Чёрные слёзы

— Нет, Эраст, нет. Яков мягко перехватил руки брата за запястья, слабо, но ощутимо надавливая на венки ухоженными ногтями. Он смотрит всё так же с лёгкой улыбкой, но Эраст знает, что это не предвещает ничего хорошего, так брат улыбается только тем, кому светит смертная казнь. И он сегодня будет повешен. — Это ошибка, ты ещё не понял? Я всегда считал тебя умным мальчиком. Так говорят только с неразумными, сошедшими с ума. Так обращаются с буйными, когда нужно успокоить их. А Яша так обращается к нему. Самому главному психу, который полюбил собственного старшего брата. И пусть у него самые пленительные глаза, настоящая пьяная вишня, пусть от одного взгляда на ухоженные пальцы с перстнями у Фандорина встаёт. Яков всегда был и остаётся его братом. Смешно. Вот так он должен думать. А не лезть к милому за поцелуями. — П-почему ошибка? Почему? Яша… Ты ведь вчера так не говорил. По д-другому всё было. — Заикается даже больше обычного, тянется всем телом к такому желанному лицу, а его отталкивают. Напоследок так сильно впиваются ногтями в кожу, что остаются красные следы-полумесяцы. К окну отходит, дышит глубоко и ровно, а плечами всё равно повёл и от этого жеста становится страшно. Привычка Яшина сейчас как холодом окатила. Плечами он поводит только когда мерзко так, что передёргивает. В детстве на нелюбимую еду так реагировал, на птиц мёртвых во дворе, сейчас на некоторых преступников. Теперь ещё и на него. На голос, руки ледяные, бледные. На признания его, робкие, будто не взрослый мужчина, а мальчик совсем. — Вчера мы оба были пьяны, Эраст. Ты сам это знаешь. Но продолжаешь что-то от меня требовать. Не будь глупцом. Яков вроде бы говорит, а сам себя не слышит. Перед глазами вместо хмурого Питерского утра — Эраст. Гибкий мальчик с трепетными глазами, в детстве его легко было вывести на слёзы, сейчас же — льдина. Глыба. Глыба, полная любви к нему, а нельзя. Ни ему самому, ни мальчишке. Точнее не нельзя. Можно. Но не нужно. Потому что Гуро не смеет терять голову, это никогда не входило в его планы. Вся его жизнь, буквально каждая секунда была рассчитана. Он знал, что будет сегодня вечером, через неделю, через целую жизнь. И Эраст сюда никак не вписывался. И собственное глупое сердце, которое вчера просто было готово остановиться от радости — тоже. Он ведь и вправду вчера ночью, удерживая в руках Эраста, был самым счастливым. От каждого поцелуя буквально сводило пальцы, впивающиеся в плечи любовника. А уж когда он вошёл, всего двумя пальцами, мягко растягивая, удерживая…он же уже тогда был на грани оргазма от одного ощущения, что он буквально внутри такого любимого брата. — Если я отчего-то и п-пьян, то только от тебя. Яков улыбается. Немного грустно и жестоко, немного с почти мазохистским удовольствием. Думает о том, что это взаимно, что единственное, чего сейчас хочет сам Гуро — это развернуться, обнять, зацеловать, снимая солёные слёзы с мраморной кожи. А говорит другое. — Я завтра уезжаю. Под Полтаву куда-то. Можешь оставаться сколько хочешь. Перед приездом вышлю письмо. Тебе правильнее будет уехать перед моим возвращением. Так всем будет лучше. Сзади — напряжённая тишина, которая прерывается всхлипом, затем тяжёлым вздохом. — Не стоит. Я уеду. Сейчас же. Раз меня больше не рады видеть в этом доме. Ох, гордый же. И не оборачиваясь, Яков знает, что у мальчишки прямая, как кол, спина и болезненный взгляд человека, идущего на эшафот. И даже больше ощущает, нежели слышит, как Эраст резко, на каблуках разворачивается, идёт к двери. Замирает на миг, дотронувшись до холодной резной ручки. Переводит дух. Ещё шаг, и всё закончится. Давай, Яков! Прошу тебя, милый. Останови. Обними. Скажи, что твой. Никуда не отпускай. — Прощай, Яков. Поздно. Ледяной коркой покрылось горячее сердце, никому уже не растопить, не собрать замороженные осколки воедино. Даже тебе, Яшенька, уже ничего не сделать, ведь уже захлопнулась дверь. А ты всё стоишь, застыв. И слёзы. Горячие, горькие. Обжигающие каменное лицо, падающие на ковёр. Всё правильно. Вот теперь всё так, как должно быть.