***
Ночь так прекрасна. Меньшиков ехал в тишине, не включив радио. Он часто любил так кататься по ночной Москве — вместе с Настей или в гордом одиночестве — иногда останавливаться у малюток-ларьков, покупать дешёвый невкусный кофе и ехать дальше. Он, правда, чувствовал себя в единении с этим городом, с большой и прекрасной Москвой со всеми её огнями, башенками Кремля и домами-панельками где-то за МКАДом. Такая красивая, такая разная, такая… его. Он был создан для этого места. Вот станция метро «Пушкинская», значит, до дома совсем недолго. Он приедет сейчас, Настька небрежно поцелует его в щёку, они поужинают и пойдут смотреть какой-нибудь сериал. Потом завалятся в кровать, возможно, в честь праздника устроят бой подушками (Олег в свои пятьдесят восемь был большим и чрезвычайно громким ребёнком), а потом уснут в обнимку. Внезапно что-то отвлекло его от мыслей, он встряхнул головой, и у него появилось предчувствие чего-то нехорошего. В ту же секунду воздух разрезал визг колёс, осколки стёкол, чьи-то истошные крики и ослепительно-яркий свет. Он отразился в тёмных глазах Олега и застыл там вечным огнём.***
Он проснулся от яркого, бившего глаза света. Судя по всему, было раннее утро, удивительно солнечное и тёплое для ноября. Олег зажмурился от щекотавших ресницы солнечных лучиков, но постепенно глаза привыкли, и он начал осматриваться по сторонам. Потолок и всё кругом было ослепительно белым, будто он лежит среди снега, но постепенно сформировались очертания окна, кровати, на которой он, собственно, и лежал, столика в другом конце комнаты и кресла. На нём, выделяясь в интерьере ярким пятном, лежала Настя, укрытая тёмно-зелёным пледом. Лицо у неё было почти такое же бледное, как и всё вокруг. Меньшиков снова закрыл глаза, пытаясь восстановить цепочку произошедших событий, но всё обрывалось на тёмной-тёмной дороге и внезапном ослепительно-ярком свете. Он не чувствовал никакой боли, ни тогда, ни сейчас. Он ничего не чувствовал. Внезапно осенившее его жуткое открытие заставило начать задыхаться — хрипло и жутко — и попытаться встать, но ничего не получалось, не получалось пошевелить даже рукой, даже кончиком мизинца, и это было так страшно. Настя немедленно проснулась и подскочила к нему с громким «Олег!», прижала его к кровати и тихо заплакала. То ли от счастья, то ли от горя. Она прижалась к его щеке своими губами, и он почувствовал их — сухие, тёплые, такие родные, которые он целовал уже сотню раз. Слёзы капали на щёку, он их чувствовал. Хотя бы это он чувствовал. Ему хотелось коснуться её волос пальцами, но он больше не мог, не мог прижать её к себе, не мог гладить её по спине, он больше вообще ничего не мог. Было так жутко, но в то же время так спокойно и тихо. Настя дышала тяжело и рвано. — Ты живой, — прошептала она почти неслышно. — Да разве это, Насть, жизнь? Она на мгновение отшатнулась, но потом припала к нему ещё с большей силой, целовала, плакала горько, шептала что-то, беспрестанно вздрагивая и запуская руку в его волосы. А Олег думал, что жизнь её он теперь сделал куда более несчастной, чем раньше. Настя была красивой, умной и талантливой девушкой, обречённой теперь ухаживать за полумёртвым телом и с ужасом наблюдать его медленную смерть. И если бы он мог, если бы знал, что так получится, то тринадцать лет назад не подошёл бы к ней на том концерте, не стал бы есть эти чёртовы розы, и продолжил бы жить один, наполняя свою жизнь чередой бессмысленных и случайных связей. И хоть он и обречён на смерть, Настя ещё молода. Настя ещё может быть счастлива. — Настя, — он начал тихо и сухо, сам не узнавая своего обычно громкого и живого голоса. Девушка тут же подняла голову и посмотрела на него — она будто бы постарела на десять лет. Глаза, полные слёз, бледное худое лицо, дрожащие губы. — Я тебя очень люблю. Она медленно кивнула, не в силах ответить что-то, и запустила руку в его волосы. И стало так хорошо. Будто ничего и не было. Будто они сейчас пойдут завтракать и обсуждать новый сезон «Игры престолов», а потом Олег пойдёт на работу, чтобы вечером вернуться и говорить-говорить-говорить. — Настя, я хочу, чтоб ты знала, что я желаю тебе только счастья, — так же тихо продолжил Меньшиков, пытаясь запомнить её образ, её светлое личико, пытаясь надышаться ею, как воздухом, — поэтому я хочу, чтобы ты ушла. — Что? — её лицо помрачнело. — Ты молодая и красивая, я старый и практически мёртвый, — серьёзно и медленно проговорил он, — и я люблю тебя. Я не мог дать тебе того, чего ты так хотела, а теперь я не могу дать тебе совсем ничего. Я хочу, чтоб ты была счастлива. Я хочу, чтобы у тебя были дети. Пускай даже и не со мной. — Олег, что ты такое говоришь? — глаза девушки снова наполнились слезами, и она задрожала всем телом. Мужчина на мгновение смолк, ему было больно, нестерпимо больно, где-то там, глубоко внутри. Он очень любит её, больше всего на свете. — Ты должна уйти, — ещё раз медленно и чётко повторил Олег и прикрыл глаза, чтобы только не видеть её лица, зная, что не сможет больше уснуть, если увидит её такой. — Я тебя люблю, Олег, и мы… — И поэтому ты уйдёшь, — оборвал её Меньшиков. — Ты уйдёшь, потому что знаешь, что я тоже люблю тебя и потому, что не хочу, чтоб ты растратила себя на уход за мной. Никто тебя не осудит. — Ты не подумал, что я сама буду себя осуждать? — Настя внезапно заговорила громче и отчаяннее. Её всю трясло, по лицу текли слёзы, и она еле стояла на ногах. — Я тебя люблю не за внешность или популярность, я люблю тебя за то… Она разрыдалась и снова бросилась к нему на грудь. Он чуть наклонил голову и поцеловал девушку в макушку. Боль чувствовалась почти физически, его разрывало на куски, хотелось умереть, чтобы больше никогда не видеть, как она плачет. — Настя, я очень люблю тебя. Я не хочу, чтобы ты со мной мучилась. Отпусти. Давай я инсценирую смерть, и как будто для всех умру? Настя кивнула, наконец успокаиваясь. Он знал, что ей всё равно больно, и что он сломал её, но она была сильной. Она могла справиться и должна была справиться. У неё ещё будет муж, дети и внуки, она сама сможет стать известной актрисой и просто быть счастливой. Хотя бы ради него и того, что они друг друга любили. Она встала, посмотрела на него грустно, сжала и разжала кулаки. Потом смахнула с щеки слезинку, наклонилась и поцеловала его в губы. Это был самый лучший их поцелуй — долгий, красивый и печальный, как лебединая песня. Когда они разорвали поцелуй, она легонько провела своей тонкой ручкой по его волосам, пытаясь запомнить, что она в этот момент чувствовала, коснулась его щеки и заглянула в глаза — такие тёмные, как два омута, и такие родные. — Я всё сделаю, Олег, — она говорила тихо и грустно, — от тебя наконец все отстанут. Я всё сделаю, чтобы… — Ты и так уже слишком много для меня сделала, — голос его задрожал, а глаза предательски наполнились слезами. — Ты — самое прекрасное, что случалось со мной в этой жизни. Тысячу раз спасибо. Тысячу раз прости.