Не кошка с собакой

Если бы он пиздеть чего начал, ебучку свою раскрывать или вообще в эту сторону ползновение какое совершать, ну, в сторону «жидовских сказок», Слава мигом дверь-то бы и закрыл. Сразу, сразу нахуй бы тогда Слава — и дверь, и Мирона, и своё зачесавшееся в жопе «ну а вдруг». Но Мирон стоял на пороге Славиной хаты и молчал. Совсем молчал, как сыч, только лупился глазами напряжённо и судорожно-машинально гладил кота. Кот сидел прямо на его левом предплечье, татуированном и голом, а другой рукой Мирон сжимал и разжимал пальцы поверх полосатой кошачьей шкирки, и Слава не то чтобы боялся оторвать взгляд от этого нервного движения, конечно… — Ты в нем дырку протрешь, — сказал Слава и прислонился к дверному косяку в позе, выражающей крайнюю степень расслабленности и контроля над ситуацией одновременно (ну, он очень постарался). Слава приготовился к осаде. Очень постарался. — Кота жалко твоего, — сказал Слава ещё и все-таки посмотрел повыше — на ебало угловато-странное, на Мирона-свет-Яновича потемневшее ебало и на мелкие-мелкие мурашки у него на шее, — он не виноват, что ты долбаеб. Слава ждал возмущения. Возражений, праведного гнева, тычка указательным пальцем под рёбра (больно, кстати), вот этого всего, только Мирон выдохнул чуть-чуть сильнее — ноздри красиво расширились на долю секунды — и все. И он остался с этим скорбным изгибом губ и бровей, а ещё Мирон сутулил спину и стоял весь перед Славой жалкий такой, такой, что с ноги уебать чесалось. Что-то душное заворочалось внутри у Славы из-за такого Мирона. Нехорошее, вязкое, злое. Такого Мирона на колени бы прямо тут — на заплёванный бетонный пол. И колени бы ему в ссадинах кровянисто-пыльных, и локти, и вообще — интересно же: покраснеет? Побледнеет, выцветет зрачками, захрипит, слюна запузырится в трещине рта, интересно, только Слава хороший. Слава хороший человек, а уебок — только немножко, на полшишечки, ноблесс оближ, хуе-мое… Только Слава хороший, а Мирон только притворялся таким (таким, чтобы провоцировать хороших в общем-то, людей на всякие нехорошие вещи). Слава в курсе, что Мирон на самом деле… Вот когда он на Славу лез в темноте (вкусно пахнущий дорогой алкашечкой и невъебенно же дорогой хуйней из рекламы с Джеймсом Бондом), то у него были губы — сухие и очень горячие, жадные, и были приятной и уверенной настойчивостью на Славе пальцы, и весь Мирон был очень приятный и пьяненько-настойчивый, и Слава думал, что будет смешно. А смешно, почему-то, не было — колени так разъезжались, честно, что как сами по себе, и вес Мирона становился дохуя правильным, единственно нужным, нахуй спортзал и штангу, нахуй все остальные веса, например, атмосферный столб в двести четырнадцать килограмм, который давит на каждого жителя Земли. Смешно все не становилось, хотя Слава очень ждал: под чужие горячие руки подставлялся, коленями так удобно чужие бока обнимал, за крылья-лопатки чужие зацеплялся нечаянно — и все ждал, ну когда же смеяться, ну? Получалось дышать. Потом, через бесконечное, сладкое, глуповато-прекрасное «ы-ы-ы», с которым Слава кончил в первый с Мироном раз (потом, ну, в другие разы — с Мироном, сука, с кем же ещё — Слава очень старался себя контролировать, правда, и этот дебильный звук не пускать на волю, и у него получилось достичь успеха, точно получилось, только Мирон все равно улыбался как-то странно, как будто успех у Славы был не слишком настоящий). Ещё получалось немножко держать себя в руках, когда у Мирона смехом пухли плечи и надключичные ямки, когда у него (он оказался смешливым, серьезно, где-то на уровне «покажи крестному отцу русского баттл-рэпа пальчик», Слава не ожидал даже, и даже искал подвох первое время) от смеха делались мокрыми ресницы и некрасиво, пятнами, алело лицо. Когда хотелось бесконечно пялиться на эти его смеющиеся плечи, а ещё сказать Соньке: «Охраняй», и чтобы она щёлкала зубами рядом со всякими уебанами, которые подкатывают к Мирону яйца (зубами — прямо рядом с яйцами, Сонь), надо было держать себя в руках. Без этой хуйни про «мой», моё, не отдам, суки тупые, чтобы. И Слава вот справился, а Мирон нет — и он сказал Славе, что ничего у них не выйдет, ни долго, ни счастливо, ни в один день, потому что у Мирона принципы-хуинципы, а теперь вот вышло, что никаких принципов у него нет. Потому что он стоял на лестничной площадке перед Славиной дверью — и молчал, и молча гладил смирного Хесуса, и смотрел на Славу как на утро стрелецкой казни, и от этого всего у Славы очень разболелась вдруг голова. И закрутило в животе, и Сонька сзади тыкнулась башкой под колени, но Слава не сделал шаг назад и не пропустил Мирона в квартиру. Так — с ебаной мелодрамой на лестничной клетке (в главной роли Оксимирон Янович, спешите видеть), с грязным бетонным полом под белыми пижонскими кроссовками и с Мироном за порогом, как с нечистой силой, которую обязательно нужно пригласить — так у Славы оставалась надежда, что он не проебется. Опять. Что не будет Андрей снова забрасывать тупыми сообщениями, не будет Ванька дежурить на кухне — с чаечком и непаленой водочкой, не будет Сонька врезаться в двери и ходить нетвердо, пошатываясь, не будет так паскудно и тоскливо в горле, ну. Потому что если его впустить, если сделать шаг и ещё назад шаг, если разрешить ему поставить белые пижонские кроссовки рядом со своими, вроде тоже новенькими, но выглядящими заношенным дерьмом, то все повторится сначала. Сначала Слава будет невъебенно, невероятно, незаслуженно счастливый человек, а потом у Мирона сдвинется в башке очередной винтик и он скажет Славе уебывать нахуй. Только вот Мирон молчит, и Слава не представляет, че за херня должна была с ним случиться, потому что «Мирон» и «молчит» это близко не стоящие понятия. Потому что Мирон пиздит постоянно, даже когда ебется, а когда он ебется (со Славой), то постоянно пиздит про Славу, и это должно было напрягать, наверное, но нет. Но Слава ни разу не нашёл в себе отторжения из-за того, что его назвали «красивым» и «охуенным», и слова были самые пошлые и скучно-обычные — «красивый», ну охуеть теперь, словарный запас в порядке, слова были обычные, а Мирон нет. А Мирон все молчал, и Слава хоть и не повелся на его несчастное ебало, все равно открыл зачем-то рот. — Ты сейчас лучше свали, — сказал Слава, и рука у него дернулась нос почесать, конечно, а не за Мирона подержаться, на удачу, сука. — Ты думаешь, я не врубаюсь, — сказал Слава и от бесполезной тупой злости пнул пяткой порог, — только я не врубаюсь: кто тебе мозги так промыл, Мирош, ну… Лучшее забугорное образование, все дела, а насрано похлеще, чем… — Мы же люди, — терпеливо и беспомощно сказал Слава и спрятал обе руки за спину, чтобы не сорваться (не дорваться) ненароком, — ну, ты и я. Мы не кошка с собакой, мы человек и человек, например. Ну, если ты жидорептилоид в человеческой коже, то моргни три раза… Нет? Вот видишь. А человек и человек — это уголовно разрешено даже, это ничего, это можно, Мирош, от этого дети, там, рождаются и яблони на Марсе цветут, и вообще… Тут у Славы немножко пересохло в горле, и от жалости к себе, вынужденному объяснять профессору лингвистики ебаную азбуку будто, в груди у Славы запекло, заворочалось что-то неподъёмное, а руками, сложёнными за спиной, Слава начал судорожно комкать пояс домашних треников, потому что руки очень просились в другое место. Например — на Мирона. В Мирона. Нахуй руки-предатели, словом. Слава покашлял в пространство перед собой и позорно отступил. На шаг и ещё шаг назад, а потом Слава быстро потянулся к двери и захлопнул ее прямо перед императорским носом. На этом силы благоразумия его окончательно покинули: Слава лбом прислонился к дешёвенькому чёрному дерматину и немедленно начал думать, как бы охуенно они с Оксимироном Яновичем зажили б вот сейчас. По новой. По-новому.