Зимняя история о карралийском беглеце

Деревню Копаевку какой-то очень умный альфа основал в ужасно неудобном месте. Две реки протекали вроде поблизости, но каждая в четырех милях, одна горная, а другая летом пересыхала так, что не то что лодки по ней не ходили, а телега могла переехать и не замочить мешки с зерном. Тракт был неподалеку, который вел через Кестари по Караллии в Теоди, а дальше так и по равнинам да к морю, вот только проку от того тракта было мало, ходили по нему в основном те, кому было нужно куда-то в эти провинции и посрочней, а так выбирали иные дороги, потому что по этому тракту только леса да скалы, скалы да леса. В Копаевке, когда вокруг нее только поставили высоченный забор, почти сразу же и гостиный двор заложили в надежде, что народ будет по тракту ехать, да заглянет. Мало было только людей, у которых было время и желание путешествовать по Теодийскому тракту, и куда меньше желали проводить на нем время, останавливаясь на ночлег в Копаевке. Гостиный двор тот вскоре превратился в странную смесь склада, торговой лавки и корчмы. Где сверху были вроде как комнаты для гостей, хозяин дома этого часто складывал всякий товар, который не помещался в амбарах или должен был храниться как-то особенно. Иногда и ночевали там, дюжину раз за год случалось и такое, а больше эти комнаты стояли пустыми и темными. Потому что в доме этом если кто напивался в корчме, то его без особых почтений выпинывали на улицу, а не оставляли проспаться под крышей. О корчме этой, кстати. Владелец дома, хозяин его и, считай, единственный купец на всю волость, один же и отваживался собирать поезда из подвод, чтобы вести их на ярмарки в разных провинциях. Был он не очень высок, но то в городе, а в деревне этой, да еще обутый в сапоги с каблуками, так и смотрел на всех высока. Был он справен, расторопен, справедлив — по деревенским меркам, следил за своей выгодой, но не слишком обирал других. Супруга себе подобрал с тщанием: чтобы был крепок телом, силен, молчалив и расторопен. Нашелся такой, правда в соседней деревне, приданого за ним дали всего ничего, но корчмарь посмотрел, как тот омега работает, и решил, что без пары сундуков проживет, а заводить пару рабочих рук, которые по хозяйству едва ли вполовину так же проворны будут, вряд ли найдет. Омега тот и правда был справен, работал наравне с альфами, и корчмарь не особенно раздумывал, когда по весне составил поезд на караллийскую княжескую ярмарку, оставил хозяйство на него с наказом приглядывать по совести и для убедительности сунул под нос огромный кулак. По приезде он убедился, что все в порядке; попозже немного напился самогона так, что не помнил, как добрался до дома: потому что ярмарка была не такой успешной, как они все рассчитывали, много было подвод с похожими товарами, да лучшего качества, да дешевле, так что продать пусть и получилось все, но выручка была совсем скудной. Еще на дороге проехались по пятну с порчей, так что одной подводой меньше и лошадь лечить. Иными словами, убытки. Дома под горячую руку попался супруг, корчмарь поколотил его малость и завалился спать. Супруг его сходил к деревенскому ведуну, немного подлечился и утром, когда корчмарь с больной головой сидел в дальней комнате над тетрадями, зашел туда и со всего размаху воткнул топор прямо перед его носом в столешницу, сбитую из толстенных пятидюймовых досок. Доски, в которые попал топор, рассекло насквозь, с такой силой корчмарев супруг это сделал. Сам же омега наклонился к корчмарю и сказал: — Еще раз посмеешь, и топор окажется в твоей голове. Корчмарь больше и не смел, даже пить бросил. Стол он поменять отказался. Еще у корчмаря была собака, пес, огромный, что твой теленок. Пес тот был взят из помета свирепых сторожевых собак из деревни по другую сторону теодийских гор, и старшие братья и сестры были хороши, и когда их навязывали на цепь на торговых дворах, и когда нужно было охранять стада, или в других случаях. Поговаривали даже — хвастались, скорее всего, но дыма без огня, как известно, не бывает, — что разбойники знали об этих собаках и обходили стороной те поезда, в которых видели их. Возможно, кто-то знал кого-то, чей племянник-омега знался сильно близко с кем-то, кто забирал у разбойников краденое, мало ли. Еще говорили, но уже куда более открыто, что собаки эти были сильны против темного колдовства, поэтому несколько их служило в горных шахтах. Корчмарь поэтому даже расщедрился на золотой. Выбирал долго, выбрал самого толстого — он первым подполз к нему, уткнулся носом в сапоги и яростно замотал хвостом. Остальные рычали и не желали подходить к незнакомцу. Щенок же был рад ему и жизни, упитан, лоснился красивой темно-коричневой шерсткой, глаза его пока были мутно-сизыми, но вполне могли стать карими, как у суки, его матери. Супруг корчмарев не был собаке ни рад, ни не рад. Воров в их деревне опасаться не приходилось: мало кому в здравом уме пришло бы в голову красть что-то у человека, способного полусотней разных способов испортить жизнь, а главное — не пустить в корчму и не продать выпивку, разве что он собирался брать пса с собой в поездки. Так пес поселился на заднем дворе. Ему тут же определили толстенную цепь, корчмарь собственноручно сшил и ошейник, до которого щенок дорос бы хорошо если через полгода. Деревня эта была все же бедна. В соседней домов было побольше, кроме трактира, еще была часовня, в которую раз в месяц прибывал поп, еще в доме старосты одна комната была отведена под классы грамотности, причем учили детей забесплатно по княжеской щедрости. В Копаевке же — только корчма и дом старосты, перед которым собирались на деревенские праздники, изредка проходили обручальным ходом и били морды пьяные жители. И — все. Детвора бегала зимой на уроки в соседнюю деревню, обратно приходила, когда солнце уже садилось, делала домашнюю работу, немного играла и укладывалась спать. Родители же днем работали, вечером сплетничали или пили, где свое, где корчмарское, немного ругались, и — ничего более. В Копаевке все знали всё про всех. Укрыться от любопытных глаз было трудно. Все знали, что корчмарев омега понес, еще когда он сам об этом думать не думал. Все знали, с кем водил шашни старостин сынок, все знали, к кому из омег похаживал одинокий охотник. И что первенца живших почти у околицы Мироса и рябого Деркаса последний нагулял, когда работал у одного помещика в соседней провинции. Деркас вернулся с деньгами в пустой дом — родители его и младшие братья отправились в поисках лучшей доли на юг, почти сразу с ним обручился бездельник Мирос, потому что и дом и приданое, родился тощий и длинный, вечно голодный, непрерывно орущий альфа, и никак не получилось у Деркаса его приспать. Мальчишка Таддеус уже бегал вовсю, когда Деркас родил еще альфу, а потом был приставлен сначала смотреть за братом, затем братьев было несколько, а Таддеус оказался сильным и проворным мальчишкой и помогал где старосте за копейку, а где корчмарю и его омеге за кусок хлеба. Когда корчмарь привез домой щенка, Таддеусу было что-то около четырнадцати. К этому времени он давно уже перестал ходить на классы в соседнюю деревню. Там было-то всего четыре книги, и их Таддеус выучил наизусть. Считал неплохо, был в этом не самым быстрым, но самым точным, писал старательно, получалось у него красиво, и даже пытался рисовать. Но в классы положено было ходить только четыре года, так что ему и сказали, чтобы не занимал чужие места. Ему и осталось, что работать на поле родителей либо быть на подхвате в корчме или по необходимости помогать старосте. Корчмарь смотрел на него оценивающе, даже с омегой своим обсуждал: не стоит ли Таддеуса привлекать посильнее. Он попытался поговорить с Миросом, но тот сказал категорично: «Какие такие ярмарки, какие такие города? А за мелкими кто смотреть будет? А в поле кто работать?». Корчмарь подошел и к Деркасу, тот был не так решителен, спросил, сколько Таддеус может с собой привезти, сказал, что подумает. Дело было по осени, до зимнего солнцестояния все равно никакой поезд не собирали, и Таддеус, единственный из подростков не боявшийся охотника, увязывался за ним в лес, где ему доставалась половина жаркого, прямо на костре, прямо из добычи и сделанного, или вертелся на заднем дворе корчмы, где послушно исполнял все, что ему говорили хозяин и его супруг. Таддеус еще по одной причине любил бывать в корчме — там рос щенок, не бывший злобной придурочной шавкой с бельмами на глазах, с кривыми зубами и трясущимися лапами. Щенок, привезенный корчмарем издалека, рос быстро, обрастал густой шерстью и к расстройству корчмаря не становился свирепым. Он многократно срывался с цепи, бывал жестоко бит, снова оказывался на цепи, прибитой куда крепче, снова срывался, снова попадал под палку. Что корчмарь, что омега его ругали щенка, хлестали, чем под руку попадется, не давали еды, а он выл жалобно и надрывно, а затем, как только подходил кто чужой, вилял хвостом и лез гладиться. Таддеус любил проводить время поблизости от щенка — щена — пса, иногда даже тайком притаскивал лошадиные гребни и щетки и вычесывал его, учил мелочам, вроде дать лапу, взять и принести что-то или какие-то такие вещи. Щен радостно делал все и счастливо облизывал ему лицо, когда Таддеус хвалил его. Глупым он не был, что бы ни заявлял корчмарь, юным и дурашливым — еще как. Иногда Таддеус задерживался очень поздно рядом с корчмой, хотя все справил, что ему говорили, и даже больше. Домой идти значило получать затрещины от родителей и щипки или тычки от младших братьев. Возможно даже, пришлось бы тащить домой пьяного Мироса или держать Деркаса, пока тот выблевывал ужин и самогон, кормить и укладывать спать мелких и все прочее. А на заднем дворе корчмы — тихо скулил пес, то от тоски, то от радости, когда Таддеус усаживался рядом и скармливал половину заработанного хлеба, прыгал, грохоча цепью, облизывал ему лицо и пачкал лапами рубаху и штаны, но все это было ничего, потому что с ним можно было тихонько посидеть, либо пересказать книгу, которую помнил с классов, либо рассказать, как хотел попасть на ярмарку, о которой говорил корчмарь, посмотреть на тракт, дойти до города, а там увидеть других людей. Со псом этим, правда, была беда. Если Таддеус уходил до того, как он засыпал, то почти сразу же он начинал скулить, а потом и выть. А из-за этого то ли корчмарь, то ли супруг его — кто-то выходил и хлестал его, пока тот не успокаивался, и это могло длиться очень долго. Если же Таддеус оставался слишком долго рядом с ним, то и сам мог заснуть, пригревшись под боком у огромного пса, и потом ему могло удаться сбрехнуть, что он ночевал на сеновале, а могло и не получиться, и тогда отец брался за вожжи. Поздней же осенью так и вовсе оставаться слишком долго на улице не получалось — было холодно, и даже в обнимку со псом не получалось согреться. Так что Таддеус и сбегал домой, а там не мог заснуть, слушая, как надрывно воет пес, как его вой сменяется на скулеж, и рваный, огрызающийся лай и почти не слышная за ним брань — видно, один из хозяев пытался палкой заставить его заткнуться. И утром — снова жалобный вой. Таддеус спросил как-то у корчмарева супруга: — А зовут его как? Тот непонимающе посмотрел на него, и под взглядом его, внимательным и неподвижным, Таддеусу стало очень неловко. Он попытался пояснить: — Пса вашего вы как зовете? Омега безразлично повел плечом: мол, зачем звать-то. Таддеус долго стоял в замешательстве. С другой стороны, решил он, тогда сам будет звать его — Верным. Вечером именно так он и обратился ко псу: Верный. Тот же растянул огромную пасть в некоем подобии улыбки и лизнул его. Когда Таддеус окликнул его повторно, не отозвался, но все же немного вильнул хвостом. Потом уже, когда воздух стал настолько холодным, что без верхней одежды и обуви на улицу не выйти было, Таддей осмелел еще немного и спросил у корчмаря: — Зачем вы бьете его? — Кого? — равнодушно спросил корчмарь, составляя ящики с товаром плотнее. — Пса, — ответил Таддеус, робея, но заставляя себя смотреть корчмарю в глаза. — Отчего его не бить, если он ушибленный. Ничему не учится. Выброшенный золотой, — покачал тот головой. Зима пришла. Сначала долго вьюжило, и пса почти не слышно было за воем ветра. Дети оставались в деревне, не ходили на классы, потому что по такой погоде и полверсты пройдешь, как тебя занесет. Ждали, когда вьюга уляжется, выполняли только самое необходимое. Мирос все же выбирался из дому, прихватив несколько грошей с собой, а потом Деркас выгонял Таддеуса на улицу, чтобы тот нашел и приволок пьяного родителя, и приходилось идти против ветра, кутаясь в тощий полушубок, а обратно волочь еще и Мироса, и хорошо если до этого не приходилось драку разнимать. За воем ветра не особенно было слышно пса; но внезапно вьюга стихла, воцарилась невероятная тишина, так что было слышно, наверное, как переминаются лошади в корчмаревой конюшне — и завыл пес. Тоскливо, надрывно, отчаянно. Мирос лежал у печи, бормоча что-то пьяным голосом; похрапывал отец, сопели мелкие. И выл пес. Таддеус с замиранием сердца ждал: и точно, расслышал брань, за ней удары, пес заогрызался, заскулил, захлебываясь под ударами, снова огрызался, и очень долго все это длилось, так что и другие животные завозились, заворчали беспокойно. Корчмарь со всей силы грохнул дверью, тихо заскулил пес — заплакал даже, показалось Таддеусу. Затем умолк и он. Таддеус сел на лавке и вслушался: ветер, кажется, снова поднимался, за окном потемнело, зашелестел сухой снег по стене дома, наверняка и улицу не разглядеть. Таддеус нащупал свитер, натянул обе пары штанов, которыми владел, нашел носки и сунул ноги в валенки и вышел во двор. Там из укромного места достал мешочек с монетами, огляделся еще раз и пошел к корчме. Снег под ногами не хрустел, где-то далеко взвыл и снова стих волк, на это еще дальше отозвалась ленивым лаем собака, какая-то шавка попыталась тявкнуть и в деревне — и снова все улеглось, только шелестел снег. Когда Таддеус обнял Верного, тот тихо заскулил и прижался горячей головой к его щеке. — Тихо, только тихо, Верный, — прошептал Таддеус, пытаясь отстегнуть от ошейника цепь. Пес молчал, словно понимал, что от него требовалось. В корчме, в хозяйских покоях кто-то заходил, показалось Таддеусу. Они вдвоем с псом испуганно смотрели туда, но непонятные шорохи стихли, и Таддеус продолжил возиться с ошейником. Не выходило. Со зла он рванул замок, и ошейник просто развалился на две части. Таддеус вскочил и отступил, пес зарычал, глядя на цепь. — Подожди здесь, — прошептал мальчик. — Сиди здесь, никуда не уходи, я сейчас. Пес молчал, но как только Таддеус отступил, с яростью укусил ошейник и начал терзать его. Таддеус же положил мешочек с половиной собранных за всю свою жизнь монет под крыльцо, где лежали кое-какие корчмаревы инструменты, остальное спрятал в пояс и побежал ко псу. — Пойдем, Верный, пока все спят, — прошептал он и потрепал по голове. Пес пошел за ним, подтягивая правую заднюю лапу. У ворот Таддеус долго стоял и смотрел на деревню — то ли запомнить хотел, то ли попрощаться, то ли еще что-то. Затем осторожно вытащил завес и кивком указал псу: выходи. И следом за ним сам. Как-то он закрыл ворота, даже завес получилось почти без звука опустить. Таддей обернулся и заставил себя открыть глаза. Пес сидел рядом с ним и смотрел на него, чуть-чуть повиливая хвостом. Таддей сел рядом с ним на корточки и обнял. — Послушай, — выдохнув, дрожащим голосом, но стараясь казаться мужественным, сказал он. — Сейчас нам нужно пойти в сторону Кукуевки, а перед ней повернуть в сторону тарнийских хребтов. Там у подножия есть маленькая совсем деревня, а в ней должен жить Деркасов дядя. Деркас говорил, он то ли лекарь, то ли еще что, и вообще неизвестно, дядя ли он ему, может… может помогал, когда там омежье всякое случалось. Мы поживем у него, а по весне решим, куда идти дальше. Надо будет отца найти, может, он поможет. Пойдем? Последнее слово он едва выдавил из-за слез и отвернулся, пряча их. Пес же встал и легонько потянул его за штанину. Они и пошли. Снега на дороге намело на добрых три ладони, идти по ней было сложно, но Таддеус хотел отойти от деревни как можно дальше. Где-то через пять верст он остановился, чтобы перекусить, и они пошли дальше. Солнце начало вставать, когда они дошли до указателя и свернули в сторону тарнийских хребтов, шли весь день, и только когда Верный начал отставать от него все сильнее, Таддеус решил делать привал. Он нарубил веток, соорудил шалаш, и они забрались в него вдвоем, так и заснули в обнимку. Таддеусу снилась дорога, по которой он никогда не ходил и которая совсем не походила на тракт, которым корчмарь ходил на ярмарки. Она проходила по густому лесу, и за ветвями деревьев его почти не видно было неба. Лес закончился так же внезапно, как и начался, и за полем Таддеус мог различить деревню, одним боком упиравшуюся в скалы. Дома в ней стояли куда реже, чем он был привычен, и были основательней, крепче, внушительней. Забора вокруг тоже не было, и откуда-то Таддеус знал, что деревне этой он не нужен: кто мог причинить им вред, предпочитал обходить деревню стороной, а других в ней не боялись в принципе. И еще ему снилось, где именно в деревню лучше входить и куда идти: совсем рядом со скалой стоял домик с темными окнами. Дверь его была подперта, но не закрыта, и, кажется, никто в деревне не возражал, если в этом домике объявится новый жилец. Когда солнце уже стояло высоко, Таддеус проснулся. Верный спал рядом, Таддеус осмотрел его и нахмурился: правда, что ли, пес этот из породы особенных? Ни ран, ни ушибов на нем не было, ссадин на носу ни одной. От осмотра пес проснулся и радостно забил хвостом. — Нам нужно сегодня до деревни добраться, — виновато сообщил ему Таддеус. Пес тут же подпрыгнул и выскочил из шалаша, забегал вокруг, обнюхивая дорогу и внимательно осматривая окрестности. Затем остановился, носом указывая в ту сторону, куда собирался идти Таддеус. — Значит, туда, — тихо сказал он, гладя пса по голове. — Идем?