Key light

Куроо замечает не сразу. Это как с хорошей книгой: при первом прочтении — взахлеб, с редкими перерывами — она кажется абсолютно идеальной; потом, когда снова и снова перечитываешь одни и те же страницы, начинаешь видеть мелкие огрехи, неточности, опечатки — и от этого влюбляешься еще сильнее. Куроо лениво покачивается с пятки на носок, подергивая за ремень камеры, которая приятным весом ощущается на шее. Слева от него, за тонкой ширмой декораций — строгая линия подиума, похожая одновременно на престол и пресловутую доску в один конец на пиратском корабле. Вверх бьют белые столпы света, обрамляя ее частоколом острых лучей, а за ними — шумная темнота гостей, которые ждут начала показа. Справа — хаос закулисья, модели мечутся, кружатся ассистенты с полными паники глазами, как у застигнутых светом фар зайцев, между ними ходит, как торпедоносец у вражеской границы, сам модельер, только что сжевавший третью сигарету подряд, не подкуривая. Куроо пробрался сюда под предлогом пары кадров подиума с необычного ракурса, но на самом деле ему хочется просто поглазеть, пропитаться атмосферой, уловить настроение, которое обычно спрятано за тонким глянцем пафоса: бесконечное напряжение, феерический хаос последних часов, выматывающее ожидание, смятение — и облегчение триумфа, когда под сверхновую россыпь вспышек камер закончится последний проход и модельер выйдет к публике. Хочется ухватить все это, чтобы потом сделать не просто кадр — ауру. Модельер не против, потому что объектив у Куроо закрыт крышкой, а на лице — безмятежность магистра ордена джедаев при виде коллапсирующей Звезды Смерти. Сегодня презентуют новую коллекцию мужских костюмов, каждый стоимостью в полный набор органов Куроо (оптом дешевле!) и пожизненный контракт Бокуто в одном из десяти лучших клубов мира. Куроо снова бросает взгляд из-под ресниц и думает, что официально-деловой стиль нужно приравнять к пыткам с особой жестокостью. И не потому что в свое время дресс-код отравлял ему жизнь не хуже Сугуру Дайшо (а это, извините, на уровне утечки из реактора). Так о чем это он. Тсукишима — метрах в десяти от него, одетый во что-то феерически строгое, с золотыми часами и запонками, с едва заметным шитьем по рукавам и спине, которое бликует при движении. Тсукишима поправляет часы на запястье небрежным движением, проворачивая их вокруг, свет бережно прорисовывает его руки, играет острыми иголочками на шитье, и Куроо говорит себе — дракон среди акул большого бизнеса. В мощной черной броне, сквозь которую проглядывает золото, с непроницаемым хищным взглядом, плавными и завораживающими движениями крупной рептилии. Слишком благороден для удара в спину, но если посмеешь позариться на его сокровища — я это пламя, я это смерть. Это уж точно, думает Куроо, попутно отмечая, что ночные просмотры фэнтези надо приостановить, пока мозги на место не встанут, иначе Яку откусит ему голову за очередной «эльфийский» фотосет (гномы в прыжке невероятно пугающи). Тсукишима настолько горяч, что у Куроо под ногами вот-вот начнет плавиться пол. Куроо уже не терпится отснять его, отснять так, чтобы к утру у ног Тсукишимы лежала вся Уолл-стрит, покорная и смиренная, умоляя расписаться на лице, груди и в договоре по передаче всех контрольных пакетов разом. Но тут к Тсукишиме подходит один из старших ассистентов, вежливо кивает и что-то просит, указывая пальцами на очки (безумно сексуальные очки, между прочим). Насколько подобравшийся Куроо может судить, у его новой религии просят снять их на время показа и, вероятно, заменить линзами — по жестам понять трудно. Зато куда легче разобрать ответ — Тсукишима мгновенно закрывается, захлопывается, как устрица, если бы ее панцирь состоял из жемчуга и отвлекал внимание от ранимого, живого нутра. Окатывает ассистента этим своим взглядом, и даже Куроо, наблюдающий судный день в профиль и издалека, чуть вздрагивает. А потом замечает едва ощутимую скованность позы, чересчур торопливый (на доли секунды быстрее, чем обычно) жест, когда Тсукишима поправляет очки на переносице средним пальцем (это то, о чем Куроо подумал? он подумал о том, о чем подумал? оно ведь специально, да? вос-хи-ти-тель-но), и увеличение дистанции между собеседниками. Тсукишима наотрез отказывается, Куроо со своего места видит огромный неоновый баннер огнеопасно, но ассистент либо не умеет читать, либо ослеп в раннем возрасте, либо состоит из упрямства и негорючих материалов на девяносто шесть процентов, либо… Короче, он настаивает. Вернее, пытается настоять. Тсукишима выверенным, отточенным, как оборот шестеренки в швейцарских часах, движением разворачивается к ассистенту спиной. Очки и шитье ловят разбросанный по закулистью свет, тянут его в нити, в движении плеча столько достоинства, что засмотревшийся на него помощник ассистента путается в своих ногах и едва не падает, а Тсукишима просто уходит, как будто он только что спас мир — или взорвал его, оставляя за спиной ядерную пустыню. Вау, думает Куроо, потому что в горле у него тоже пустыня — только Сахара, и вот потом его накрывает осознанием. Тсукишима отказывается снимать очки, потому что чувствует себя без них неуверенно. Рядом стоит Акааши, который как всегда холодно прекрасен, как скандинавская столица, и слишком много понимает — потому что чуть хлопает по его спине, не отрывая взгляда от своего навороченного смартфона, и говорит ровно: — Дышать не забывай. В ту же секунду телефон Куроо начинает истерично попискивать. Он вытягивает его из кармана и лениво проводит пальцем по экрану. Тут же выскакивает окно мессенджера, а там… У АКААШИ СЕГОДНЯ ФОТОСЕССИЯ ТЫ УЖЕ ТАМ ОН УЖЕ ТАМ ЕСЛИ ВЫ ОБА ТАМ ТО ЭТО ЛУЧШЕЕ МЕСТО В МИРЕ БРО МНЕ НУЖНЫ ТВОИ ФОТО В СМЫСЛЕ ЕГО ФОТО НО ОТ ТЕБЯ НУ ТЫ ПОНЯЛ МНЕНУЖНАДОЗА Следом падает селфи. Бокуто стоит в раздевалке спорткомплекса, видимо, переодевается на тренировку в зале после уличной, потому что он все еще в обтягивающей черной водолазке, хотя на ногах — спортивные шорты. На лице у этого олимпийца вся скорбь еврейского народа, в глазах — отчаяние захваченной Трои, а сзади виден профиль итальянского либеро, хлопающего себя по лбу. Куроо хмыкает и раскрывает селфи на весь экран. Бо выглядит лучше, пропали круги под глазами и в уголках страждущих глаз прячется улыбка. Это хорошо. Рядом раздается короткий, прерывистый вдох. Он такой тихий, что в первый момент Куроо кажется, что это его несчастный ангел-хранитель сокрушается по поводу сердца своего подопечного, которое с жалким ебоньк падает из горла в пятки каждый раз, когда местное божество в очках появляется в поле его зрения. А потом понимает, что каменное лицо Акааши какое-то совсем базальтовое. А потом замечает, куда направлен его взгляд. О. О-о-о-о. А потом: — Дышать не забывай, — мерзким голосом тянет Куроо, резко блокируя экран. Акааши окатывает его взглядом, Куроо примерзает к полу и до костей, задумчиво прикидывая, есть ли у моделей какие-то тайные курсы по пробуждению шарингана. *** После показа Куроо скидывает несколько (сорок шесть) самых удачных фото Акааши страждущим, диалог взрывается, как Везувий, и Куроо спешно сворачивает приложение, чтобы не превратиться в Помпеи, погребенные под капсом и эмоджи. Яку доволен и недоволен работой Куроо одновременно. Отчет о показе будет проиллюстрирован в основном его фотографиями, но дробь модели и гости вечера к Тсукишима Кей сокрушительно мала из-за поистине громадного знаменателя. Куроо не сомневается, что его личный Торин смирится. Куроо выходит на балкон и закуривает. Он делает это очень редко — одной пачки ему хватает на пару месяцев, но сейчас едкий дым в горле ему просто необходим. Куроо не знает, что происходит с ним в такие минуты. Огромное панорамное стекло за его спиной — черное и глянцевое, как озеро, в нем влажно бликуют огни ночного мегаполиса, а Токио внизу пульсирует, как огромная артерия, в которой истерично бьется адреналин. Неон горит, горят фары, горят толпы бегущих по тротуару, а Куроо возвышается надо всем над этим, дышит ночным поднебесным воздухом и — не поднимает голову. Он знает, что наверху нет звезд, а само небо вымазано грязно-рыжим световым загрязнением, пустое и картонное. Его звезда смотрит на него только через объектив. Иногда ему становится невыносимо одиноко здесь, над тысячами чужих жизней, словно он какой-то блуждающий дух. Сзади во мраке спальни светится смартфон, мигая отчаянными сообщениями Бокуто, и Куроо вдруг чувствует себя последней сволочью, затягиваясь почти до потери сознания. Друг один за тысячи километров, в чертовой Италии, в очередной раз разгромленный, измученный своей безнадежной (или?.. Куроо вспоминает вздох Акааши) любовью. Но он не позволяет себе расползаться по швам — только не на глазах у других, поэтому он шутит, и улыбается, и засыпает Куроо сообщениями, и прыгает как в последний раз, взмывая над сеткой — Куроо смотрел все матчи, Куроо видел, как он раз за разом отрывается от земли и повисает — на самом краю. Куроо опирается локтями на холодные перила и смотрит на огонек сигареты. Бокуто сильнее, чем он. Куроо думает о том, что спровоцировало у него приступ меланхолии. Снова прокручивает перед глазами эту картину — безжалостно, с каким-то мазохистским удовольствием. После показа модели вышли к журналистам. Акааши был прекрасен в своих сдержанных ответах, потому что Акааши Кейджи в принципе поднимает индекс развития человеческого потенциала в той части света, где находится, маленькая очаровательная Ячи — открытие сезона, рост больше не решает в мире высокой моды — совершенно умопомрачительно краснела перед камерами и определенно принесла компании еще пару тысяч долларов, модельер сиял довольством, как глянцевая обложка GQ. Куроо не сразу заметил в этой пестрой толпе Тсукишиму, потому что тот явно старался держаться в тени. Его веснушчатый агент куда-то запропастился, и этим тут же воспользовалась какая-то молоденькая крашеная журналистка. Куроо как наяву видит неестественно отливающие медью волосы, полупрозрачную блузку и влажный, акулий блеск в глазах. Она стояла очень близко, призывно запрокинув голову и вонзив наманикюренные когти Тсукишиме в предплечье, говорила медленно, покусывая нижнюю губу и опуская ресницы. Куроо почему-то так и не смог заставить себя нажать на спуск, хотя кадр мог выйти почти скандальным. Восхищение в глазах журналистки было бы видно с любого ракурса. Но Куроо просто не смог. Вероятно, потому что видел в плечах и шее Тсукишимы нервно натянутую струну, в движениях — легкую скованность, в коротких ответах — отвращение. Журналистка тогда пододвинулась ближе, почти коснулась ярким алым губ пронзительно белого рубашки, Тсукишиму словно льдом сковало, и Куроо осознал себя уже на полпути к ним. Строго говоря, у одного из лучших (ха-ха-ха) фотографов Токио есть свои принципы. Один из них — никогда не становись костью в горле у того, кого ты снимаешь. Он не должен тебя видеть, если это не фотосет, тебя нет, ты потомственный вампир, который не отбрасывает тени и не отражается в зеркалах, ты воздух, так что рядом с тобой твой объект естественен и спокоен, как Фудзияма. (Если Куроо соберется писать книгу, нужно поработать над формулировками). (Куроо не соберется). Строго говоря, обо всем вышеизложенном Куроо вспомнил ровно в тот момент, когда уже с дежурной улыбкой выдирал локоть Тсукишимы из когтей журналистки и честно-честно смотрел ей в глаза. — Простите, украду у вас этого красавца, — обольстительно щебетал он, и журналистка щурилась насколько проницательно и невпечатленно, что Куроо прямо видел под мягким медным напылением нержавеющую сталь. — Нам надо обсудить… На этом мысль застопорилась, системы выдали ошибку, поисковые подсказки исчезли, уронив акции Гугл, а Куроо словил баг в матрице. Потому что, так сказать, сказать-то было и нечего. Потому что с Тсукишимой у них было ровно ноль общих тем. Разве что… — … позы, да, позы. Журналистка вздернула лисью бровь, рядом покрылась льдом Европа и сгинула в буране Америка — взгляд Тсукишимы ввинтился ему в висок. — Для фотосессии. …ладно, выбор был не очень удачный. И вообще, слишком много многоточий на квадратный сантиметр мысли, зарычал на себя Куроо, утаскивая несопротивляющегося полубога в сторону. Взгляд журналистки обещал страшную месть, но Куроо бы с ледниковым периодом разобраться, а то он смутно подозревал, что в этой столетней зиме он — мамонт. Они нырнули в боковой коридор, пустой и полутемный, и только тогда Куроо догадался опустить чужой локоть — и расслабленно выдохнуть, не увидев на строгой ткани даже складок. Значит, с продажей почки можно повременить. Тсукишима смотрел на него сквозь стекла очков безразлично, почти презрительно и — возможно, Куроо показалось, но все же — самую малость разочарованно. — А… — сказать было совершенно нечего, стало невыносимо стыдно. — А чего она в тебя вцепилась? Могла же пиджак испортить! Где твой агент? — Ваш. — Прости… те? — Ваш, — холодно отчеканил Тсукишима. У Куроо внутри все оборвалось. — Вы не имели никакого права вмешиваться, — и глаза холодные-холодные, и в позе арктические торосы враждебности. — Пришли любоваться на обертку — держите руки при себе. Вы, Куроо-сан, ничем от этой барышни не отличаетесь. Тсукишима обошел его и снова шагнул на свет, в облако вспышек и вопросов, под прицел объективов, и что-то было в его спине такое, словно он с раскрытой грудью шел навстречу расстрельной команде. А Куроо остался стоять в полумраке, нервно сжимая руками ремень камеры, которая вдруг повисла камнем на шее. И вот сейчас он стоит над мегаполисом, окурок обжигает пальцы, наверху пустое небо, внизу кровеносная сеть улиц горит тысячами фальшивых звезд, а между ними совершенно нет воздуха. Куроо задыхается. Можно было нормально отснять концовку, написал ему Яку в конце письма, сразу после скупой, больше похожей на оскорбления похвалы. Нельзя было. Слишком тряслись руки. *** Утром Куроо приводит себя в порядок, звонит в службу клининга, чтобы убрать осколки зеркала, и в мебельный салон, чтобы заказать новое, забинтовывает костяшки и напяливает безразмерную — даже для Куроо, которого природа размерами не обделила, Бо не даст соврать — черную толстовку с белыми контурами кота на спине. На шее привычно повисает камера, на ногах — верные, растоптанные кеды, а впереди — целый город, который ждет внимательного взгляда, чтобы раскрыться сразу тысячей граней. Куроо любит снимать просто перекрестки, просто воронов на вывесках, просто людей — радостных, грустных, злых, забывчивых, улыбающихся без причины или по причине, которую Куроо никогда не узнает. В будничном Токио вне неоновых магистралей нет лоска и фальши, он просто живой, он неповторимый, и именно это хочется снимать. Куроо никому и никогда не признавался, что у него есть под такие фотографии жесткий диск на целый терабайт и он забит уже наполовину. Вот и сейчас Куроо снимает потерянную девушку в кремовом пальто, которая смотрит на часы каждые две секунды, разбитое колесом велосипедиста зеркало лужи, забытый на лавочке стаканчик из-под кофе с кривеньким сердечком вместо имени, желтый лист, зацепившийся за решетку забора. В конце концов нисходит спокойствие. Внутренний баланс, отдающий легкой печалью, которая не горчит, а пряно согревает тягучим, немного болезненным теплом. Куроо закрывает объектив крышкой, поглаживая свой верный третий глаз пальцами, и забирается в очень тихую, уютную кофейню — за самый дальний столик — и почти заказывает себе фраппучино. Почти — потому что в последний момент вместо него делает заказ судьба, и, видимо, заказ этот у киллера. Во всяком случае, девичий вскрик через два стола звучит как выстрел. — Это что, Тсукишима-ку-ун? И так мерзко еще суффикс растягивает, у Куроо аж зубы сводит и сахар в крови подскакивает. Он против воли оборачивается на звук, а там — действительно Тсукишима-ку-ун, прячет нос в синем шарфе, невзрачное серое пальто обтягивает плечи, волосы растрепаны, в глазах — затравленное выражение. Куроо поверить в это не может. Боже, если он сейчас сделает фото, оно будет бесценно. Во всех смыслах. Такой горячий материал — модель в одиночестве, прячется, видимо, даже от собственного агента. Может быть, проблемы на личном фронте? Или известность влечет за собой депрессию, которая нынче так романтизирована? Заголовки будут пылать. Куроо медленно поднимается из-за стола. Несколько девушек в пестрых куртках уже сбились в косяк вокруг столика Тсукишимы, их визги привлекают все больше внимания, на лице у о-боги-это-же-лучшего-мальчика-столетия паника всех пассажиров Титаника разом. — Прости, задержался, — беззаботно улыбается Куроо, плюхаясь напротив терпящего бедствие и демонстративно застегивая чехол камеры. — Давно ждешь? На крепостных воротах, которые у Тсукишимы вместо глаз, мелькают огни надежды. — А вы кто? — визгливо интересуется самая наглая из девчонок. Куроо лениво скашивает на нее взгляд — шестнадцать лет, кислотный бомбер, ядерные пряди в волосах, по шесть сережек в каждом ухе, радужная шайба в языке, боевой раскрас лица — и боится, как бы его не замутило от психоделики. — А вы? — вскидывает он бровь. — Вы случайно не Куроо Тецуро? — робко интересуется одна из подружек психоделики. — Похож, — оценивающе щурит глаза та, переливаясь блестками на верхних веках. Надо же, насколько доколумбовы цивилизации продвинуты нынче. Но не во всем, не во всем. Еще старина Коко говорила, что верх элегантности — это скромность, а не взрыв на парфюмерной фабрике. — Случайно не, — улыбается ей Куроо снисходительно. — Это вообще кто? Следует возмущенное хоровое сопрано и крики про знаменитых фотографов и моделей. Куроо льстит, правда, но куда больше ему льстит чуть вытянувшееся лицо Тсукишимы. — Буду знать, — Куроо заговорщицки подмигивает. — Но я, увы, химик, а не какой-то щелкунчик с камерой. А это мой ученик, вот репетиторством подрабатываю. Котаро-кун, поздоровайся. «Котаро-кун» почему-то краснеет ушами — Куроо забывает, что у него есть легкие, которые надо бы наполнять воздухом посредством вдохов и выдохов — и бурчит что-то непонятное. При желании можно истолковать и как «добрый вечер», и как «катитесь к черту». А потом снова поправляет очки средним пальцем. Просто феерично, думает Куроо, пока девчонки разочарованно стонут. Психоделика делает, видимо, какой-то вывод для себя и вдруг улыбается — широко, чуть лукаво. Куроо думает, что она даже симпатичная. — Ладно, хорошего вам вечера, химик-сан, Котаро-кун, — они чуть кланяются, извиняются и шумной яркой волной откатываются к выходу. Тсукишима сцепляет пальцы в замок, прячет половину лица в шарфе — синий ему безумно идет — и впивается в Куроо нечитаемым взглядом. — Значит, Котаро, — говорит он ровно. Куроо думает, что Бокуто будет ржать. Это очень отчетливая мысль для его медленно плавящегося сознания. — Про химика — чистая правда! Аж на полтора курса Токийского, — тут же оправдывается он и решает, что терять уже нечего. — Вы какой кофе будете? В этот вечер Куроо узнает, что песня, которая все это время играет на фоне, называется There for you, Тсукишима любит адски сладкий латте и терпеть не может, когда его называют Тсукки. А Бокуто и правда ржет.