Разными дорогами

Янычары продвигались вглубь страны, постоянно посылая вперед разведчиков. Те следили за местными: не укрывают ли бунтовщиков, не скрывают оружие, не предают? Но еще в первую неделю «тигры» принесли весть куда страшнее, чем несогласие народа: в нескольких деревнях по пути бушевала «гнилая лихорадка» [1]. Люди гибли, ко-где их даже никто уже не хоронил. По войскам отдали приказ идти другой дорогой, но Заганос еще долго опасался, что товарищи заболеют Один раз он увидел, что Юсуф собрался варить похлебку с подпорченной крупой, и сказал: - Послушай, Юсуф, если припасы испортились, их придется выбросить. Мы не можем рисковать и есть, что попало. Парень почесал бритый затылок, и, подражая тону старших, возмущенно воскликнул: - Ты что! А если еды не хватит? Мы же не знаем, сколько здесь проторчим. - Я тебе сказал, нельзя готовить из порченного. Вдруг что, лучше сухарями перебьемся. Ты что, хочешь, чтобы мы все потравились или ослабели и заразились гнилой лихорадкой? – Заганос уверенно настаивал на своем. - Вот точно Хасан говорит, ты над нами трясешься, как над бабами! От того беречься надо, от сего беречься надо, каждую рану так тщательно шьешь, чтобы шрам поменьше остался. Ничего нам не сделается! – продолжал бахвалиться Юсуф. Заганос сжал кулаки и негромко процедил сквозь зубы: - Значит, так. Или ты делаешь, как я говорю, или я скажу Нури-бею, что старших ты не слушаешь. Хочешь получить розгами по спине – вперед! Загонос хмуро смотрел на Юсуфа, стараясь ничем не выдать жгучую обиду, от которой даже дыхание перехватывало. Уже не один год Заганос делал всё, что мог, чтобы товарищам легче жилось: был внимателен к их ранам и хворям, спорил с Шекером-беем из-за каждого акче на лекарства, настаивая, что от дешевых мазей и настоек пользы нет, а только вред один… пытался, как мог, лечить и душевные горести, и каждый раз долго думал прежде чем дать совет, чтобы нечаянно не сделать хуже. Того же Юсуфа сколько раз защищал от придирок старших… и вдруг услышал такое. - Если что, я не виноват! – буркнул Юсуф. – Сам будешь всем объяснять, почему мы столько крупы выбросили. Заганос лишь кивнул. Держать ответ перед товарищами и начальством он не боялся, но такие ссоры изнуряли его даже больше, чем тяжелый труд, жара и жажда. Бунтовщики чаще всего нападали по ночам, неожиданно, дождавшись, когда уставшие воины заснут на посту или когда начнется смена караула. Правда, опытных «орлов» трудно было застать врасплох. Те, кто уже когда-то воевали с мятежниками, приходили на помощь младшим. И жестоко расправлялись с пойманными джелали – с полного одобрения Мусы-бея, который еще в начале похода сказал: «пленных брать не будем, мы не сможем их охранять и кормить». После нескольких дней скитаний по нищим деревням, названия которых даже не оставались в памяти, Заганос поймал себя на мысли, что уже привык и к ночным атакам, и к тому, как падали тела под ударами сабель, и к тому, что раненных джелали убивали со злой радостью, а бывало, и глумились над телами. Когда секбаны отрубили уже мертвому джелали голову, пришили вместо нее голову дохлой собаки и посадили тело на кол, установив при дороге, Заганос не чувствовал ни жалости к погибшему, ни злости на тех, кто допустил такое зверство. Только возмутился: - Парни, на кой вы это сделали, в такую жару? Сейчас мухи налетят, нам всем житья не будет! К вечеру тело все-таки сожгли, и над стоянкой витал отвратительный смрад горелой плоти. Всё это было жутко, неправильно, несправедливо, ведь бунт начался не просто так. Но всё чаще Заганос думал: «И что я могу изменить? Если те люди, которые уже прошли дорогу в Диван [2] из самых низов, ничего не могут сделать…». Усталость все больше сказывалась на нем. Все меньше хотелось бороться за справедливость и за лучшее для товарищей, все меньше казалось, что это может получиться, все больше его охватывало чувство бессилия и отчаяния. * В окрестностях Бурсы мятежники устроили довольно прочный, хорошо защищенный лагерь, куда стекались все недовольные властью: разорившиеся крестьяне и ремесленники, изгнанные из медресе вольнодумцы и даже, по слухам, чиновники и военные, испугавшиеся наказания за провинности. Скорее всего, эти слухи были правдой, потому что укрепления защищали даже несколько пушек. Сооружая свой временный лагерь, янычары постоянно отражали нападения джелали, ходивших в вылазки. Покоя не было ни днем, ни ночью. А вскоре начались и полноценные бои, по жестокости не уступавшие битвам с неверными. Из одной из таких битв Али вернулся со стрелой в плече. Наконечник застрял неглубоко, но неровная поверхность мешала извлечь его сразу. - Останешься в лазарете, - сказал Заганос, делая очередной крохотный надрез. - Н-но… - Али говорил с трудом от боли и действия маковой настойки. – Рана же н-неглубокая, когда-то я с такой возвращался в строй. - Так то, видно, острие гладкое было. А тут… о, есть! Сам смотри, какая пакость. - Ох… - Али сдавленно вздохнул. Заганос перевязал ему плечо. - Теперь всё. Ложись, я вечером подойду, гляну. И снова он сбивался с ног, зашивал и перевязывал раны, вытаскивал наконечники стрел… к вечеру ненадолго прилег и даже успел поспать – но вдруг из глубин сна его пробудил крик: - Заганос-бей, просыпайтесь!.. тяжелого принесли. - Иду! – Заганос поспешил к столу, на котором укладывали раненного, и на миг остановился в нескольких шагах. Он не мог поверить, что это не привиделось ему в кошмарном сне. Даже подумал на миг, что не справится, не сможет… На столе лежал Ибрагим, весь в крови и порохе, корчащийся от боли, с ногами, ниже колен превратившимися в месиво из истерзанной, грязной плоти и раздробленных костей. Едва осознавая, что делает, Заганос взял инструменты, нити и материал для перевязок, потребовал воды и вина для того, чтобы очистить раны, и дал Ибрагиму выпить маковой настойки. Противно скрежетала пила, рассекая плоть и кости. Один из парней, придерживавший Ибрагима, пошатнулся. - Нашел время сомлеть! – прикрикнул Заганос. – Не можешь, так проваливай, другого кого позови, покрепче. Ну и слабая пошла молодежь… Ему самому сейчас было жутко, но он не мог позволить себе дать волю жалости. Приходилось резать, отсекать все поврежденные ткани, перевязывать сосуды. Работать на грани собственных сил и того же самого требовать от помощников. Ни себе, ни им он не простил бы ни единого неточного движения. Ибрагим должен выжить… вернуться к жене и дочерям, пусть даже калекой. Несколько факелов догорели. Пришел Альтан, сменил их на новые и спросил: - Заганос-бей, тут еще раненные идут. Что им сказать? - Кто держится на ногах, пусть ждут. Если Якуб еще в строю… - В строю, только что пришел, невредимым, - прошептал парень и прижал ладонь ко рту. - Попроси Якуба помочь, я еще долго не смогу прийти. Казалось, бедам не будет конца. Едва Ибрагима уложили на подстилку, секбаны принесли своего раненного, тоже с раздробленной ногой, и Заганос простоял у стола до полуночи. Он уже падал от усталости, рубаха пропиталась потом и кровью, но пойти вытереться и переодеться казалось ему сверхчеловеческим усилием. Сев на скамью, чтобы просто перевести дыхание, Заганос мигом будто провалился в темноту без звуков и чувств. Лишь на миг он вынырнул из глубин сна, когда Камиль попытался его разбудить, стянул с него мокрую одежду, вытер, переодел в сухую рубашку, уговаривая: - Ну, давай, руку чуть-чуть подними. Нельзя же так. А если бы протянуло? Заганос выполнял его команды, едва понимая, что происходит, а потом…Вновь провал… * Утром, едва проснувшись, Заганос поспешил к Ибрагиму. Тот был совсем слаб. С трудом приподнявшись, хрипло сказал: - Заганос, я хочу тебя попросить… если я умру… - Не надо так говорить, Ибрагим-бей! Вы вернетесь домой. Я сделаю всё, что могу, - он искренне надеялся, что так и будет, и не пожалел бы никаких сил для этого. - Нет, послушай меня… я… должен сказать, пока есть силы. Если я умру… ты отдашь моей жене мое кольцо и амулет. И… женишься на моей младшей дочери… ох, если бы я знал! Ясемин… она у меня, как цветок… я так боялся доверить ее кому-то… сваха ходила… а я всё говорил, рано… а теперь… кто ее будет беречь, если меня не станет? - Ибрагим-бей, вы выживете! – убеждал Заганос. – Орта вас не оставит. - Иншалла… но если нет… - Ибрагим смотрел на него умоляющим взглядом, и видеть такое выражение на лице старшего, сильного воина, было страшно. – Если нет… из всех наших я только на тебя могу надеяться… ты не обидишь мою девочку… Обещаешь? - Обещаю, Ибрагим-бей. КОММЕНТАРИИ [1] гнилая лихорадка – тиф [2] совет министров (визирей) при падишахе