Удержи меня — За водой одну не пускай меня… Мельница, “Невеста полоза”
Вода отдавала в сиреневый, пахла прело и стыло. В отдалении гаркнули птицы. Холодало. Гилберт отряхнул пальцы — они замёрзли уже, как будто пропитались насквозь ледяной водой речушки. Он вытер их кое-как об штанину, ощущая неприятное покалывание. Ему так хотелось коснуться кривого зеркала водной глади, но только стоило до неё дотронуться, как он сразу пожалел. Гилберт глянул сквозь ресницы на болотистый, заросший берег, утыкающийся в ржавенький старый мост. Хороший был мост — когда-то, лет эдак сто назад. Когда был немецким… Он бросил взгляд вправо, наискось, в траву у своих ног, потом резко обернулся. Нет, показалось. Снова показалось. Гилберт чуть улыбнулся: этот край, который он когда-то называл своим, которого когда-то заставил себя принять, сейчас снова стал немного диким. Стал чем-то похож на ту землю, которую он, Тевтонский орден, когда-то завоевал. Снова стал немного зыбким: как будто одной ногой стоял по ту сторону реальности. Но Гилберта он принимал. Стоило только коснуться коры старых, стоящих в ряд вдоль дорог деревьев — всё также отмечающих тракты. Стоило только коснуться поручня облезлого, с заклёпками моста — всё также служащего опорой. Стоило только тронуть старый красный кирпич стен, заборов, развалин. Стоило только встать на ровные прямоугольники брусчатки, вылезающей из-под асфальта. Стоило только… И всё начинало тихо гудеть, отзываться, касаться в ответ. Гилберт только усмехался: да, он слишком пророс в этом краю, и всё: разваленное, взорванное и сломанное, отреставрированное и закрытое — всё стонет по нему. России надо бы вскрыть всю землю от Польши до Литвы, всковырнуть каждый булыжник, вырвать дорожные ряды дубов, чтобы переиначить эту землю, сделать истинно своей. Гилберт помнил, как Брагинский сражался за свою огромную страну, как жалел каждую пядь, как цеплялся за каждый камень. Их самих, немцев, казалось бы, вырвали с собственной земли проще — всего за каких-то четыре месяца прижали к самому Берлину, в самом Берлине. Вот только, отвоевав этот край и даже изгнав из него всех до последнего немецких жителей, Брагинский так и не сделал его до конца русским. Заросший, полузаброшенный, разрушенный старый мир так и лез в нём из каждого угла, торчал старыми острыми зубьями по всей бывшей королевской столице, щерился старыми мостами и обломками крепостных кирпичей… Байльшмидт встал на ноги, двумя резкими прыжками добрался от берега до обочины дороги, ведущей через мост. Его так и тянуло, так и манило к старым простым перилам с незамысловатым убранством, так и хотелось их коснуться. Здесь, в этом краю, каждое старое дерево, дорога или строение, каждая его часть взывала к нему. Гилберт не откликался на зов и только чувствовал, как его провожают печальные, потерявшие надежду глаза. За изгибом реки, за щербатым углом бывшей школы, из старых окон форбурга. Следят и ходят по пятам, молчаливой тенью ждут где-то там, неподалёку. Он пошёл к машине, припаркованной у самого моста. Хотел было уже сесть, но задержался немного, обернулся к опоре — и дотянулся до неё пальцами. Подушечки чуть прилипли на морозном воздухе, но через секунду-другую перила как будто нагрелись, кажется, даже слегка завибрировали. Байльшмидт огляделся, оглянулся назад: нет, ни одной машины в видимости, ни других устройств, которые могли бы создать вибрацию. Гилберт усмехнулся и тихо, медленно, долго погладил шершавый металл. Его земля его помнила. Любила. Гилберту иногда очень хотелось спросить Ивана: а как он себя чувствует тут, в своём Ка-ли-нин-гра-де? Не в стенах современных построек, не в тяжёлых боевых кораблях Балтийска, не в зелени заповедной Куршской косы — а тут, в самом сердце края, в его городах и дорогах. Во всей этой зыби полей, тумане ветренных городов, тихих умирающих посёлках? Хорошо, не правда ли? О да, Гилберт был уверен: Брагинского тут преследовали. Но уже совсем, совсем не так, как его самого. Не просто проводом печальных глаз и тенью за спиной, почти просящей, откликающейся вибрацией и гулом, стоит только дотронуться… Нет, Брагинского преследовали так же неотрывно, но молча, тихо ненавидя. Расставляя ловушки в ответ на наплевательское отношение к истории, на забвение, на вездесущих чёрных копателей без стыда и совести. Гилберт иногда по пути видел эти ловушки. Оскомины на дорогах, ямы с костьми у кладбищ, трещины в домах, кривящиеся кирпичные стены. Гаркающие вороны в развалинах кирх. Ведьмины мётлы — везде, везде, на каждом третьем дереве… Вот и сейчас, за рулём по дороге к литовской границе он их тоже видел. Видел старые, подмечал новые, считал сработавшие. Если у этой земли и было своё воплощение, оно как пить дать приходило к Брагинскому по ночам, снилось в тягучих душных снах, стоило тому только пересечь границу области. Не к Литве, не к Польше, отхватившим по кускам от Восточной Пруссии, о нет. Только к Ивану... Гилберт знал наверняка, просто-таки чуял своей сутью: воплощение России совсем, совсем не любит этот край, избегает его, старается тут лишний раз не встречаться и, наверное, даже лишний раз не ночевать. И это было… пожалуй, правильно. Каждый раз, когда Байльшмидту, теперь уже восточной части Германии, надо было ехать в Россию по делам, он выбирал только такой путь: одному, на машине, через Польшу, Калининград и прибалтов. С остановками в самой западной области России, с обязательной ночёвкой в столице края. Гилберт смотрел на город, а город в ответ смотрел на него, город грезил, и Пруссия улыбался, глядя на призрачные улицы с домами, которых уже не было, с ажурными мостами и суровым королевским замком. Его великолепная, прекрасная бывшая столица… Город-крепость, город-сад. Он дышал своим прошлым и никак не мог надышаться. Ну а Гилберт никак не мог надышаться вместе с ним. Обратный путь ему также предстояло проехать через свою бывшую столицу, чтобы снова сказать ей: — Ну здравствуй, Кёниг. Он повторял эти слова из разу в раз, из поездки в поездку, пока не стал замечать, что горожане — калининградцы — называют свой город так же. Как будто тоже слышат-видят-чуят его прошлое больше, чем настоящее…Часть 1
1 декабря 2018 г. в 11:18