Не кошка с собакой

Слава говорил, что это «теория расовой чистоты, охуеть, двадцать первый век на дворе…». Ну, про то, что в «империи» у всех вот — коты. Но это была, конечно, совсем не теория расовой чистоты, а случайность. Сначала — случайность, а потом Мирону стало казаться, что так действительно будет проще. Без никаких теорий, разумеется. Просто, ну, у Ваньки кот. Тормозной и белый-белый, почему-то, ни пятнышка — кот у Порчи, у Жени — серая кошка, с гладкой короткой шерстью, никогда не мяукает, серьезно, и всё вроде бы замечательно, у Ильи котяра наоборот постоянно подаёт голос, больше чем сам Илья пиздит о своём (а может быть и об их, с Ильей, совместном-сокровенном, кто знает), короче… Роман Валерьянович Худяков, вот, когда доебал в сообщениях окончательно, Мирон ему по скайпу набрал — и в первый самый раз на рожу Ромкину глянул и подумал, что до пизды досадно, конечно. Штуки Роман Варельянович делал интересные, бэкграунд за каждой выдроченной нотой там чувствовался нифиговый, Романа Валерьяновича из глубины сибирских руд хотелось к себе — поближе, но. Но Ромкина на экране рожа оставляла очень маленькое пространство для утопичных мыслепостроений. «Хаски какой-нибудь, блядь, — подумалось тогда Мирону меланхолически и смиренно, — или вообще овчарка. Сразу кавказская, сразу нахуй тогда, а жаль: здорово бы вписался, и музыка огонь, в туре бы пересечься да…» Роман Валерьянович воодушевленно размахивал сжатым кулаком прямо перед камерой, а Мирон судорожно и чуть-чуть тоскливо пытался наскрести в себе внутреннего ресурса хотя бы на хаски («ну, у них глаза добрые… наверное… сука, да хули я ущербный такой, мне ж с ним не детей крестить!»), когда за Ромкиным плечом в темноте комнаты зажглись странные и круглые два огонька. И они были круглые, и ни на что не похожие. Поэтому Мирон кивнул, привлекая внимание, и спросил, кто это, у Романа Варельяновича, вот. Когда довольный Ромка включил настольную лампу, и Мирон увидел его… напарника по жизни, то сначала Мирону подумалось: «Охуеть», а потом ему подумалось: «Ну, зато не кавказская овчарка», а потом он спросил: — Кто это нахуй, сорри, братан, но?.. Рысь? Рома не обиделся. Он заулыбался кривоватыми зубами и подтащил гигантского (реально — казалось что гигантского) кота со странной хищной мордой и маленькими ушами поближе к камере и представил его: — А это Дениска, он манул, — и тут же, без паузы, Ромка заржал, — а у меня друг есть, Денчик, так я, бывает, ору: «Дениска, опять хуйню сделал!», а он обижается, потому что не пойми кому — ему или коту, короче… Манул Дениска вписался в «империю котиков» (а это была Ванькина версия, серьезно) на удивление гладко, кстати. Но это все ещё не была теория расовой чистоты, но Слава… Слава все испортил, конечно, только вот когда перед Мироном захлопнулась входная дверь, изнутри оббитая дешёвеньким чёрным дерматином (Слава захлопнул перед Мироном входную дверь, изнутри оббитую дешевеньким чёрным дерматином), он понял в одно ебучее мгновение всё-всё. Буквально законы мироздания, вопрос жизни, смерти и вообще, а потом так же быстро Мирон забыл все эти великие и важные вещи, и осталось только: нельзя, чтобы Слава ушёл. В смысле — отошёл от входной двери, изнутри оббитой ебаным дерматином, чтобы он сделал шаг и ещё шаг назад, развернулся и ушёл. Нет, небо тогда не обрушится на землю, и все ещё можно будет написать Славе в тележку, и можно будет прийти — сюда — ещё, ещё прийти с нормально обдуманными словами на языке, а не просто так, сумбурным и отчаянным порывом, с пустыми руками и мыслями, можно. Можно, только не получится. Если не получится сейчас, загорелось огненными буквами на исписанной матами стене (почему-то маты пестрели ошибками через слово, Мирону в этой нарочитости даже начинала мерещиться знакомая постироничная рука), если не выйдет сейчас, если Слава уйдёт — от двери от своей отойдёт сейчас — то хуй там плавал, Мирош. Потом. Не выплывешь, не вывезешь, хуй догонишь… — Слава, — сказал Мирон очень громко прямо в закрытую дверь. — Слава, — сказал Мирон в закрытую дверь, и будь проклят Ванька, который вчера чесал своему Ванечке (да, вот так оригинально) мохнатое пузо и говорил, важно поднимая палец, чтобы Мирон «слушал своё сердце». Ванька вообще стебался, наверное, а Мирон был в таком ебаном упадническом настрое, что никак не мог этого выкупить, и теперь Мирон стоял под Славиной дверью, как идиот, и его сердце только и могло, что повторять слабоумное «Слава». Мирон не слышал удаляющихся шагов. Будем честными, Мирон вообще нихуя не слышал за этой закрытой дверью, и только эта неестественная тишина и держала его пока на плаву. — Слава, — ещё раз попытался он, — Слава, я… Головка от хуя. Всё было не то и не тем, все возможные слова рассыпались нежной трухлявой гнилью, все слова казались чересчур претенциозными, глупыми, не-о-том, ни-о-чем. Как сказать, что со Славой было страшно и до невыносимого хорошо, а без Славы только страшно, выносимо, конечно, только он все равно почему-то стоит здесь, на чужой лестничной клетке, стоит и читает загадочное то ли напутствие-повеление, то ли наименование «ибись», и жалко прислоняется к чужой входной двери лбом. Мирон закрыл глаза. Решительно никакие слова не всплывали в памяти и сознании. Мирон ещё раз открыл рот, но сказал он то, чего говорить… — Соня, — сказал Мирон в противовес негромко, глухо, — Соня, хоро… хорошая собака, Соня, девочка, самая красивая, Сонечка, Соня… Когда по чёрному дешевенькому дермантину, изнутри, из квартиры, громко и настойчиво заскреблись собачьи когти, Мирон не сразу открыл глаза. Не сразу отошёл, и поэтому ему чуть не прилетело распахнувшейся дверью по ебалу, но все обошлось. Не все, конечно, но у Сони жесткая волнистая шерсть и она всегда смотрит ему в лицо, прежде чем носом ткнуться под руку, в ладонь или так, под локоть, смотрит внимательно и ничуть не обиженно, как будто предоставляя пространство для манёвра, и Мирон дышит раз и другой раз, и не закрывает глаза, и протягивает пальцы сам, потому что он теперь взрослый, потому что у него есть выбор, потому что Слава тогда выбрал открыть ебаную дверь, оббитую дешевеньким чёрным дерматином («чтобы она насквозь не процарапала, ты не думай, жидяра, а то ремонт бы пришлось делать»), потому что… — Твой кот на моих шмотках уснул, — орет Слава из комнаты, — иди и снимай его теперь! — Сам убери, Слав, у меня руки грязные, — сначала Мирон отвечает машинально, руки и вправду все в маринаде, мясом для выезда стоило заняться ещё вчера, конечно, сначала Мирон отвечает. А потом до него доходит — что, блядь, именно он сказал, и его накрывает слепой, глухой, беззвучной паникой, но только на секунду — накрывает. Мирон чересчур аккуратно стряхивает с ладони прилипший кусочек лука и идёт в комнату. Эти несколько шагов его не отпускает, почему-то, видение эшафота в конце, но Мирон все равно идёт. Потому что… Слава поднимает Хесуса со своей толстовки прямо в тот момент, когда Мирон перешагивает через порог. Слава держит сонно-расслабленную кошачью тушку двумя руками с осторожностью работника атомной электростанции. Он, кажется, даже дыхание задерживает, пока филигранно-выверенным движением перекладывает Хесуса на кровать, а потом Слава разгибается с видимым облегчением, а потом он видит Мирона. И за эту блядскую панику, отражением мелькнувшую у Славы в зрачках и на губах, Мирон… Мирон разжимает кулаки, подумаешь, следы от ногтей, маринад, Мирон очень старается улыбнуться. Очень. Слава обнимает его, не смотря на то, что руки у Мирона грязные, а заскоки у Мирона ебанутые. Слава обнимает Мирона, а Соня смотрит на спящего Хесуса и почти незаметно виляет хвостом.