаживания по члену, а пара пробных коротких толчков разогреет мышцы и поможет найти правильный угол. Знаю, что выбрав верную точку и упираясь в неё головкой снова и снова, заставлю его перестать с силой сжимать простынь, и сцепить пальцы на моей шее… Тогда дыхание станет ровнее и глубже, а с губ сорвётся чуть слышное: «Твою ж м-м-м-м…».       Это всё становится жестокой игрой. Игрой, в которой у меня все козыри, и я знаю каждый следующий ход. Как двигаться, как дышать, как чувствовать, куда пустить силу, только что профильтрованную во мне, чтобы под хруст у него встали на место кости и стали срастаться быстрее в десятки раз.       — Хватит, — просит, с трудом расцепляя сжатые челюсти, поворачивается под моим напором и обнимает уже до хруста, а я рад бы остановиться, да не выходит, меня от него сейчас и рота солдат не оттащит и вообще… лучше… бы… он… молчал…       Распахиваю глаза, встречаясь с его шальным блестящим взглядом, и впервые не могу его прочитать. Сам наклоняюсь к губам, языком очерчивая каждую, прихватываю своими и, не почувствовав сопротивления, пропихиваю язык ему в рот, зализывая свою вину. Ноги сгибаю в коленях и свои, и его, подсаживаюсь, раздвигая его шире и укладываюсь грудью на грудь, чтобы слышать сердце. Он мокрый насквозь, кожа липкая, воспалённая, реагирует на каждое прикосновение. И нет бы успокоить, наоборот, обтираюсь об него, как кошак, пока языком имею его рот, плавно покачивая бёдрами, свободной рукой, запущенной под зад, разглаживая тугие мышцы сжимающие мой член.       Злость мешается с болезненной нежностью, его одновременно хочется отодрать до судорог, чтобы прекратил уже своё самоуправство, чтобы не позволял ТАК с собой обращаться, чтобы в принципе таким меня не видел, и в то же время залюбить до смерти, чтобы разучился ходить прямо. Он чувствует всё, поэтому позволяет и грубить с поцелуем, не давая ему нормально дышать. Сам отрывается, с широко распахнутыми глазами схватив воздух, и тут же затыкается снова мной, пока, издеваясь над обоими, медлю до последнего, уже чувствуя, как от нетерпения закатываются глаза, все мышцы становятся камнем, и вот вот сорвёт голову… Вик       Боль от Дантареса не идёт ни в какое сравнение с насилием Кира. Как я удерживаю сознание, знает только Тот, кто всё задумал. Он и нас задумал такими. Я когтями продрался до патлатого, заставил поутихнуть, но такое впечатление, что Дан не поверил до конца в происходящее. Хоть и по имени меня позвал. Вернее, прошипел. А потом вдруг развернул лицом к себе, чего вожак никогда не делал. Пусть Волков не видел, не понимал, но он в безумии своём стал аккуратнее и тише на волосок. Мне хватило, чтобы приход начал накрывать сладким жаром от растраханного воспалённого входа вглубь — немного левее.       От игры длинных артистичных пальцев на члене меня дёргает не меньше, а когда впивается жадным голодным поцелуем, просто зажимаю в кольцо рук и ног. Лечу за Даном по спирали подступающего оргазма в неведомые небеса. Не был бы оборотнем — сдох бы точно. А так… всасываю в себя пересохший язык того, кого, будь моя воля, взял бы за холку, и в лесок! Задыхаюсь… на грани пощады… но он милосердно разрывает поцелуй, дав лишь глотнуть воздуха, и снова накрывает мой рот. Тремя особенно верными глубокими толчками проезжает по изнывающей простате. Меня пронзает насквозь, вышибает пот над верхней губой и висках, в этот момент кормлю его особым сортом мучительного наслаждения.       Кончаю в руку Дана, прогибаясь в пояснице, вжимаясь затылком в постель, а он — в меня, не выдержав хриплого стона, который, сука, сам прорвался из напряжённого саднящего горла.       Я только перевёл дыхание, почти готовый на диалог, хотя и говорить что не знал, даже думать было в лом, в голове сплошная пустота, как давление внутри стало нарастать.       — Видимо… ты не сыт, — утверждаю сквозь улыбку, покрепче сжимая его коленями.       Дан нависает надо мной, дышит часто ртом, без конца смачивая губы кончиком острого языка, смотрит в упор, обеспокоенно и жадно, настолько пристально, что становится жарко и, чуть отстранившись, глубоко толкается вперёд. Прострелившая поясницу, едва переносимая боль мешается с пониманием, что Дан приходит в себя и… злится, как же он злится. На себя. Почти ненавидит. Это читается в каждом взгляде, в каждом движении, пускай и бережном, но настолько глубоком, что трахая тело, он имеет душу, и вот сейчас, словно разогреваясь до этого, собирается отыграться.       — А может… поговорим? — такая вялая попытка, пока он, гаденько ухмыльнувшись, и, видимо, вжившись окончательно в роль ебаря, переворачивает меня на живот и ставит в коленно-локтевую…       С нас сходит сто потов, прежде чем спускаю второй раз. От смены поз кружит голову, этому чудовищу стыд вообще не известен, а похоть — его второе имя. Провокация в каждом движении, я потерялся, не зная, то ли придушить его уже, чтобы он успокоился, и самому отодрать, то ли уже покраснеть и сдаться, но тело продолжает на него реагировать. Я скучал…       Плоть горит огнём, и даже прикасаться больно, в заднице вообще всё пульсирует, без конца сжимаясь, я его ходящий поршнем член в себе каждым миллиметром тела чувствую, и уже заткнуться бы, но даже не дышится. Только блядские стоны, созвучные, как никогда, по звучанию со шлепками наших тел вместо внятной речи.       Когда я поверил, что всё закончилось, и смог в конце концов свести ноги, Дан сидел на краю кровати, рассматривая меня так, будто всё ещё только началось. Аж нутро свело от такого пристального контакта и сократилось внутри, член, изнывая, снова дёрнулся.       — У тебя две минуты, — спокойно говорит мне, при этом разглядывая тот пиздец, что творится у меня между ног. Морда при этом до того скорбная, а взгляд без конца мечется по заживающим ранам и рассасывающимся синякам.       — Чтобы свалить?       — Чтобы отдохнуть, — поясняет рассудительно, держа в трясущихся пальцах дотлевающую сигарету. Курить не курит. Глаза такие же чумовые, воспалённо-красные.       — Я потом нормально ходить не смогу…       — Я донесу. Грузоподъёмность хорошая. К тому же надо же тебя как-то, дурака, учить уму разуму.       — Мало две минуты. Если, конечно, не хочешь практиковать упражнения на бревне, — скольжу рукой по простыне, чуть разглаживая. Сую покрывало между ног, не ему в укор, а для самопознания, хмуро созерцаю сукровичные следы с кровавыми прожилками, — минут пять, Волков. И хватит охуевать, смоля в моём присутствии!       Аметистовые глаза почти такие, как раньше… Но я должен решать что-то. То, что сейчас — это рецидив, продление нашей общей агонии. Мы — слишком разные виды, для которых любые точки соприкосновения, это лотерея, игра с огнём, боль, отложенная на потом, неизбежный конфликт из-за разницы во взглядах, возможно, драки. Испугало меня? Нет! Я его слишком люблю, чтобы ещё раз подвергнуть такому испытанию, как сейчас. Он же сам себя теперь живьем сожрет за содеянное. У него вообще особый пунктик по поводу своих слабостей. Не хочу, чтобы так сходил с ума. Я даже забыл уже про чертов нож и подставу, все это стало не важным, видя на что ему пришлось пойти, практически поддавшись отчаянию, зная что могу убить сразу нас обоих, боясь не за себя, за меня испугался, не брезгуя замараться во лжи, да и просто терять этот мудак не умеет…       Лежу, раскидав руки и ноги, пока холодный вздрагивающий Дан снова не заползает сверху, прижимаясь и отбирая моё тепло. Хрен он будет ждать пять минут! Впрочем, я уже почти восстановился. А если бы был обычным человеком?.. Дан же понимает, что окажись на моем месте другой — он просто убил бы его, не в силах поступить иначе. Каково ему с этим жить?       — Может наеборот? — пытаюсь шутить, но обжигаюсь и режусь о взгляд одновременно.       — Нет! Я слишком долго ждал.       Верю ему, сам ждал, сглатывая воспоминания о вкусе кожи с языка. Я пообвыкся, чтобы сразу принять Волкова, но он почему-то медлит, начиная целовать, нет, безумно нацеловывать, почти цепляя зубами, вжимаясь пахом в пах, дразня и возбуждая до остроты. Сползает по мне и лижет края призывно раскрытого входа. Рычу от истомы и щиплящей боли, но кто меня собирается жалеть?       — Давай… уже… — кусаю губы, как мазохист, эрекцию у которого сбивают излишние нежности, но я-то не такой, мне сама формулировка противна: «законная собственность, донор энергии», — накормлю тебя так, что добавки не потребуется.       — Наивный мальчишка! — меня уже осторожно таранят. Выгибает. Всё таки мало пяти минут после секса с инкубом, но мне снова нужно довести его до умопомрачения, чтобы… Выпускаю облако призывного запаха. Волкова просто надо видеть! Вздрагивает и напрягается на пару секунд, потом впивается в губы и срывается в знакомый заднице темп. Хорошо! Сейчас накатит предоргазменная эйфория, и я смогу снова ненадолго взять верх. Увидеть… очередной ужас в воспоминаниях, (понять, через что ему приходится проходить каждый раз идя на сближение, заведомо обрекать себя и партнера на страдания) заледенеть, а потом… разбить печать. У меня истлеет часть сердца, но по-другому Дантареса не избавить от этой жажды. Он не может каждый раз так умирать, когда соскучится! Сниму запечатление, истратив все силы до еле уловимого импульса нейронов, и стану приятным эпизодом. Одним из многих.       Он даже не понял, когда перестал повторять моё имя на каждой неистовой фрикции. Я качественно глухо стонал, цепко удерживая Волкова телом, а он наслаждался, бесстыдно и безжалостно скачивая меня до капли. Только теперь Дан был свободен. Он одним приличным куском забыл про Салан и стаю, и зеленоглазого волка, и Кирилла Вагнера. И детектор не подловит, и дознаватели-вампирюги. Чист. Был под волчьим мороком, теперь всё прошло. Он больше меня не чувствовал, а значит от меня не зависел. Так ему будет лучше, даже если невыносимо — мне.       Кончили ярко. Наверное, я тоже себя отпустил, готовясь к будущему аду, сейчас высвободил неистового зверя: рычал, кричал, выпрашивал поцелуи с насмешливых губ. Интересно, Слава у монитора, вполглаза наблюдая за нашей оргией, хоть что-нибудь понял? Он ведь приложил немалые усилия, чтобы Мирославе облегчить судебный процесс.       …Перед моими глазами Дантарес. В его руках улыбающийся большеглазый парень в белом халате. Молодой и чем-то неуловимо похожий на меня…       Дозу бы сейчас… жгучую… выжигающую нутро. Чтобы не видеть.       С последним толчком кончаю насухую с воем, изогнувшись, почти выпустил хвост и уши, но натолкнулся на прохладный взгляд, больше заинтересованный, чем влюбленный.       — Привет, волчара! Вот я докатился, — довольная лыба тешит распухшие от моих поцелуев губы, — но ты роскошно отдавался. Дай поглажу! — тянется рукой к моей голове, рычу недобро. — Всегда хотел иметь собаку. Можно я тебя себе заберу?       В обороте я побил собственный рекорд, а в дверях чуть гнома не снёс. И мимо едва не плачущей Кирки проскочил пулей, та то уж точно поняла, что я своими руками себе полсердца вырвал. И сам едва не… Жалко, что не в родной тайге. Больно… Нестерпимо… И теперь уже до самого исхода.