Разными дорогами

Алые и желтоватые языки пламени жадно поглощали полуразрушенный лагерь мятежников. Треск горящего дерева заглушали душераздирающие крики: отступая, джелали оставили самых самых тяжело раненных и, возможно, тех, кого посчитали уже погибшими. Глядя издалека на горящее убежище побежденных противников, «орлы» радовались: от разбойничьего гнезда останется только пепелище, теперь можно будет вернуться в Стамбул. Поскорей бы дойти домой, пойти в хамам, провести вечер-другой в мейхане, утопить в вине все лишения и потери… вернуться к прежним подработкам, и до следующего лета не думать, что вдруг где-то снова начнется бунт. Но Заганос не мог забыть о том, что ждало его в Стамбуле, даже слушая веселые разговоры товарищей о доме, о планах на мирную жизнь. Обещание, данное Ибрагиму, лежало на душе тяжелым камнем. Это было страшно – стать тем, кто принесет горестную весть. И пусть он сделает всё, что может, чтобы помочь вдове, это не вернет ей мужа. После изматывающих дней и ночей в лазарете Заганос так выбился из сил, что ему разрешили ехать в повозке с раненными и выздоравливающими. Первые несколько дней пути он подолгу спал, и иногда жалел, что нельзя вечно вот так лежать на соломе, чувствуя, как покачивается телега и слыша тягучий, грустный напев возницы. Не бояться, не думать, ни о чем не жалеть. Теперь ему было всё равно. Он ничего не мог изменить в своей судьбе, не мог защитить тех, кто рядом. И эта боль с каждым днем становилась всё сильнее. Еще сильнее от того, что вокруг себя он видел одно и то же. Бесконечные дороги, убогие дома, полные злобы, ненависти и отчаяния взгляды крестьян и нищих. Ничего не изменилось и дома. Их встретила привычная осенняя серость: надоедливый моросящий дождь, серое небо, серые ворота казармы, серые стены домов. Почему-то Заганос подумал о том, что уже давно не был в Стамбуле летом… То последнее лето, жаркие ночи, темное небо, и яркие, удивительно яркие звезды. Всё это, так же, как любовь, осталось в прошлом. * К дому, где жила семья Ибрагима, Заганос пошел вместе с Али – тот бывал там когда-то в гостях, знал дорогу, да и с хозяйкой был знаком. На узкой улочке шумела детвора, бродячие торговцы громко расхваливали свой товар, в лавки заходили люди. Али остановился у небольшого дома, примыкавшего к лавке сапожника, и постучал в дверь. Послышался бодрый женский голос: «Сейчас! Иду! Кто там?», торопливые шаги. Дверь приоткрылась едва-едва, а потом, увидев Али, высокая, стройная женщина в светло-сером платье и легкой домашней накидке открыла дверь и отступила, пропустив гостей в дом. - Мир вам, бейэфенди. Добро пожаловать, для друзей моего мужа всегда найдется место у нашего очага. Располагайтесь, я подам пироги и шербет. Кто же это с вами, Али-бей? Новичок? Боже, каких молоденьких стали на войну посылать! Правду говорили соседи, в далеких краях совсем худо стало. - Мир вам, Хатидже-ханым, - с почтением ответил Али. – Заганос вовсе не новичок, четвертый год служит у нас лекарем. Мы… мы пришли к вам с вестью… - он запинался, не зная, как рассказать о случившемся. Просторную мужскую половину жилья освещал яркий светильник, от жаровни с углями исходило тепло, свежая выпечка на столе пахла медом. До сих пор этого мирного убежища не касалась беда… - Слава Аллаху, вы вернулись из похода! – воскликнула Хатидже-ханым. – А как же мой Ибрагим? – голос у нее дрогнул. – Ранен? Где-то в пути?.. Ее темные глаза блестели тревожно, настороженно. Заганос не смог ответить сразу, и только, собравшись с силами, едва слышно произнес: - Хатидже-ханым, Ибрагим-бей… обрел покой в садах Аллаха… он велел… велел мне позаботиться о вас и о Ясемин-хатун. Женщина закрыла лицо ладонями и горько, безутешно зарыдала. - За какие грехи Всевышний забрал его у нас?.. на кого же меня оставил свет моей души… никаких слёз не хватит излить мое горе… бедный мой Ибрагим, в чужой земле остался, не провели мы его в последнюю дорогу, не оплакали… Мужчины молчали, не мешая ей горевать. Наконец Хатидже-ханым подняла взгляд и тихо спросила: - Он… он долго страдал?.. Больше всего Заганос боялся, что вдова спросит именно об этом. Разве мог он рассказать ей, что видел? Но и солгать не мог, не простил бы себе лжи. И осторожно сказал: - Ибрагим-бей был серьезно ранен… но он держался достойно, как воин и защитник веры… Он всё время вспоминал о вас и Ясемин-хатун. Я сделал для него всё, что мог. Он отошел в райские сады легко. Хатидже-ханым пристально глянула на него и, дрожа, укуталась своей легкой шалью плотнее, будто прячась от холода. Чуть слышно прошептала: - Как же теперь… как мы без него… о Аллах, за что, за что такая кара… Ибрагим, душа моя… - Я обещал Ибрагиму-бею позаботиться о вас, и сдержу слово, - продолжил Заганос. – Орта тоже вас не оставит. Он понимал, никакие обещания не могли утешить вдову. Тишина камнем налегала на душу. Теперь он не мог найти слов, чтобы выразить всё, что чувствовал: с какой тоской он вспоминал товарища, как жалел Хатидже-ханым и ее дочь… * Даже через несколько дней после встречи с женой Ибрагима, Заганос словно еще ощущал ее горе и боль. Однообразные хлопоты были настолько привычны, что с большинством дел Заганос справлялся, не думая, - и мысли о Хатидже-ханым, о ее несчастье, неотступно преследовали его. Он мог притворяться, делать вид, что жизнь идет прежним чередом, ведь в орте не принято было долго по кому-то горевать. Правда, в этот раз, помня, что Ибрагим перед смертью просил Заганоса жениться на Ясемин, «орлы» бурно обсуждали предстоящее сватовство и предвкушали, как пойдут в мейхане и будут веселиться до утра. - Ну и ночка выдалась! – ворчал Хасан, вернувшись утром из караула. – Эти гяуры - дикие люди. Осень, дожди, холод собачий, все, кто в своем уме, дома спят, десятый сон видят, а этим уродам вздумалось гулять в веселом доме. Да еще как гулять… давно я такого побоища в квартале неверных не видел. - Нам бы гульнуть, - сонно хмыкнул Коркут, поднимаясь со своей подстилки. - … , кажется, я только-только глаза закрыл, и вот, …, опять утро. Пашем, как лошади. Ну, женится наш птенчик, мы тааак напьемся! Правда, птичка? - Ты думаешь, мать отдаст Ясемин-хатун за меня? – Заганос встал так же неохотно: вылезать из-под теплого покрывала на меху не хотелось. – Хоть Ибрагим и просил, но… вдруг у нее есть богатый жених на примете, - и он слегка подтолкнул Камиля: - Лис, просыпайся, пора. Парни с ночи уже возвращаются. - Да не сплю я! Э-эх, во всем теле ломота, чего-то мне охота… - Камиль поворочался под покрывалом, сел, сонно потер глаза. – Ну кто, …, придумал, что мы должны ходить в день? Аджемов, что ли, не хватает? А насчет сватовства – всё наладится. Я уже подумал, что да как, когда выйдем – расскажу. Франк планировал сватовство, будто очередную вылазку в тыл противника. И даже не обращал внимания на то, что Заганос шел с ним, рассеянно поглядывая на кривоватые дома и куда-то спешащих людей и молчал. Для Камиля всё выглядело просто. - Ну, Заганос, ну что ты хмуришься, веселей! Завтра мы в ночь, значит, днем посидим у деда, как раз спросим у него, которая сваха лучше. Потом на днях с ней поговорим, отправим ее в гости с подарками. Пусть назначит смотрины. Будешь идти на смотрины, птичка, накинешь мой синий плащ с волчьим мехом. Я в одной лавке видел перчатки на франкский манер, как раз в тон, необычные такие, с открытыми пальцами – вот их и купим. Смотреться будет красиво. И следы от ожогов скроем. Пояс тебе красиво повяжем… в дар невесте и матери принесем те узорчатые ткани, которые тебе дал торговец за лечение. - Не знаю… если ты думаешь, что так будет лучше… - неуверенно ответил Заганос. Ему самому казалось, что бьющая в глаза роскошь будет выглядеть насмешкой, неуважением к чувствам женщин, лишившихся самого дорогого им человека. Пусть традиции предписывали после потери жить обычной жизнью – сердцу-то не прикажешь. - Я уверен! Ханым должна увидеть, что муж доверил ее дочь человеку серьезному и с достатком, вот. А невеста у тебя, наверное, хорошенькая… Ибрагим, да будут небеса к нему милостивы, давно еще нам все уши прожужжал, какие дочки у него красавицы, особенно младшая, чуть ли не ангел. Ну, любящие отцы, конечно, перехваливать горазды, но чутье мне подсказывает, что тебе повезет. Слу-ушай… как насчет последнего глотка свободы перед свадьбой? – подмигнул Камиль. - То есть? - В веселый дом пойти, что же еще! Остепенишься, не до того будет… - Лис, если тебя туда так тянет – иди сам. Смотри только, не подерись ни с кем, мы с тобой еще нашему деду нужны, нельзя его подводить, тем более, когда просим его помочь нам. - Обижаешь! Вспомни, в последний раз ты меня штопал после драки еще до начала всей этой смуты в Анатолии, будь она неладна. Так что мы с тобой всё решили, на днях тебя сосватаем… сам же слышал, как народ хочет гульнуть, нельзя наших мужиков разочаровывать. Возражать было бесполезно. Оставалось только плыть по течению. Ходить в караул, в свободные дни гадать в лавке Азиза-бея, расспросить старика о свахе… тот пообещал помочь, а через несколько дней, когда Заганос пришел в гости, его уже ждала высокая, худощавая ханым. Черная чадра скрывала ее лицо, были видны только большие, подведенные темной краской, выразительные глаза, глядящие внимательно и с интересом. Ее голос звучал бодро и молодо, хоть она и была, должно быть, в почтенном возрасте. - А вот и жених пришел! – воскликнула она. – Благослови Аллах в добром начинании. Азиз-бей мне о вас, Заганос-бей, уже рассказал чуть-чуть. Одна радость такого жениха сватать. Лекарь, стало быть, хорошее ремесло в руках. И ай, как хорош собою, строен, как кипарис, лицом красив. С таким мужем у юной хатун жизнь будет слаще меда и пахлавы! - Но… но я… разве Азиз-бей не сказал, почему мне предстоит свататься? – осторожно спросил Заганос. Азиз-бей покачал головой. - Не успел, сынок… да и лучше будет, если ты сам расскажешь Афифе-ханым. Выслушав грустную историю, сваха покачала головой, поцокала языком, и все же уверенно сказала: - Ну значит, так было суждено. Что поделаешь, кесмет. И раз уж так случилось, волю отца юной хатун следует исполнить. Не волнуйтесь, Заганос-бей, всё уладится. Даст Аллах, будете счастливым мужем и отцом, может, пройдет время, и я еще дочку вашу сватать буду!