Соседи

— Блять, Юра! Это были первые слова, которые Павел сказал своему соседу за несколько дней, что прошли с начала недели. Был четверг, было три часа дня, Павел Личадеев только что вернулся в квартиру, которую снимал со знакомым своего знакомого — с Юрой, обладателем приятно звучащей фамилии Музыченко. — Сука, — уже тише ругнулся Личадеев, поняв, что сосед его не услышит, как громко не кричи. Учитывая количество раскиданных по кухне бутылок из-под коньяка и пива, Юру сейчас не смогло бы разбудить и второе пришествие Иисуса. Паша и сам любил выпить — по его мнению, совсем не пить в 24 года было грехом — но, как бы сильно он не напивался, он всегда собирал все бутылки в одном месте. Даже если это место занимало добрую треть кухни. Раскиданных по всей кухне — и частично по коридору — бутылок Паша терпеть не мог. Где-то в зале, который жильцы и гости квартиры именовали большой комнатой, храпел Музыченко. Паша знал, что сосед скоро очнется. Даже если Юра уснул полчаса назад. В половину пятого он просыпался всегда. Личадеев даже слегка завидовал соседу: если Паша кутил до начала следующего дня или хотя бы до утра, просыпался он всегда как минимум часов через восемь и всегда с адским похмельем. Музыченко же, похоже, вообще не знал, что такое похмелье. Потому всегда посмеивался над соседом, когда тот после пьянки выбирался из своей комнаты на кухню за стаканом воды, постанывая и держась за ноющую от боли голову. Юра особенно громко всхрапнул и затих. Личадеев, продолжая тихо ругаться, принялся собирать бутылки. Они с соседом, ровесники, неудавшиеся музыканты, на самом деле оба любили выпить. Настолько любили, что со стороны могло показаться, что они в запое. Однако, у обоих существовало правило: не пить больше трех дней в неделю. Другое правило — возникшее негласно и ни разу не обсуждавшееся — не пить вместе. Очередность соблюдалась: сегодня один собирает компанию в общей квартире, в следующий раз — будь добр, ищи другое место. Было ли дело в одинаковой привязанности каждого только к своей компании, или в том, что за три месяца они так и не привыкли друг к другу — так никто из них и не понял. Сам Паша предпочитал это вообще не обдумывать. Это второе правило сложилось еще в первые несколько дней совместного проживания и с тех пор его никто не обсуждал. Закончив скидывать бутылки в кучу в углу кухни — там вообще-то находилась мусорка, которую теперь из-за бутылок не было видно — Паша взял со стола пакет и стряхнул в него содержимое пепельницы. Кинул пакет к бутылкам, сел на стул и достал из кармана помятую пачку сигарет. Под аккомпанемент возобновившегося юриного храпа и гудения холодильника закурил. За окном шумел ветер. Голыми ветками качали высокие деревья, на крыше дома напротив рабочие делали ремонт. Личадеев только что вернулся от своей девушки. Он не пил уже почти две недели из-за отсутствия денег, и, скорее всего, именно поэтому его так разозлили раскиданные по квартире бутылки из-под алкоголя. На работе, где он работал день через два, уже второй месяц не отдавали зарплату. Его, конечно, предупреждали, что работая по профессии он много денег не заработает, но Паша уж точно не ожидал, что будет получать зарплату так редко. Состояние его усугублялось еще и тем, что полгода назад его мечты зарабатывать хоть что-то своим любимым делом — музыкой — разбились о суровую реальность. Так обыденно, клишированно и глупо было понять, что умея играть на аккордеоне ты ничего не заработаешь. Получалось только у единиц. Об этом Паше говорили, говорили каждый день и безостановочно, но он не верил, пока сам не расшиб себе лоб об это. Пришлось идти работать журналистом. По профессии. Как положено. Глупая реальность, которую так старательно либо обходят стороной, либо высмеивают в книгах. Сигарета дымила, дым не уходил — после масштабной пьянки воздух на кухне еще не проветрился. Музыченко опять затих. Паша глянул на экран лежавшего рядом с локтем на столе телефона — половина четвертого. В общем-то, Юра может проснуться в любой момент, последний час его сна — самый чуткий. Вот-вот Музыченко встанет со своего толком не застеленного постелью дивана, в одних трусах зайдет на кухню, почешет голову, потом промежность и упадет со стоном на стул возле холодильника — сбоку от Личадеева. Легкое похмелье Юры, как всегда, пройдет после первого же стакана воды. После него Музыченко зевнет, потянется и пойдет в душ. График его работы — с шести вечера до четырех утра — так и располагал к неспешному пробуждению в середине дня, или — к спешной утренней пьянке. Паша знал, что такого бы не вынес. Он, отрабатававший свою двенадцатичасовую смену раз в два дня, привык отключаться уже к часу ночи. После рабочего дня он приезжал домой, выпивал чашку чая, падал на свою кровать и засыпал через пять минут — не хватало сил даже на тяжелые ночные мысли. Они приходили в следующие два выходных дня: в какой момент моя жизнь пошла не туда, куда я мечтал, как херово почти ничего не зарабатывать, какой интересной могла бы быть даже эта моя работа и почему она не такая. Почему моя девушка, что порой спит рядом со мной, стала для меня такой же обязаловкой, как и работа. Ночные вопросы, на которые никогда не находилось ответов. В большой комнате скрипнул диван. Вторая сигарета дотлела почти до фильтра и давала горький, противный привкус. Паша поморщился и затушил ее. Музыченко собирался проснуться. Волосы Личадеева продолжали упрямо падать на лицо: то, что Паша привык называть просто короткой стрижкой, уже давно не было коротким и не было похоже на стрижку. Копна темно-русых волос — которую Музыченко грозил когда-нибудь обрезать, пока Личадеев спит — вечно топорщилась во все стороны, лезла в глаза и к тому же начинала порой линять. Не слишком сильно, но Юре было достаточно и одной волосинки на ванной, чтобы начать орать: заебал своими патлами, заебал раскидывать волосы по квартире. Так они и общались все эти три месяца — преувеличенным, не слишком серьезным недовольством и взаимными подколами. Паша знал о Юре, по сути, только где тот работает, что он неудавшийся музыкант и сколько ему лет. Скудновато для трех месяцев, неплохо для двух не слишком общительных почти алкашей. Паша не был уверен, что хочет знать больше — ему было комфортно и так. Сидеть по разным комнатам со своими внерабочими делами и уходить из квартиры, когда была не твоя очередь звать свою компанию. Единственное, что иногда нарушало эту отстраненную идиллию — редкая игра Музыченко на скрипке. Сам Паша на аккордеоне дома уже не играл — инструмент стоял в шкафу, покрывался пылью, обидами и нереализованными мечтами. А вот Юра свою скрипку раз в пару недель доставал, задевал струны и играл по 10-15 минут — будто через силу, надрывно и красиво. В такие минуты Личадеев откладывал в сторону ноутбук или книгу и слушал. Это было странно — почти случайно вторгаться таким образом в чужую душу. Каждая нота резала по ушам откровенностью, и на эти редкие минуты в малознакомом соседе можно было увидеть и его боль, и его одиночество, и его настоящий характер — тот, который Паша не стремился узнать, но который, сыгранный на скрипке, казался похожим на его собственный, личадеевский. То ли непонятый, то ли оказавшийся недостаточно ярким для жизни. Неторопливо заваренный чай уже начал остывать, когда на кухню пришел Музыченко. Четыре часа дня. — О, Пашок, ты давно пришел? Я и не слышал, — Юра почесался везде, где нужно, взял со стола стакан, небрежно обмыл его и налил себе из-под крана воды. — Час назад где-то, — Паша осторожно отхлебнул чая, поморщился. Горячо и слишком сладко. — Бля, а я часа три назад только вырубился, — Музыченко запустил пальцы в свои волосы и взлохматил их. — На работу еще тащиться. У меня отпуск, кстати, скоро, я не говорил? Личадеев отрицательно качнул головой и потянулся достать из пачки последнюю сигарету. Первый диалог за неделю завязывался — надо защититься от собеседника дымовой завесой и занятостью рук. — Ну короче с понедельника я на две недели в загул, — коротко и звучно хохотнул Юра. — Я чего хотел спросить, может разок нарушим очередь? Ко мне тут друг из Саратова приехать собирается, Диман, на пару дней всего, мне его уводить куда-то вообще не вариант. — Музыченко бесцеремонно забрал из пальцев соседа сигарету и с удовольствием глубоко затянулся. Вернул. — Он вроде тебя, молчать любит, незнакомых людей боится. Не успевший возмутиться Паша вцепился в свою сигарету. Его, в общем-то, не побеспокоил бы третий человек в квартире — в его комнате была дверь, закрылся и никто не мешает. Можно даже не знакомиться с другом соседа. Но почему-то вдруг задело, что Музыченко учел нелюдимость друга, забыв про нелюдимость его, Личадеева. — Да пофиг, — выдавил из себя наконец Паша. — Ко мне только не лезьте. Юра закатил глаза. — Да не будем, хотя ты бы и не развалился с нами выпить разок. — Мы не пьем вместе, если ты не заметил, — холодно произнес Личадеев. — Да ладно, — на этот раз закатыванием глаз Юра не ограничился. Для большей эффектности состроил недовольную гримасу. — Тебя попробуй затащи сюда, когда я кого-то зову. Ты же с каменным ебалом сразу куда-то убегаешь. Я разок-другой на тебя такого посмотрел и стал уходить с твоих пьянок. А то тебя, глядишь, разорвало бы от стеснения. — Музыченко опять хохотнул, когда Паша открыл рот, попытавшись оправдаться. — Забей, у каждого свои загоны. Я ж тебя не прошу сидеть со всей нашей тусовкой. Это просто один Диман, будете сидеть, глазки прятать друг от друга, а как напьетесь — начнете между собой пиздеть так, что про меня забудете. Подмечено было точно. Паша, по жизни молчаливый и отстраненный, после некоторого количества алкоголя начинал говорить столько, что невозможно было заткнуть. А если находил себе собеседника по душе — так и вовсе забывал, где находится и кто еще есть в квартире. Оставалась только тема диалога и неутолимое желание выговориться. — Посмотрим, — Личадеев неопределенно повел плечами. — У меня только денег нет. — Я угощаю, — Музыченко махнул рукой, поднялся на ноги и двинулся в душ. Когда Юра начал что-то вполголоса напевать, едва слышно сквозь шум льющейся воды, Паша неосознанно прислушался. Угадать песню было невозможно — не слышно даже слов. Только мягкая мелодичность голоса, смешивающаяся со звуком падающей на пол душа воды. Работники с крыши напротив куда-то делись. Черные ветви высоких деревьев все так же качались за окном. Начинало темнеть. На часах — половина пятого. Никто — ни безлиственные деревья, ни налаживавшие крышу работники, ни тикающие наручные часы, ни неудавшиеся молодые музыканты-соседи — не знал, к чему приведет этот непримечательный в целом разговор, состоявшийся на захламленной, пропахшей табачным дымом кухне. Быть может, последствий не будет — а может, они изменят чью-то жизнь, или жизни нескольких людей. Никто не мог знать наверняка.