Воздушные замки

Мне всегда было стыдно за свой дом. Трехкомнатная квартира в хрущевке, набитая хламом. Лестница на третий этаж со сколотой лет десять тому назад ступенькой, через которую вынуждены прыгать как детвора, так и ветхие старушонки. Ковры на стенах родом из СССР. Диван, которому больше, чем мне. Про таких говорят — и в воде не тонет, и в огне не горит. Окна деревянные, рамы потрескавшиеся, подоконники тоже — облупившуюся краску прикрывают горшки с цветами. Спасибо маме: хоть кто-то их поливает. Лично я всегда забываю. Ремонт — волшебное слово, на которое не хватает ни денег, ни времени, ни сил. Поэтому в прихожей за дверью доживают свой век новенькие обои, купленные специально для того, чтобы никогда не увидеть свет. Как правило, к нам в гости никто не заявлялся без предупреждения. И…слава Богу — к приходу чужих людей квартиру обычно готовили заранее. Сдували пыль с телевизора, компьютера, шкафов, неиспользуемого стационарного телефона. Однажды был даже уникальный случай — книги все обмели, а ковры выбили. Ну, так то была причина достойная. Золотая свадьба у деда и бабушки со стороны отца. Событие, на которое позвали родственников из близлежащих деревень и собрали невероятное количество анекдотических историй из прошлого. В тот день Илья мельтешил между стариками, точно юла, и всем рассказывал стихотворение про чайку. Его он написал сам. И от каждого гостя получал по конфете, минимум, за выразительное прочтение. Сейчас те же самые старики, приехавшие попрощаться, гладили его маленькие пальчики, не веря своим глазам. Такие маленькие пальчики. Неужели они навсегда останутся такими? Сколько бы я ни старалась представить, каким бы он вырос мужчиной, ничего не выходило. Хотя и казалось — жизненно необходимо доиграть этот сюжет до конца в голове. Проследить путь маленького мальчика до мужчины и старика. И только тогда он отпустит меня… наверное. — Алёна! Ты вернулась? — мама выглянула из кухни. На лице натянутая улыбка. Зачем? Не стоило так стараться. Ах да, за моей же спиной очередной гость. — Здравствуй, Олег. Проходи. Чувствуй себя как дома. Это она, не подумав, сказала. Для мамы, в общем-то, было не новостью, что дома себя Бренько ощущал всегда как инородный объект. Олег молчаливо кивнул. Пошел мыть руки после улицы. Потом тут же вернулся ко мне, словно желая убедиться, что за прошедшую минуту меня не смыло волной причитаний, доносившихся из зала. И зачем они так громко плачут? Прямо орут. Кулаки сами собой сжались. Губы дрогнули. Но, прежде чем истерика нахлынула, на плечо мне приземлилась тёплая рука. — Я всё еще здесь, — напомнил Олег. — Пошли. — Куда? — Куда скажешь. Приличней всего было провести его в зал. Так я и поступила. Пускай попрощается тоже. Впрочем, иногда мне казалось, лучше бы я не видела Илью таким. А то еще вытеснит этот образ его настоящего. Нет ничего страшнее детских гробиков, как по мне. В них определенно таится нечто неправильное. Противоестественное. В них дети кажутся еще меньше, чем были при жизни. В белом костюме Илья был похож на грустного спящего ангела, случайно упавшего на грешную землю. Смотреть на него дольше нескольких секунд было невыносимо. И я отвернулась. В приоткрытую дверь просочился очередной гость, чьи слёзы прямо с порога перешли в вой «да на кого ты нас поки-и-и-нул? Да как же так вы-ы-ышло? Да лучше б меня старую взяла смерть. А ему… ему еще жить и жить!» Нервы натянулись до предела. Видеть брата таким грустным, не смеющимся, было странно. Какой-то крохотной частью мозга я понимала, что не одна здесь страдаю, что родителям, должно быть, сейчас в сто тысяч раз хуже, и всё же… разум отказывался верить, что бывает на сердце гаже. Мы ведь неплохо жили. Да, не богато, откладывая деньги на зубы то папе, то маме. Пускай и окруженные скопом предметов, которые жалко выбросить. Отец до позднего часа на работе. Мама — главная по хозяйству: то шьет, то вяжет, то готовит. Я — на подхвате, замена, у которой всё получается раз в 10 хуже, чем у оригинала. Илья просто бегает по квартире, распространяя по венам этого дома радость. Без него эта радость погасла сразу же. И умом-то я, конечно, понимала, что будь на его месте я, родители выглядели бы теперь не менее убитыми горем, и всё равно голос внутри шептал: «в нем было больше беззаботного счастья. Больше! Может быть, со временем, оправившись от горя, он бы воскресил их души своим взрослением. А что можешь дать ты? Серая, тихая, неразговорчивая, закрытая». Прочь. Прочь из моей головы. В квартире было слишком тесно и душно. И всё же, уйти было нельзя. — Хочешь с ним посидеть? — спросила Олега. Он пожал плечами. «Без разницы, он здесь для меня». Припомнив позицию Бренько о мёртвых, я даже вздрогнула. Значит, сейчас он смотрит на моего Илью, как на манекена? В голове тут же всплыл эпизод. Давнишний разговор. Года два тому назад примерно. Сидим в сквере. Начало осени. Лавка с неудобной спинкой. Воскресенье. У меня впереди семинар — не паханное поле заданий дома. Но совести ни в одном глазу. Ведь Олег приехал. Делаю вид, что ничего не задано. А он и поверил мне, простачок. Болтаю ногами, рассуждая о рано ушедших из жизни поэтах, музыкантах и прочих деятелях. О том, что одни горят так ярко, даря свой свет окружающим, что порой их жизнь гаснет чудовищно рано. — А чего их жалеть? Оплакивать? Отмучились, — говорит Олег и улыбается, глядя куда-то вбок. Ах да, на памятник Пушкина. И потом на меня глядит с хитрецой, будто они там на пару с Александром Сергеичем, что-то уже задумали. Молчу, жду пояснений с глупой улыбкой на лице. — Жизнь-то прожили ярко. Вон. Даже след в истории остался. — То есть тебе больше жаль какую-нибудь безымянную старушку, не оставившую после себя ничего, кроме солений, чистого дачного участка и т.д., нежели солнце русской поэзии? — уточняю так, для проформы. — Ну, Пушкин тот еще сукин сын. Да. Думаю, мне его кудрявую буйну голову совсем не жаль, — внутри всё похолодело. — Знал, что стреляться - дело опасное. Да и не в этом дело. Как можно говорить об этом так спокойно? Замираю, шмыгаю носом печально, надеюсь из последних сил, что не отдала свое сердце бесстрастному социопату. — Жалеть живых надо, Алён. А мёртвым не холодно и не жарко, — улыбается лучезарно доброй улыбкой. Мысленно выдыхаю. Так вон оно что. В принципе, логика есть своя. — То есть ты считаешь, нет смысла... — аккуратно нащупываю нить разговора. — В заламывании рук над телом. — Подсказывает Олег. — Труп есть труп, сколько бы веков ему ни было. В землю нельзя зарыть душу. — Она улетает к Богу? — машинально за ним следую мыслью, но чувствую, что в неправильном направлении. — А мы навещаем лишь места захоронения временных оболочек? Олег лукаво улыбается, облокотившись о спинку лавочки. Ждёт, когда сама всё пойму. — Или что? Что ты имел в виду? — Думаю, душа лишь сгусток энергии, дорогая, и когда тело мертво, она тоже испаряется. Как батарейка в часах. Понимаешь? Ну, кому нужна батарейка, если механизм уже сломан? — Другим часам? — отвечаю, не подумав. Но потом понимаю, что в переселение душ он тоже не верит. Как и… Эврика. Наконец-то осознаю, на ощупь… вспоминаю обрывки из старых литературных споров. — О, то есть ты в него не веришь? — В седовласого старика, воля которого никому не ведома? Нет. Прости, если ранил чувства. — И в жизнь после смерти? — Нет. — И когда люди хоронят близких, занавешивают зеркала… — Слушай, — перебивает вдруг. — Если им становится легче от этих обрядов — пожалуйста. Всё на пользу. Но как по мне, мертвое тело — лишь манекен. Чем холоднее становится, тем меньше в нем прежнего Васи, Пети и т.д. — Думаешь, он сейчас нигде? — спросила напрямик, вырвавшись из плена тематически актуального воспоминания. — Думаю, конкретно сейчас он рассеян в мыслях когорты тоскующих, — явно смягчил удар Бренько. *** *** *** «Рвись к победе, это твое право, но не казни себя за проигрыш», — однажды сказал мой отец. Слова его приобрели иной оттенок здесь. На кладбище. В окружении вечнозелёного леса и молчаливых могил. Рано или поздно все мы будем здесь. Вернёмся, точно в родную гавань. Кто-то хмурым слякотным днем, другие — окруженные цветением мая. Природе всё равно. И потому все мечтания и дерзания, как и все переживания, тщетны, бессмысленны. Мы просто заполняем досуг. Мы убиваем время, чтобы прийти сюда. Жизни друзей, любимых, близких — все оборвутся, или твоя собственная закончится раньше, как у Ильи. Не думай о конце, иначе всю жизнь продумаешь о том, как обезопасить ветхий дом от всесильного урагана. Правильный ответ — никак. Ни-как. Но до урагана — до урагана ты должен успеть напиться радости — попробовать миллион разных блюд, попытаться найти любовь, познать мир, насколько это вообще возможно. Если не выйдет, не беда. Ты хотя бы старался. Рука коснулась земли, собирая оную в горсть. Людям нужны обряды. Да. Я одна из тех, кому нужны. Пускай Олег раз в жизни будет не прав, и после смерти не начинается вечная пустота. Потом были поминки. Честно говоря, на них мне полегчало. Даже стало немного стыдно. Просто по соседству сидела уморительная парочка стариков. Муж вечно путал имена героев историй, о которых желал рассказать. Жена колола его в бок и говорила: «ты что, Арсений, совсем с дуба рухнул? Какая она тебе Марья? Светлана она была!» И так несколько раз. Дома мрак вновь сошелся над головой. Олег настоял, чтобы я полежала — отдохнула. Сам пошел говорить с родителями. Наушник от плеера снова выпал из уха вместе с мягкой насадкой. Лежать в тишине я не могла. Квадратная комната напоминала всё тот же гроб. В поисках мягкой вставки на наушник рука сама нащупала что-то мохнатое и маленькое под кроватью. В глазах защипало. Я знала, что обнаружу их. Крохотные синие тапочки. Их никто не успел убрать и спрятать. Господи. Это никогда не закончится. Куда ни глянь — везде найдется немое напоминание о том, что мой брат никогда не станет старше. Не познает, что такое жизнь. Его красивое кукольное лицо не обрастет щетиной, как у папы. В глазах не проскочит печаль от новости, что под ёлку подарки всё это время приносил не дед Мороз. Так и умер в счастливом неведении. И всё же, лучше бы правда отравила детскую душу. Всё лучше, чем проклятая вода. У меня никогда не получалось плавать. Отец показывал лет с пяти, как делать гребок. Но стоило ему отпустить моё тело, оно начинало тонуть, будто груженное сталью. — Покажи ей, как надо! Алёна, эй, видишь, даже у Ильи получается. — Что значит даже? — кричал недовольный малыш. — Значит, что малявка может, а она нет, — ничуть не щадил гордости брата отец. Это он так подтрунивал. Обычно подобные разговоры заканчивались взаимными брызгами и ворчаньем Ильи по дороге домой: — Когда-нибудь стану чемпионом. Переплыву самую длинную реку, меня запишут в книгу Хинеса. И все будете мной гордиться. — Какую такую книгу Хинеса? — подкалывал папа. Мама предпочитала пляж, зонтик, книгу и песок. Никакой воды. Может быть, я просто пошла в нее. Или это моя непутёвость. Важная информация всегда вымывается из памяти. Например, тысячу раз читала плакаты, как определить инсульт, как сделать массаж сердца и т.п., но не помню оттуда ни слова. Чёртова бестолковость. Даже глаза под водой открывать боюсь. В тот самый момент, когда от меня зависело нечто воистину бесценное, только орать и могла: «На помощь! На помощь!» Нырнула, конечно, когда обнаружила, что Ильи нет. Секунду назад был рядом, а теперь скрылся с глаз. Нырнула и что? Глаза-то открыть не могу. Надо. Не могу. Не успеваю. Я и плаваю-то по-собачьи. Точнее в каком-то смешанном стиле — немного кроля, немного брасса. Впервые в жизни, сквозь слёзы и дрожь, открыла веки, но ничего не увидела. Виной всему паника. Только плакала и задыхалась, как рыба на суше, выпуская воздух дозировано из легких, не в силах занырнуть глубже. В носу свербит, попала вода. Задыхаюсь. И вдруг чувствую — тянут меня чьи-то руки. И как назло, не могу нормально расцепить челюсти. «Его, его спасите!» — пытаюсь докричаться телепатически. — «Это не я тонула, это мой маленький брат куда-то пропал. Так вот же он». На берегу и правда лежало тело… Ильи. Глаза открыты, но неестественно блестят и смотрят куда-то вдаль. А я и не знаю, как делать искусственное дыхание. Срамота. Люди вокруг, спасибо вам, люди. Сердце колотится в волнении. Пожалуйста, пусть всё получится. По очереди двое парней откачивают влагу из легких брата. А я стою, смотрю, ничем помочь не могу, только дрожу и плачу. И не понимаю, почему лица становятся более суровыми, и парни перестают стараться. Я… я ведь по-прежнему не запомнила, сколько секунд считать. — Мальчик умер, — сказал тот, что с веснушками. Волосы на затылке становятся дыбом. Слёзы и сопли смешиваются воедино. Я отрицательно машу головой. Не верю. — Мне очень жаль, — говорит тот, что с веснушками. — Куда смотрела-то, курица? — зло бросает тот, что без. Папа, папа, папочка, торопись. Приезжай. Жду его. Отчаянно жду, словно отец способен исправить непоправимое. Лежу на песке боком и плачу, уже не стесняясь, плачу навзрыд. Не так красиво, как показывают в фильмах. А до красной опухшей морды. До вздувшихся вен на виске. Я обещала ему, обещала Илье, что пойду лепить песочные замки. Обещала раз двести, наверно. Но сходила один только раз. Давно. Теперь, кажется, в другой жизни.