Соседи

Будет детство где-то, но не здесь

Всего несколько дней назад происходившее на улице с трудом можно было назвать весной. Тающий снег растекался повсюду, смешиваясь с падающим на землю мелким дождем, превращаясь сначала в большие лужи, потом в ручьи и, наконец, становясь вязкими, жидкими полотнами грязи на каждом шагу. При очередном выпадении неприятной мороси с неба только и приходили в голову воспоминания о полной снега, тихой и порой яростной в своем метельном безумии зиме. Но зима ушла, и потоки растаявшего снега, первых дождей и грязи смывали с земли всю белизну, а с мыслей все спокойствие. Наступала весна, а с ней к Личадееву приходила какая-то непостоянная апатия - состояние, каждый раз настигавшее его с приходом апреля. Состояние, в котором не хотелось никого видеть, только лежать целыми днями и вариться в смеси собственного воображения и ленивых, но тяжелых, мыслей. Худшая часть такого состояния заключалась в том, что его приходилось совмещать с обычной жизнью, в которой мало кого волновало, чего тебе хочется. Одним из способов привести себя хоть немного в порядок был отпуск - и Паша этим способом воспользовался, взяв сразу две недели. Одну - чтобы отлежаться в своей комнате, другую - чтобы уехать из города туда, куда уже очень давно хотелось. Была суббота, и послезавтра Личадеев уезжал наконец к деду. Как он там? Течет ли уже из-за дождей крыша в полутора метрах от печки, которая все еще продолжает слабо обогревать слишком большой для одного человека дом? Пора ли уже готовить участок к посадке арбузов и огурцов, которые к концу лета засохнут - или перезреют - несобранные, неухоженные из-за болезней деда и редких визитов детей и внуков? Высохнут ли к следующей неделе песчаные проселочные дороги? Чтобы можно было достать из скрипучего гаража старый, с проржавевшими спицами, велосипед и поехать, куда глаза глядят. Сможет ли все еще по-зимнему холодный ветер, заставляющий уши болеть, вымести из головы все эти ненужные мысли? Аня, как обычно, что-то невнятно сказала во сне и перевернулась на другой бок, уткнувшись Личадееву локтем в бок. Паша не шевельнулся, лежа на спине и продолжая рассматривать пустой, кажущийся безупречно белым в предрассветной светлости, потолок. Тихое сопение девушки, ее тепло, отчего-то не приносило обычного спокойствия. Может, потому, что Личадеев знал, что другая Аня - его лучшая подруга - сейчас лежит в соседней комнате и, возможно, ворочается во сне под другим боком. Кого к кому он ревновал? Наверное, Серговну. Потому что она была в его квартире и проводила время не с ним. Не смеялась над его неуклюжими шутками, не вытягивала из него причины его состояния, не задевала своими острыми, порой грубоватыми, но верными замечаниями. Потому что влюбилась в его соседа. С Юрой все было хорошо. Они с Пашей за последние несколько месяцев неплохо ужились. Наконец-то. Доходило до того, что они по паре раз в неделю собирались на кухне, чтобы вместе приготовить еды на пару дней. У обоих готовка получалась неплохо, хотя совместное приготовление пищи вызывало бесконечные споры: сколько жарить лук, какую муку лучше использовать при приготовлении соуса, когда пора доставать мясо из духовки, где, блять, та деревянная лопатка, мы ведь не могли не мыть ее уже почти неделю, как и большую часть посуды. Споры эти были шумными и заканчивались смехом чуть ли не до слез. Еда получалась на удивление вкусной. Да, все было более, чем хорошо. До тех пор, пока Паша не понял, что при разговоре с Музыченко подбирает слова. Это было нехорошо. Совсем нехорошо. Это был тревожный звоночек, сигнал, что легкость и простота общения заменяется чем-то другим. Чем-то таким, чего стоило бы опасаться. Это было чем-то, с чего началась его нестабильная весенняя апатия. Потому что приходившие в голову мысли были слишком лишними, посторонними, ненужными. Личадеев подбирал слова, когда понял, что влюбился в Аню, в свою Аню, сопевшую сейчас под боком. Тогда, почти полтора года назад, когда они оставались наедине, он все боялся сказать не то слово, пошутить не ту шутку, боялся выглядеть слишком скучным. Все эти привычки из подростковой жизни, когда ты теряешься в том, кто ты есть, в том, что чувствуешь сам, что чувствует и думает другой человек. Неужели люди никогда не перестают быть подростками? Или есть те, кто по-настоящему разобрался во всем этом эмоциональном взрослом дерьме и знает всё о том, как правильно чувствовать и действовать? Каково это - все понимать, во всем разбираться? Или может, апатия - это и есть взрослость? Когда ты не чувствуешь чувства, а только и делаешь, что обдумываешь их, раз за разом, превращая их в мысли, которые становятся тяжестью на сознании. Тяжестью, которую с каждым годом становится все сложнее нести. Настанет ли момент, когда тяжесть пройдет? Кажется, Паше теперь достаточно годиков, чтобы понять: Сизиф бесконечно катил на гору камень, состоящий не только из его наказания, но из всех мыслей, преследовавших его на протяжении жизни. Такой груз, как ни пытайся от него избавиться, все равно, рано или поздно, сорвется и придавит тебя своей безжалостной и равнодушной тяжестью. А ты, слегка оправившись, снова поднимешься и начнешь толкать его от себя, вверх, туда, где он опять станет достаточно тяжелым, чтобы сбить тебя с ног. Весенняя потерянность лишала Личадеева всех жизненных сил. И он ничего не мог с этим поделать. Как и не мог справиться с собой, когда снова начинал подбирать слова в присутствии Музыченко, наблюдать за его руками, смеяться, только когда он смеялся. Как и не мог ничего с собой сделать, когда вдруг посреди разговора терял интерес к тому, что говорила Аня, любимая Смирнуха, как ее называла Серговна. Паша знал это ощущение - когда тебе вдруг надоедает человек. Это проходило - но не всегда. Что, если он потеряет ее - такую уютную, такую понимающую, прощающую и искреннюю? С ее большими глазами и широкой улыбкой, с огнем ее волос и теплотой внимательных рук? Самое страшное было в том, что Личадеев знал - он почти не будет переживать, если в их отношениях что-то случится. Просыпающаяся очень явно весной апатия на самом деле всегда была с ним, сидела в подкорке, готова прийти на помощь. С ее помощью можно было пережить что угодно - пережить тихо и почти безболезненно. Это вездесущее почти. В нем все мысли - те, что, кажется, без эмоций. Но такие тяжелые и давящие, что не думать об их возникновении не получается. За стеной послышался едва уловимый смешок. Серговна. Ее смех Личадеев всегда мог узнать. Значит, они еще не спят. Трахались ли они сегодня? Что ж, если да, то Музыченко явно сейчас доволен - Паша-то знал, что Серговна очень хороша в постели, с ее чуткостью и неутомимостью. Но хорош ли сам Музыченко? Довольна ли Серговна? Что ж, если смеется, должно быть довольна. И Личадеев вдруг улыбнулся прямо в белеющий бесстрастный потолок: ему вдруг стало радостно за подругу. Серговна так давно не могла найти кого-то, с кем ей было бы удобно, но, похоже, ей наконец это удалось. Он очень редко видел ее такой умиротворенно-счастливой, как в последние недели. И если за это надо было заплатить тяжестью на мыслях, то он, Паша, был совсем не против это сделать. Иногда ему казалось, что за нее он переживает - и чувствует - куда больше, чем за себя самого. Она была слишком яркой и живой, слишком сильно сплелась с его жизнью, чтобы за нее не переживать. С пару месяцев назад, когда у Музыченко с Аней все еще была стадия редких, но двусторонне эмоционально сильных, свиданий, Личадеев как-то разговорился с Юрой за уже ставшим привычным воскресным похмельным пивом. - Так что у вас с Серговной? Музыченко, только затушивший сигарету, потянулся было за новой, но остановил себя. Несколько секунд смотрел куда-то за плечо Паши, потом перевел взгляд на свой стакан с пивом. - Хотел бы я знать, что она по этому поводу думает. - Это узнавай у нее сам, - Личадеев хмыкнул, давая понять, что не собирается рассказывать ни про горящие глаза Серговны, ни про ее, заданные почти шепотом, вопросы про Юру, ни про то, что она уже несколько раз чуть ли не решила перестать общаться с Музыченко только из-за того, что он переносил свидания. - Я же не пытаюсь у тебя ничего выведать, - Юра примирительно поднял руки и обезоруживающе улыбнулся. Улыбка у него была такая мягкая и искренняя - каждый раз - что Паша едва поборол желание улыбнуться в ответ. Слишком глупо это выглядело бы. - Она мне нравится, - помолчав минуту, наконец выдал Музыченко. - Такие как она - это редкость, чтобы все и сразу. - В каком смысле? - Ты ее дольше меня знаешь, так что и без объяснений знаешь, в каком смысле. Да, Паша знал, в каком. И попроси его кто-то сейчас объяснить, в каком именно - он не смог бы собрать все свои мысли по поводу Серговны в одно осознанное объяснение. Это просто была она. Цепляла и не отпускала, запускала свои слова глубоко в сознание и пропитывала его, при этом не отягощая, а очищая. Уже позже в тот вечер, когда Паша искал что-нибудь съестное в холодильнике, а Музыченко мыл - раз в кои-то веки сразу - стаканы из-под пива - разговор снова вернулся к Серговне. - Мне кажется, у нас это серьезно, - произнес Юра, стоя у раковины с мокрым стаканом в руках. Паша выпрямился, закрывая холодильник. Разделяло их с Музыченко не больше трети метра. - Расстроишь ее - будешь иметь дело со мной. Наверное, именно в этот момент Юра сполна осознал тот факт, что Личадеев почти на десяток сантиметров выше. И в плечах шире. А когда говорит так серьезно - брови у него почти сходятся на переносице, над светлыми глазами и едва заметно кривым носом. - Вот это сейчас было страшно. Они посмеялись над моментом, но оба запомнили. И слова, и лица - даже теперь, глядя в освещаемый рассветом потолок, Паша мог вспомнить слегка приоткрытый от секундного удивления рот Музыченко, его на мгновение растерянный взгляд. Что ж, подумал Личадеев, переворачиваясь наконец набок и закрывая глаза. По крайней мере, за Серговну он может быть спокоен. С ней Юра всегда будет осторожен. И дело тут вовсе не в глупых полупьяных угрозах. Скорее бы настал понедельник.