Яркий луч, тёплый луч

      Хуже всего было то, что до вылета делать было абсолютно нечего.       Дни наполнились ожиданием. Тянулись медленно и были похожи на вечный пасмурный вечер. Морось висела в воздухе, не оставляя следов на пыльном асфальте. Елисей просыпался в серости не то сумерек, не то рассвета, чтобы через несколько часов снова заснуть, а потом не помнил ни снов, ни яви. Он, конечно же, делал что-то, о чём-то говорил с Джонни, но пустота мыслей сжирала всё. Он тонул в ней. Ею же и спасался.       Пока солнце не вытащило его из сна, такое яркое, что заслезились глаза.       — Ты не хотел просыпаться.       У силуэта на фоне окна голос Джонни. Сигарета в его руке источает ментоловый запах, распахнутая форточка тонкой струйкой вытягивает дым. Елисей нехотя приподнимается над подушкой и закрывает ладонями лицо: оно ощущается уродливо измятым, всё в отпечатках постели и морщинах оттого, как он щурится на свет.       — Почему ты опять куришь в моей комнате?       — Зашёл проверить, как идут сборы. Мы ночью улетаем, ты помнишь?       Смилостивившись, Джонни опускает жалюзи, и Ел решается выглянуть из тени ладоней. За последние пару дней комната опустела. Всё, что не понадобится в поездке, продано или распихано по знакомым, осталась только кровать, немного сложенной на подоконнике одежды и… чемодан. Полностью собранный, но так и не закрытый.       — Я почти закончил. К вечеру всё будет готово.       — Радость моя. Уже вечер.       Прилив страха будит лучше крепкого кофе. Елисей чувствует, что это не страх опоздать — это страх успеть, но так ли уж важны эти нюансы, когда счёт уже пошёл на часы? Он просто падает на постель и обнимает подушку. Ему кажется, сердце стучит так сильно, что Джонни может увидеть биение пульса на его голой груди.       — Давай, поднимайся. Скоро приедут за оставшимися вещами.       Не то чтобы Джонни его разглядывает. Он тушит сигарету в пепельнице и уходит, напевая какой-то джазовый мотивчик. Мелодия весёлая, но нервная, как и сам Джонни в последние дни. Он часто пропадает в агентстве, весь в делах и заботах в преддверии своей первой рабочей поездки в качестве букера. Кажется, ходит ещё куда-то — с кем-то, — но об этом Ел предпочитает не думать.       И не спрашивает ничего. В конце концов, ему так даже лучше. Притворяться, что он живой человек, а не пустившее корни в постель растение, нужно только по вечерам, и на это у него хватает сил. На большее — не уверен, что хватило бы. Как не хватает их на то, чтобы понять: он правда не хочет, чтобы Джонни заметил его состояние, или…       Елисей ненавидит себя за то, что вообще задумывается об этом. Жалко звучит — как будто Джонни обязан следить за ним и при малейшем отклонении бить тревогу… То есть, нет. Никакой тревоги. Нет никаких причин для…       Он останавливает себя в этот момент. Одёргивает, как ребёнка, чуть не вылетевшего на дорогу под красный свет. Его взрослая рука сжимает его детскую ладошку так крепко, что обоим больно, но зато гудящая клаксоном фура проносится мимо. Только горячий воздух бьёт в лицо — пахнущий бензином и жжёной резиной, пыльный и горький на языке…       Когда Елисей заканчивает бездумно листать ленты соцсетей и выбирается из постели, сочащийся сквозь жалюзи свет уже стал мягким и золотым. В комнате темнеет. Без Джонни, его дыма и голоса, она совсем пустая и такая огромная, что непонятно, как ещё вчера они не могли разминуться в ней, не столкнувшись плечами. Она гулкая, как сон в лихорадку. И совсем чужая.       Скрежет закрывающейся молнии чемодана в ней слишком громкий. Елисей старается застегнуть её побыстрее. Чемодан закрывается легко, в нём ещё много пустого места, и от этого кажется, что чего-то не хватает. Что-то забыл. Елисей волновался бы, но у Джонни такой же. Он видел. Половину его чемодана занимает пахнущая стиральным порошком пустота. Джонни это не беспокоит.       Значит, и ему переживать незачем.       Он поднимается на ноги, жмурясь. Тянется кончиками пальцев к потолку. В стопке одежды на подоконнике находит футболку — старую, с вылинявшим рисунком на груди и мягкостью в растянутых плечах. Даже она сегодня ощущается как-то едва уловимо иначе. Весь вечер похож на сон, один из тех, в которых снятся самые обычные вещи, а потом вдруг что-то идёт не так. Но это потом; сейчас Джонни из своей комнаты спрашивает, что заказать на ужин — «что угодно, мне всё равно», — гремит на кухне посудой, брошенными в дальних углах шкафов бутылками с остатками алкоголя… Обычная пятница двух одиноких парней. Очередной лист календаря среди сотен таких же. Смять да выбросить и забыть.       Елисей распахивает окно и высовывается по грудь, подставляясь тяжёлому закатному солнцу. Тепло давит на закрытые веки, волосы щекотно путаются у лица. Ему кажется, он ощущает каждую волосинку, цепляющуюся за ресницы, каждый тонкий луч, пробивающийся к нему сквозь взъерошенную листву. Он рад чувствовать это, быть способным почувствовать это, пусть и знает, что та же чувствительность всю неделю заставляла его ворочаться в постели, ища себе место между своими желаниями. Томиться в попытках исполнить их — ни одна не принесла удовлетворения. Представлять прикосновения человека, для которого нормально, зная о его чувствах, касаться другой…       — Я заказал пиццу. — Джонни бесшумно подходит и останавливается за спиной. — Привезут через полчаса.       — М, вредная еда. Разве мой букер не должен следить за тем, чтобы я был в форме?       — Ага. Должен.       Его тёплые руки ложатся Елисею на плечи. Пальцы не спеша оглаживают ступеньки позвонков на загривке, прослеживают углы лопаток, гладят по рёбрам вниз и, снова скользнув вверх, заползают вперёд, на ключицы… Елисей ждёт, что Джонни навалится полностью, отпустит какую-нибудь пошлую шутку и сам же посмеётся над ней, как это обычно бывает, но прикосновение остаётся лёгким. Голос — тихим, полным вкрадчивого спокойствия.       — Ты похудел?       — Наверное. Нервничаю перед поездкой.       Они оба знают, что это только часть правды, но Джонни принимает такой ответ. Убирает руки с его плеч, упирается ладонями в подоконник по обе стороны от него. Его дыхание ощущается рядом с щекой.       Елисей не может не думать о том, что со стороны они выглядят как любовники. И о том, что — какой парадокс, — при всём их сомнительном бэкграунде, он не чувствует ничего подобного. Никакой пошлости, никакого давления, которым обычно ложится на него чужое желание. Только невесомое, не касающееся кожи тепло — и запах. Полностью раскрывшийся к вечеру парфюм, сигареты, дезодорант, бензиновый центр города, усталость… Запах прошедшего рабочего дня. Непривычный. Из какой-то новой, отдельной от него жизни…       — Я помню, ты сказал, что не хочешь устраивать вечеринку на день рождения, но, может, мы хотя бы вдвоём отметим? Пара бутылок пива, пицца, какая-нибудь старая комедия… М? Что скажешь?       Ел не торопится отвечать. Сперва старается успокоить то, что сдавило горло и грозится превратить любое его слово в жалкий всхлип. А пока играется с пальцами Джонни, просто чтобы показать, что слышал его, и всё в порядке. Он в порядке.       Он настолько не в порядке, что, когда внизу загорается вывеска LOWstr, осознание, что сегодня он последний раз смотрит на неё из этого окна, вызывает у него в груди несоизмеримо мощный для этой проблемы взрыв. Он даже не понимает, что именно по этому поводу чувствует. Как будто настолько всё сразу, что в итоге — одно огромное болящее ничего.       Он почти уверен, что если останется этой ночью с Джонни смотреть комедию, то разревётся над первой же шуткой, и от его «я в порядке» останется только мокрое пятно у Джонни на плече. Ну и кому из них это нужно? Никому…       — Пойдём сегодня в «Low street». — Елисей поворачивается, заставляя Джонни отступить. Только недалеко — Ел ловит его за подол футболки. Заземляется, сминая мягкую ткань. — Позовём Ильзу, ребят из агентства, отметим…       — Ты всё-таки передумал?       — …контракт. Или твою новую должность. Или — да ладно, как будто всем действительно нужна причина, чтобы напиться!       Они оба знают, что не нужна. Знают, чем заканчивается вечер, если Джонни выкладывает пост о вечеринке на своей страничке. Проверенная схема. Используется не в первый раз.       Правда, есть ощущение, что в последний…       Елисей старается не зацикливать на этом внимание. Просто плывёт по течению, сдаваясь всему, что приносит вечер. Знакомый курьер привозит им пиццу. Через несколько минут приезжают грузчики и выносят остатки мебели. Когда за ними закрывается дверь, Елисей с Джонни оба замирают посреди коридора в молчании. Пыль оседает на их плечах.       Елисей догадывался, что у него будет такая реакция, но у Джонни? Джонни, который, однажды решив посчитать, сколько раз он переезжал, на втором десятке сбился со счёта? Который «везде как дома, потому что у него нет дома нигде»?..       Ел ничего не говорит об этом. Хотел бы, но не знает, что можно сказать, и вместо этого кидает Джонни на плечи преувеличенно дружеское объятие. Грубоватое, как в раздевалке футбольного клуба. Не принуждающее к болезненной искренности. Не обнажающее слабости, а придающее сил.       Джонни и правда встряхивается после него. Возвращается из своих мыслей, резко хлопает ладонями, разгоняя сгустившуюся тишину. Он отказывается от идеи сходить за пивом, вместо этого тянет на кухню, где они вдвоём проводят ревизию оставшихся у них после всех вечеринок бутылок. В итоге получаются неплохие коктейли, слабенькие, как раз для начала долгого вечера. Потягивая их, они добивают пачку сигарет, купленную, чтобы курить с другим человеком. Елу нравится, как это лишает её всякого сакрального смысла. Просто сигареты. Горькие затяжки между глотками, вылетающие в распахнутое окно.       — …договорились встретиться в девять, — рассказывает ему Джонни, не отрываясь набора сообщений в телефоне, — там будет Ильза, Сонни, Нил… помнишь Нила? Он как раз пару дней назад с контракта вернулся. О, и твоя бывшая, кстати, написала, что…       Елисей изредка кивает его словам. Он не особо вслушивается, ему не так уж важно, кто приедет и почему. Ему на самом деле вообще не хочется всей этой суматохи, но ещё больше не хочется уединения, в котором всё внимание Джонни будет направлено на него. Так что сегодня он затеряется в толпе. А что делать завтра — подумает, когда завтра наступит.

***

      Это должен был быть приятный вечер. Тёплый майский закат на веранде, старое вино, узкий круг: Герда, Штефан и всего несколько часов назад прилетевшая Лена. От неё веет восторгом первого дня отпуска и радостью от того, что незнакомое место и незнакомые люди тепло её приняли. Костя правда скучал по ней. Хоть и долгое отсутствие в жизнях друг друга неизбежно их отдалило.       Он хотел бы наверстать, но каждая попытка заговорить по дороге из аэропорта в отель заканчивалась осознанием того, как много он от неё скрывает, и в итоге всё время проговорила она. Это нестрашно, ей было что рассказать, а он никогда не отличался болтливостью. Усталость после работы вполне оправдала его.       Тем не менее, сам он чувствует, что оправдания у него нет.       Хотя он действительно вымотался. Усталость копилась в нём всю неделю, и он понятия не имеет, как от неё избавиться. Вино не помогает. Хорошая компания не помогает. Вместо того, чтобы наслаждаться вечером, он погружается в подведение итогов. Есть в этом что-то терапевтическое, как проверять документы перед посадкой на самолёт. Даже если точно помнишь, что взял их с собой, краткий момент успокоения от ощущения билетов и паспорта в руках слишком соблазнителен, чтобы от него отказаться.       Поэтому Костя прокручивает в голове: всё складывается хорошо. Именно так, как он и задумывал. На самом деле, всё даже лучше, чем он мог ожидать, будто сама беспринципная удача заняла его сторону.       Выставка, начавшаяся со скандала, собирает восторженные отзывы критиков. Сестра, несмотря на свой скудный немецкий, замечательно ладит с Гердой, а прилетевший с ней Дмитрий, хоть и нырнул сразу в дела, всё же нашёл время, чтобы заехать к ним домой, познакомиться с Гердой и сказать ему, как он им гордится.       И наконец, самое невероятное: Герда молчит о Елисее. И не просто молчит. В один миг из дома исчезли все наброски, этюды, заметки, вымыты все кисти, вычищены мельчайшие капли краски с такой тщательностью, с какой не всякий убийца отмывает место преступления. В мусоре Костя заметил одежду, в которой Герда писала его. Словно она пытается скрыть то, что Елисей был в их жизни, сильнее, чем он сам. Он заранее приготовил объяснение для сестры, как так вышло, что его бывший оказался у них дома, но оно так и не понадобилось. Даже в этом жизнь предоставила ему карт-бланш.       Так что да. Всё складывается хорошо.       Кроме того, что так хреново он не чувствовал себя уже очень давно.       Вздохнув, Костя откидывается на спинку и отпивает немного вина. Кивает, когда на него обращают внимание в разговоре, радуясь тому, что Лена, Герда и Штефан быстро нашли общие темы, и ему не нужно быть связующим звеном между ними. Никто не замечает, что с ним что-то не так. Это, наверное, лучшая новость вечера.       Потому что ему самому кажется, что каждое его слово, каждое движение буквально кричит об этом. Не то чтобы он ожидал, что его план на ближайшие полгода сделает его счастливей. Нет, он знал, что будет тяжело, он готовился к этому, воскрешая в памяти дни, когда поехал к Елисею и не нашёл его, и понял, что, возможно, уже не найдёт… Это было ужасно — но это было знакомо. Он понимал, как пройти через это и не сойти с ума.       Однако в этот раз кое-что изменилось.       Первая же ночь, когда он вернулся домой и, смыв с себя в душе всё лишнее, забрался в постель, выбила его из намеченной колеи. Он не помнит сон, который приснился ему под утро, помнит только, что проснулся, резко открыв глаза. В спину мирно сопела Герда. Он пролежал, так и не сумев снова уснуть, пока не рассвело, и, отчаявшись, оставил её в постели одну.       С тех пор сны приходили к нему каждую ночь. Некоторые он запоминал, какие-то забывал ещё до того, как выпьет утренний кофе, но неизменно весь день носил на себе их отпечаток. Сегодняшний не стал исключением. До вечера было ещё терпимо, работа и поездка в аэропорт за сестрой смазали воспоминания, но сейчас они возвращаются. Проявляются в вине, как плёнка в реактиве.       Первый раз он проснулся в кромешной темноте и долго не мог восстановить дыхание: широкая ровная дорога, встречающая его зелёным светом, во сне резко ушла под откос. Он нёсся по ней, вжимая в пол педаль отказавших тормозов. Вдалеке всё было залито красным — то ли закат, то ли зарево спятивших светофоров…       Он снова уснул чуть позже, едва не сорвавшись за сигаретами прямо в глубокую ночь, и сразу погрузился в день, где Елисей собирает вещи, чтобы съехать от него. На этот раз, проснувшись, он вылез из кровати и спустился вниз, на диван. За окном светало. На часах было четыре утра. Уснуть больше так и не получилось.       Поэтому, наверное, сейчас так кружится голова от пары бокалов.       — Ты какой-то тихий сегодня.       Костя медленно моргает, прогоняя навязчивые образы снов. Герда наклонилась к его уху, её пальцы ласково сплетаются с его.       — Не обращай внимания, — шепчет он, расцепляя руки, чтобы подлить ей вина. — Сложная неделя.       Штефан бросает в его сторону косой взгляд. Его слова весь вечер льются гладко, очаровывая Герду и Лену бесконечным набором забавных историй, но внимание иногда дёргается в сторону. Костя ловит эти моменты, как попадающие в него дротики.       Всю неделю ощущение мишени на спине не покидало его. Впервые со дня их знакомства он на себе почувствовал то, что о Штефане говорят за спиной в офисе. Что Штефан… Сложный человек. Для всех сложный, но для того, рядом с кем больше не старается сглаживать углы, — особенно.       И хотя Штефан прямо предупреждал его, что собирается отдалиться, то, как резко их отношения перешли в финальную стадию, всё равно задевает. Как будто только вчера между ними хоть и была неловкость, но она смягчалась шутками и взаимной осторожностью, а сегодня всё, что он получает, это сухие приветствия и деловые разговоры.       Это утро напомнило, что скоро и их не останется.       Заявление Штефан принёс в первые же минуты рабочего дня. Положил на стол, никак не прокомментировав; подпись Костя ставил тоже в молчании. Убрав подписанный лист в сторону, он хотел было что-то сказать, но Штефан перешёл к обсуждению нового секретаря, которого обтачивал под своё место. Толковый парень. Гораздо более чтящий субординацию, нежели был в своё время сам Штефан, но благодаря этому и вписывающийся в работу гораздо лучше. Штефана Костя перерос — сам бы не заметил этого, если бы не ощутил контраст, однако… да. Исполнительность теперь ему нужнее, чем опытность. Обычные отношения начальник-подчинённый — так будет комфортнее обоим. Правильнее.       Он бы сказал Штефану за это спасибо, только не думает, что благодарность ему нужна. Вряд ли он вообще способен сказать хоть что-то, способное сделать их ситуацию лучше. Но… что ж. Не самый худший конец их истории.       Костя подносит бокал ко рту, но отставляет его на стол, так и не сделав глотка. Всё эти мысли — слишком соблазнительный повод напиться.       — …Я далека от этого. Совсем ничего не понимаю. — Лена виновато пожимает плечами, и Костя ловит на себе её недоуменный взгляд. В её руках каталог текущей выставки. На открытой странице — интерьерные полотна, в которых и понимать нечего.       — Я тоже был максимально далёк, — говорит Костя, стараясь звучать так, будто следил за разговором. — И посмотри, где я сейчас.       Герда игриво толкает его в плечо.       — Не скромничай. Я помню, как впервые показала тебе свои работы. Ты не был похож на того, кто максимально далёк от живописи.       — Потому что твои картины другие. Чтобы понимать их, нужны лишь глаза и сердце.       Это не тот ответ, который от него ожидали услышать. Совсем не его территория: даже если он мог бы подумать так, озвучивать эти мысли не в его характере. Он и сам это понимает, но собственная искренность становится вдруг такой безразличной. Даже забавно, как она погружает всех в неловкое молчание: Лена смотрит на него, как на какого-то незнакомца; Герда — так, словно только вчера влюбилась.       Штефан не смотрит вообще. Невероятно увлечён игрой бликов на своём бокале.       — Теперь мне ещё больше хочется их увидеть. — Первой придя в себя, Лена поворачивается к Герде: — Когда, ты говоришь, будет выставка?       Костя уверен, она спрашивает по большей части из вежливости — и перед Гердой, и перед его непривычно искренними словами. Поэтому, когда Герда вдруг предлагает не ждать и прямо сейчас пойти в мастерскую, он едва не вскакивает, чтобы остановить всех. На месте его удерживает лишь то, что ему кажется, он ослышался. Устраивать экскурсии в свою святая святых… Это так несвойственно Герде. Так на неё не похоже.       Он понимает, насколько, когда она распахивает перед ними дверь, и ему кажется, этой комнаты в их доме никогда не было. Словно кто-то снёс мастерскую и пристроил… это за те дни, пока он сюда не заходил.       — Я как раз пыталась понять, что у меня тут вообще происходит, — Герда проходит вперёд и окидывает пространство широким взмахом, — так что извиняюсь за беспорядок.       Беспорядок — недостаточно выразительное слово, особенно если знать, как трепетно она относится к своим детищам, как тщательно скрывает эту сторону жизни от посторонних глаз. Картины повсюду. Висят на стенах и расставлены вдоль стен, лежат на полу, наваливаясь друг на друга; и законченные работы, и наброски, которых никто никогда не видел. Их так много, что невозможно быстро окинуть взглядом, но Костя уверен: портрета Елисея среди них нет. Ни одного напоминания о том, как он приходил сюда, как Герда не замолкала о нём и выводила его образ на всём, что попадалось ей под руку, — ничего. Будто его и не было вовсе.       От этого всё остальное, выставленное напоказ, кажется ещё более неестественным.       Герда никогда себя так не вела. Иногда она теряла интерес и не заканчивала работу, или у неё не получалось закончить так, как она хотела, или музы разочаровывали её, но все эти картины оставляли следы. Этюды, подмалёвки, наброски, исчёрканные страницы в скетчах; некоторые можно увидеть сейчас в этом хаосе творческого пути. Герда любила свои удачные работы, но не меньше ценила провалы. Как свой опыт. Свою историю.       Елисей же стёрт подчистую. Так удачно для плана, в котором на ближайшие полгода его и не должно существовать, но Костя ловит себя на мысли, что был бы рад наткнуться сейчас на что-то, напоминающее о нём, даже если бы это означало мучительные объяснения перед сестрой. Маленькое подтверждение того, что эта весна ему не приснилась.       — Это… Это действительно… — Лена, правда, и без того выглядит растерянной. Как он и полагал, её не особо цепляют картины, но вот масштаб происходящего «беспорядка»… Она оглядывается вокруг почти испуганно.       — Эту я уже выставляла недавно. — Герда ловит её под локоть и тянет за собой. — Одна из моих любимых…       Картину, к которой она ведёт её, Костя хорошо знает. Фон залит солнечным светом, руки в тени — холодные, в пальцах сигарета с искусанным рыжим фильтром, в воздухе клубится белый дым. Он видел её так часто, что давно выучил наизусть и обычно разглядывал в своей памяти, наяву лишь мимолётно задевая взглядом, но в этот раз что-то цепляет его. Что-то кажется неправильным, не таким, как он привык. Что-то…       Он понимает, что изменилось, когда в задумчивости начинает крутить кольцо — и видит его перед собой. Ну конечно. Раньше его на картине не было, его вообще не было, когда Герда писала её, а теперь… Что это вообще? Милая прихоть в преддверии свадьбы? Творческая метафора? Символизм на грани шаманского ритуала?..       Костя останавливает себя, не давая этим мыслям разгореться. Он не будет злиться из-за пары тонких золотистых мазков. Он не вправе решать, что Герде делать со своей картиной, даже если изображён на этой картине он. После всего, что он сделал, он вообще не имеет права требовать чего-то от неё. И всё же…       Это были руки человека, который выкуривал по пачке в день, и каждая сигарета была пропитана мыслями о Елисее. Руки, что ещё помнили, как обнимали его. Ещё хранившие ему верность, не прикасавшиеся к другой. Кольцо опошляет их, будто всё это не имело значения.       — …впечатляет. — Наконец закончив фразу, Лена виновато оборачивается к Герде. — Прости, я правда не нахожу слов, — но та лишь отмахивается:       — Да брось, я позвала тебя не ради комплиментов. Мне достаточно того, что ты увидела их. Если честно, я всё ещё борюсь со страхом показывать их незнакомым людям.       — Ты же сказала, что выставлялась раньше?       — Иногда, по несколько штук… Личная выставка — это совсем другое. Столько всего нужно учесть, а я до сих пор не могу определиться с центральной работой! Если что, ты как владелец галереи этого не слышал.       — И не видел, в каких условиях ты хранишь полотна?       — Да брось, это же не антиквариат. Мне нужно только беречь их от солнечных лучей…       Костя укоризненно качает головой, но Герда и Лена уже не смотрят на него. Они продолжают переговариваться, неторопливо и очаровательно просто из-за языкового барьера. Под их ногами, словно опавшие листья, шуршит крафтовая бумага. Весь пол усыпан обрывками, словно картины не разворачивали, а выдирали из неё. Плотные жалюзи глушат закатное солнце. Из мастерской медленно уходит свет.       — Пойду покурю.       Обернувшись, Костя успевает увидеть, как Штефан достаёт пачку сигарет. На его губах то, что издалека, наверное, похоже на улыбку, но вблизи видно, что глаз она не касается. Вежливость, ничего более.       Он выходит, красноречиво закрывая за собой дверь.       Через несколько секунд сомнений Костя выходит следом.       На веранде никого нет. Окинув взглядом пустые кресла и недопитое вино, Костя возвращается в дом и выходит через главную дверь. Здесь намного прохладнее, весенняя тень быстро вытягивает тепло. Штефан стоит, ссутулившись, у нижней ступени крыльца. Его сигарета уже выкурена наполовину.       Тихо прикрыв дверь, Костя спускается и встаёт с ним рядом.       Они оба молчат. Штефан перестаёт курить, сигарета медленно тлеет в его руке. Пауза неприятна: отравлена впустую потерянным дымом, дыханием Штефана, далёким от его обычного спокойствия. Памятью о том, как легко они раньше находили темы для разговора. Несколько и сейчас висят в воздухе — одна другой хуже. Не о работе же им…       — Ты сказал Дмитрию, что я увольняюсь?       Нарушив наконец тишину, Штефан продолжает как ни в чём не бывало курить. Костя усмехается теме. Видимо, кроме работы, у них и правда больше ничего не осталось.       — Ещё нет, — говорит он. — Мы встречаемся завтра за ужином. Он наверняка захочет обсудить дела…       — Не говори пока.       — Есть вероятность, что ты передумаешь?       — О нет!       Штефан смеётся. В две затяжки докуривает сигарету, достаёт новую и протягивает пачку Косте. Он берёт одну.       Штефан помогает ему прикурить. Огонь зажигалки беспокоен в его ладони, высокое пламя жаром обдаёт лицо. Косте хочется убавить его, потому что Штефану не может быть не горячо, но тому, кажется, всё равно.       — Нет, — повторяет он. — Пусть узнает потом, когда меня будет уже не достать. Не хочу, чтобы на свадьбе он уговаривал меня передумать. Или расспрашивал о причинах.       — А он знает, что ты…       — Гей? Думаешь, он подпустил бы меня к своему драгоценному протеже, если бы знал? Он хороший мужик, Кость, но он человек своей эпохи. Не делай вид, что ты этого не понимаешь.       Не то чтобы он не понимал. Скорее, оставлял это знание в серой зоне, ещё с тех пор, как впервые оказался в постели с мужчиной и осознал, насколько тщательно ему нужно скрывать это. Скрывать часть себя. Даже от тех, кто дорог ему и, казалось бы, кому дорог он. Осознавать это было… больно. Даже не от того, что кто-то будет меньше его любить — он тогда уже давно определил место любви в своей жизни, и оно было весьма далёким от первого. Больно было от несправедливости: он же никому ничего плохого не сделал. Он не изменился. Если он сам никому не скажет, никто и не поймёт…       Сейчас он уже большой мальчик, и с несправедливостью мира он сталкивался так часто, что ради сохранения рассудка принял её как обыденность. Тем более, Дмитрий ему не отец. Но…       Но.       — Мой отец тоже не знает, — говорит Штефан, как всегда с лёгкостью влезая к нему в голову. — Я для него выбрал карьеру.       — Так может, не стоит увольняться? Ты мог бы взять отпуск. Длительный отпуск. Время на размышления.       — То, что я выбрал карьеру, не гарантирует, что я добьюсь в ней успеха.       — Ты уже добился его. Но отказываешься, потому что…       — Потому что у меня есть принципы, — отрезает Штефан. — Вещи, которыми я не готов жертвовать, люди, которых я не готов обманывать, чтобы удержаться на своём месте…       Костя слушает, щёлкая по сигарете, пока уголёк не отваливается от неё. Дымится у ног, из недокуренной половины сыплются крошки табака. Снова просить зажигалку не хочется. Штефан не предлагает — так увлечён своей отповедью… Костя быстро теряется в лабиринте косвенных слов. Недосып и вино явно не сделали его проницательнее.       Как и то, что он понятия не имеет, как много Штефан успел узнать о той ночи — от Джонни? От самого Елисея? Впрочем, какая разница…       — А я, получается, могу, — говорит он, когда речь Штефана сходит на нет. — И жертвовать могу, и обманывать. И всё это ради успешной карьеры, по-твоему?       — Нет, я… — Штефан делает странное движение, будто хочет прикоснуться к нему, но в итоге остаётся на месте. Даже не смотрит в его сторону. — Я не это хотел сказать. Да и кто я вообще такой, чтобы осуждать тебя. Я знаю, ложь во благо иногда может казаться очень привлекательной. Просто…       Запнувшись, он пытается затянуться, но его сигарета дотлела. Он оглядывается на дверь.       — Просто — что? — напоминает ему Костя.       — Забудь. Я уже не совсем трезв и собираюсь окончательно напиться сегодня, так что лучше не слушай меня. Ты знаешь, у меня фильтр слетает, когда я пьян. Ещё одну?       Костя на автомате берёт сигарету из предложенной пачки, так же не задумываясь прикуривает от протянутой зажигалки — и слышит, как за спиной хлопает дверь. Штефан оставляет его курить в одиночестве. ***       Самые яркие предсумеречные часы заката Елисей встречает один.       Он сидит на подоконнике, между коленей зажата бутылка вина. Последние глотки плещутся на дне, когда он перекатывает её, прижимая холодное стекло к выглядывающей из дырок в джинсах коже. Вино невкусное, тёплое и красит искусанные губы.       Ел делает несколько фото, стараясь, чтобы в кадр попало то, что осталось от его комнаты. И жалеет, что не догадался сделать этого раньше — когда ещё было, что сохранить на память.       Вино невкусное; он каждый раз забывает об этом и каждый раз морщится, делая глоток. Красный на его губах становится ярче, в небе над головой — тусклее. Солнце падает за горизонт, и Ел чувствует себя так, будто вернулся в детство и снова боится наступающей темноты. Идея остаться одному в квартире до самого выезда в аэропорт быстро начинает казаться глупой. Нет, нет уж, лучше в бар, ко всем…       Вывеска внизу начинает мигать чаще, словно услышав его. Чем темнее становится вечер, тем ярче она горит, неоновый свет отвоёвывает всё больше воздуха у нежной розовости заката. Low street пробуждается, у входа мельтешат светлячки сигарет в чьих-то руках. Джонни уже там, внутри. Сказал, должен встретить всех как вежливый хозяин вечеринки — не у них дома на этот раз, но в их баре, что бы там ни значилось в документах о собственности на самом деле.       Елисей и его снимает на память.       Собранный чемодан у его ног гудит от напряжения, как трансформаторная будка. Голые стены в сумерках наклоняются всё ближе. Пятнами высыхает свежевымытый пол. Жаркий воздух улицы свободно гуляет по квартире, выгоняет из комнат запахи, обезличивает её для будущих жильцов.       Елисей залпом допивает вино, морщится и вытаскивает себя из этого скелета квартиры.       Low street такой же, каким был всегда в это время: немного неловкий, прохладный и тёмный. Сонный, как и полагается всякой ночной твари. Елисей знает, что спокойствие это обманчиво, и в ближайший час бар под завязку заполнится людьми, а музыка станет такой громкой, что говорить можно будет, лишь крича друг на друга, но сейчас здесь почти что тихо. Трезво, если не считать их компании, занявшей три столика вдоль стены.       Елисей вздыхает и, натянув улыбку, подходит к ним.       Его принимают шумно и ласково, на несколько секунд ослепляют все его чувства, и он не сразу замечает в толпе тех, кого увидеть не ожидал. Конечно, Джонни не рассылал приглашения лично, просто выложил пост на своей странице, но всё же Марк как будто бы должен существовать где-то в другом мире. И этот фотограф, хоть и работает в их агентстве, тоже.       Они сами, похоже, не понимают, как здесь оказались. Марк борется с неловкостью, прикладываясь губами к бутылке пива; фотограф что-то набирает в телефоне, явно мечтая о камере, за которой мог бы спрятаться. Оба часто поглядывают на него.       Елисей пытается понять, откуда это дурацкое желанием объяснить им, что эта девушка сидит на его коленях потому, что они были вместе когда-то, а не потому, что вместе сейчас. Хотя, конечно же, он не обязан.       Он просто кивает им из-за её плеча и отворачивается. Обнимает её за талию, используя как щит от игры, в которой нужно крутить зажигалку и целоваться. Разглядывает первые пустые бутылки под столом. Горячая тяжесть ёрзает у него на коленях, справа Нил цепко впивается ему в плечо, уговаривает присоединиться, будто ему и правда не хватает в игре его искусанных губ.       Елисей смотрит на его губы и думает о том, что уже знает, какие они на вкус. Вообще-то, он знает, как целуются все, кто собрался за этим столиком, и это может показаться грязным, но он действительно им благодарен. Когда-то они научили его без стыда пользоваться своей молодостью, свободой и красотой. Ему было нужно это. Понять, что всё это у него есть.       Он и сейчас рад бы туда, ко всем, в лёгкость и беззаботность, но не получается. Может, он недостаточно пьян? Конечно, напиться — всегда сомнительное решение, но у него осталось всего несколько часов этой жизни, и кажется, все созданные сейчас проблемы останутся в ней, а потом начнётся другая, и это так неизбежно, что от него уже будто бы совсем ничего не зависит…       — А вот и моя драгоценность!       Джонни падает рядом, втискиваясь на и без того переполненный диван. Звонко чмокает в губы, карикатурно властным жестом повернув к себе за подбородок. Елисей улыбается, чувствуя, как исчезает и тяжесть с колен, и хватка с плеча.       Наверное, слухи о том, что они не просто так живут вместе, никогда не утихнут. И даже если обычно к этому добавляется «свободные отношения», лезть под руку к Джонни никто не рискует.       — Ты отказался от подарков, но хотя бы коктейлем я тебя могу угостить? — шепчет он на ухо, и Ел ощущает его улыбку. В бокале на столе перед ним — маленький закат.       — Спасибо. — Елисей перемешивает его, глядя, как тонкая жёлтая полоса вдоль края бокала растворяется и всё становится багряно-красным. — Текила Санрайз?       — Сансэт. По моему фирменному рецепту.       Елисей знаком и с одним, и с другим, так что делает глоток, не ожидая ничего необычного — и сразу же удивлённо распахивает глаза. То ли местные бармены сильно не доливали алкоголя раньше, то ли рецепт Джонни подразумевает максимальный результат за минимальное время, но такого он точно раньше не пробовал. Жар и холод вспыхивают у него в горле и оседают в груди.       — Ого, — он делает ещё один глоток, на этот раз поменьше, и греет его во рту, прежде чем проглотить, — что ты в него намешал?       — Секрет.       — И как только Фил пустил тебя за стойку…       — Обаяние и капелька шантажа. Тебе нравится?       Елисей кивает. Это и правда вкусно, хоть и очень крепко, но это его уже не волнует. Вся его осторожность осталась в пустой бутылке из-под вина. Сюда он пришёл, уже спалив этот мост.       Он пьёт, пока Джонни пристально следит, как жидкость скользит по неоново-розовой трубочке и исчезает у него во рту. Его глаза тоже уже пьяно блестят, но какая-то мысль делает их неожиданно серьёзными.       Ел протягивает ему бокал, предлагая попробовать, и получает ободряющее похлопывание по бедру.       Отказавшись, Джонни возвращается за другой столик. Атмосфера там скромнее, беседа тише, алкоголя меньше. Ильза пускает густые клубы пара из своей электронки. Туда же сбежали и Марк, и мальчик-фотограф, и Ел бы, на самом деле, тоже ушёл туда, но нет. Ловить на себе неловкие взгляды уже достаточно тревожно. У него нет сил превращать их в неловкие разговоры.       Он сидит, не выпуская из губ искусанную трубочку. Каждый глоток словно заливается ему прямо в голову.       Лоустрит тем временем всё темнее и громче. В нём всё больше людей, которых Елисей не узнаёт. Они заполняют танцпол, их тела вырисовываются игрой света и тени, вскинутые в воздух руки призрачны в свете стробоскопов. Движения однообразны и просты.       Елисей помнит, как когда-то не понимал, что вообще люди находят в этом.       Теперь он сам сбегает туда, в самый хаос центра танцпола.       В этой части бара всё почти монохромное. Чёрный против холодного белого, немного синего там, где резкая белизна стробоскопов допускает хоть какие-то оттенки. Стиль или дешевизна — за столько ночей здесь Елисей так и не понял. Да и какая разница. Ему нравится. Он словно в сердце бушующего в грозу леса.       После недели взаперти каждое его движение пропитано слабостью, как после болезни, но ему даже нравится, как эта слабость подчиняет его тело музыке. Он едва ли танцует, скорее покачивается в такт. Словно это медленный танец. Коктейль в его руке — отличный партнёр.       «Он ведёт». Елисей усмехается и подносит его к губам. Отхлёбывает прямо так, игнорируя царапнувшую по щеке трубочку. В горло скользит вода и тающая ледяная крошка, будто он и правда собирает в стакан дождь и град.       Несколько капель стекают с губ, скользят по шее, согреваясь на горячей коже. Елисей позволяет им скатываться под ворот футболки. Неаккуратно, но плевать. Low street, как близкий друг, в каком только состоянии его ни видел.       Забавно — когда они с Джонни впервые пришли сюда, тоже была весна. Было жарко, но он пил только воду, боясь подкосить своё нестабильное ещё состояние, и не понимал, зачем вообще вышел из комнаты. Он не умел и не хотел танцевать, даже просто стоять у края танцпола, подпирая спиной колонну, было для него слишком нервным занятием. Той ночью ему казалось, это никогда не изменится.       Две недели спустя Джонни вытянул его на танцпол.       Прижался к нему, обхватил руками, положил голову на плечо. Прилип так, что не осталось другого выбора, кроме как тенью повторять все его движения. Так происходило из раза в раз, ночь за ночью, и хотя поначалу Елисей переживал, как он неловок, скоро эти мысли исчезли. Объятия всегда помогали ему расслабиться, а объятия от того, кто в целом, казалось, ненавидит род человеческий, ещё и заставляли чувствовать себя особенным. Значимым.       Так Джонни научил его танцевать. Хотя вряд ли у него была такая задача. Ему просто нравилось двигаться с ним под очередной мимолётный хит, а он, сам того не заметив, тоже научился этим наслаждаться. Растворяться в беззаботности, которая за пределами бара им и не снилась.       Странное было время. Шаткое и тревожное, и в жизни каждого из них, и между ними. Но из этой точки, из пьяной темноты этого вечера — по-своему прекрасное…       Прикосновение к плечу заставляет вернуться в реальность. Первые секунды Елисей думает, это Джонни, и тянется обнять его в ответ, но натыкается на что-то слишком… большое. И слишком робкое — неДжонни замирает, каменный под его ладонью. Кажется, даже перестаёт дышать.       НеДжонни — это Марк.       Елисей неловко улыбается и убирает руку с его плеча. Несколько секунд они просто смотрят друг на друга, потом Марк наклоняется к его уху, что-то говорит — Ел ничего не слышит. Может быть, музыка слишком громкая. А может, делает вид. Он и сам не совсем понимает. К этому моменту он существует едва ли наполовину, с огромными дырами навылет в висках и в сердце, но Марку же это не объяснишь; Марк берёт его за руку и тянет куда-то, где наверняка будет спокойнее и тише, и придётся что-то говорить, и…       Елисей упирается так, словно борется за свою жизнь. Вырывается, напугав и Марка, и самого себя. Low street раскачивается вокруг, подтаявший закат выплёскивается из бокала и стекает к локтю. Елисей слизывает его там, где может дотянуться, остальное вытирает о футболку.       Он хотел бы произвести впечатление получше после того, как пропал на пару лет, показать, что добился чего-то, стал кем-то, но вот он. Обычный парень в футболке из супермаркета, испачканной разбавленным закатом. В поношенных джинсах, выбранных для сна в самолёте, а не для клуба. Бесповоротно пьяный ещё до прихода сюда. А он не умеет пьянеть красиво.       Марк всё равно смотрит на него как заворожённый. Находит его запястье, потирает его большим пальцем, словно извиняется. Подумал, что сделал больно? Елисей мотает головой — совсем нет! — и тут же зажмуривается. Вокруг всё кружится… Марк кажется единственным, что стоит на месте. Ел спасается от головокружения на его плече.       Потом, совсем обнаглев, сцепляет руки за его шеей, прижимается к его груди — она как печка, дышит безмятежным жаром. Сквозь рёбра к сердцу сочится тепло, и Елисей вдыхает поглубже, чтобы в нём поместилось как можно больше.       Он знает, что ведёт себя странно, и покорно ждёт, когда Марк отодвинет его, но Марк всё ему позволяет. Он всё так же добр к нему и вообще всё тот же, весь такое большое, доброе тепло. Со стакана с тающим льдом, должно быть, капает ему на шею, но он не жалуется. Он даже обнимает в ответ, и Ел растворяется в этом объятии, в глупой песне, в простых движениях…       Была такая сцена в каком-то из фильмов Джонни. Ел не помнит ни названия, ни сюжета, только её: тёмное закатное небо, беспокойное море, обессилевший герой обнимает нагретый солнцем буй и раскачивается с ним в солёных волнах. Дна под ногами нет. Он не умеет плавать.       От Марка даже пахнет чем-то таким. Загаром и солью; простой парфюм, свежий пот. Елисей ведёт пальцами по его влажной спине, вдыхая воздух у шеи, и чувствует, как Марк крепче прижимает его к себе. Как прикасается там, где, казалось, никогда к нему не прикоснётся. Играется с его волосами, чертит что-то пальцами на спине, медленно и легко, и снова ловит тонкие прядки, перебирает их, распутывает… Елисей пытается сдержать дрожь, но это всё равно что пытаться не дрожать на холоде. Тело просто не слушается.       Он дрожит от тепла.       И когда кто-то прижимается к нему сзади, он невольно принимает и это, слишком расслабленный ласковыми прикосновениями, чтобы сопротивляться. На этот раз он сразу понимает, что это не Джонни. Джонни хватает и тискает его, когда трезвый, а когда выпьет, совсем ничего не стесняется. От этого же человека веет сдержанностью.       Его ладони такие осторожные на плечах. Он пытается сохранить хоть какую-то дистанцию в тесноте танцпола. Елисей чувствует, как его пальцы сжимаются чуть сильнее каждый раз, когда толпа вынуждает его прижаться ближе. Почему-то эта крохотная разница никак даёт не отвлечься…       — Ты знаешь его?       Марк убирает его волосы за ухо, снова говорит: «Вы знакомы? — касаясь губами мочки, и только когда Ел поднимает на него слепой после темноты взгляд, добавляет: — Мне сказать ему, чтобы он ушёл?»       Елисей нехотя оборачивается. Моргает, вглядываясь в незнакомое, кажется, лицо. Лишь спустя несколько секунд он понимает, кто перед ним.       Мальчик-фотограф улыбается, поймав искру узнавания во взгляде.       — Всё в порядке? — его горячее дыхание путается в волосах, когда он наклоняется к уху. Руки тяжелеют, крепче сжимая плечи. Елисей не сразу понимает, что происходит, почему всё может быть не в порядке, а потом видит, как фотограф бросает тревожный взгляд на Марка.       Ел представляет, как выглядит в его руках. Податливый, будто уже не способен дать осмысленное согласие, и Марк — все эти татуировки, пирсинг, чёрная одежда, обтягивающая мышцы… Тот самый типаж, который воспользуется им, пьяным, где-нибудь за углом.       — Ага, — Елисей невольно улыбается, сжимая этого опасного парня, как плюшевого медведя, и свободной рукой притягивает фотографа ближе. — Всё нормально, — говорит ему на ухо. — Это мой друг.       Ладонь остаётся на его шее сзади. Елу кажется, она обжигает прохладную кожу. Пальцы поднимаются к затылку — нежнее, чем он собирался себе позволить…       — Или мне уйти? — Марк напоминает ему о себе, и Ел вцепляется в него так резко, что тот удивлённо смеётся.       Елу не смешно. Он медленно вдыхает, пережидая вдруг подступившую панику, и лишь спустя несколько секунд замечает, что и фотографа тоже притянул ближе. Держится за обоих, пальцы дрожат и не слушаются — не разжать. Только ждать, когда кто-то сделает это за него. И он ждёт — чьей-то злости на него или из-за него, новых вопросов, на которые у него нет ответов, ждёт, когда ему покажут, что он того не стоит: терпеть все эти его странные выходки, кто ты вообще такой, пьяный мальчик в мятой футболке с пятном от коктейля, я тебя помню другим; мне ты казался другим…       Но его обнимают.       Он едва верит в это, даже когда неуверенные поначалу руки всё смелее касаются его. Фотограф щекотно нащупывает его талию под футболкой, Марк, уступая ему, спускается ладонями ниже. Они быстро находят общий ритм, и Елисей благодарно ему подчиняется. Ему так мало надо сегодня. Просто не отпускайте его, и он будет таким хорошим, каким только сможет. А завтрашний день всё спишет. Завтра…       Завтра у него начнётся новая жизнь, но сейчас он чувствует только, как заканчивается эта.       Вздрогнув, он закутывается в объятия сильнее — как будто это ещё возможно, как будто его не трогают повсюду и так… Задирает голову к потолку, глубоко вдыхает. Кажется, воздух там должен быть легче, но он такой же густой и горячий, как между ними. Словно дышишь под одеялом.       Елисей хотел бы с ними под одеяло. После всех ночей холода и одиночества они так хорошо согревают его. Он даже останавливается, чтобы сосредоточиться на этом тепле, напитаться им; чтобы показать, что он здесь уже только ради него, а не ради ленивых движений под музыку.       Парни останавливаются вместе с ним, их руки находят себе место на нём и успокаиваются. Может быть, им тоже не так уж интересно танцевать. Елисей думает об этом, устраиваясь между ними. Об этом приятно думать. Чувствовать себя желанным — приятно…       — Поцелуй меня.       Елисей старается хорошо попросить, слегка задевает губами ушко, ласково трётся кончиком носа о щёку, пахнущую лосьоном и чуть колючую, но ничего не происходит. Он ждёт ещё немного, чувствуя лишь дыхание на своих губах, потом растерянно открывает глаза. Почему-то, стоило остановиться, и голова начала кружиться только сильнее. Мир вокруг размытый, в расфокусе; прямо как его мысли.       Марк медлит, ища что-то в его взгляде.       — Пожалуйста, — шепчет Елисей ему прямо в губы. Он знает, так Марк не слышит его, но они настолько близко, что это слово можно почувствовать. Это уже почти поцелуй — Ел мог бы слегка качнуться, и всё бы случилось. Но он последние пьяные силы тратит на то, чтобы оставаться на месте. Он не хочет сам. Ему так нужно ощутить, что это не он, а его…       Когда Марк кладёт ему на щёку ладонь, он трётся об неё, как голодный бездомный кот. Грубость заработанных в зале мозолей и чуткость пальцев художника завораживают. Елисей теряется в этой ощущении, оно такое долгое и мучительное, электризующее ожиданием, что когда Марк наконец целует его, всего становится слишком много.       Марк будто бы понимает это. Он целует сладко, одними губами. Прижимается ими сухо и неторопливо, гладит по щекам, помогая расслабиться. Елисей доверчиво жмурится в его руках. И жалеет только о том, что они сейчас посреди танцпола.       Такому поцелую не место в клубе. Может быть, хотя бы снаружи, в тёмном углу парковки, подальше от чужих глаз; или и вовсе в прошлом, где-нибудь в тесной комнате общежития или в сумраке подсобки, за дверью с табличкой «только для персонала»… Марк так нежен и бережен — Ел знает, что не заслуживает этого.       Не заслуживает, чтобы фотограф продолжал обнимать его, тем более сейчас, когда он целуется с другим парнем, но когда хватка на талии слабеет, Ел невольно вцепляется в его руку. Сжимает её, крепко переплетает пальцы, умоляя не оставлять его. Ведёт руку ниже по животу, чувствуя, как мышцы поджимаются от волнения. К подолу футболки. И под неё, к голой коже…       Он сам не знает, на что надеется. Там совсем нечем гордиться, его тощий пресс подрагивает от смущения, но он всё равно прижимает к нему чужую ладонь. Держит её, боясь, что как только отпустит, она исчезнет, и Марка тоже держит, боясь, что уже ему это всё не понравится — и он уйдёт. Он же чувствует, что происходит там, под футболкой. Он так прижимается — конечно, он чувствует…       Но никто из них не уходит. На несколько секунд всё замирает и, кажется, развалится вот-вот: поцелуй становится просто прикосновением губ, рука фотографа неподвижна, будто ему совсем не интересно трогать то, что ему так отчаянно предлагают… Елисей хмурится, думая, что он может сделать ещё, как попросить, а потом Марк зарывается пальцами ему в волосы и целует глубже. Фотограф вырывает руку, но не чтобы уйти, а чтобы погладить его подрагивающий живот. Пальцы скользят под висящие на бёдрах джинсы — и сразу убираются оттуда, оставляя только горячий отпечаток под резинкой белья: если бы мы не были в баре, если бы…       Елисей хнычет в поцелуй, и Марк прикусывает его губу. Это совсем немного больно — совсем не так, как хотелось бы… — и так жарко от осознания, что и Марк уже теряет самоконтроль. Что он тоже хотел бы его попробовать. Настолько, что даже не против им поделиться. Он ведь так прижимается, он точно чувствует, как фотограф лезет рукой выше, и там, где никто не видит, что он делает под футболкой, обводит шершавым пальцем сосок. Долго, медленно, пока не делает его болезненно чувствительным и твёрдым. Даже не пытается притворяться, что задел случайно.       Елисею не верится, что с ним можно вот так легко. Что он не какое-то заколдованное существо, которое пробуждает лишь желание испачкать его, сломить его и сломать, выжать из него все силы и выпить их, оставляя его мучиться от слабости и стыда. Нет, с ним правда можно вот так — просто хотеть сделать ему приятно; фотограф сжимает в пальцах его сосок, заставляя извиваться в тесных объятиях, а потом ведёт ладонью ещё выше, словно хочет прикоснуться к поцелую. Елисей представляет, как поцелует в ответ его пальцы. Они наглее, чем он предполагал, но такие нежные, рисуют круги по его груди, трепетно обводят ключицы…       Ел приходит в себя за мгновение до того, как они обхватывают его горло. Легко, едва ощутимо — но он дёргается, как от пощёчины. Вырывается, натыкается на кого-то спиной…       Под ногами ярко и беззвучно бьётся стекло. Елисей смотрит на свои мокрые кроссовки, на лужу, растекающуюся по полу, и прижимает к шее холодные пальцы. Люди вокруг застыли. Их головы повёрнуты к нему. Их взгляды прикованы к нему…       Джонни появляется рядом так быстро, словно всё это время ждал за его плечом. Хватает за руки, разворачивает к себе. Его тёплые ладони согревают от кончиков пальцев до запястий, и Ел наслаждается этим теплом, пока не понимает, что так Джонни, словно какой-то точный медицинский прибор, считывает и бьющую его дрожь, и зашкаливающий пульс.       — Я в порядке, — пытается вырваться он, — просто пьян. Надо… надо попросить кого-нибудь убрать… — но замолкает, поняв, что Джонни не слышит его слов. Разве что читает их по губам? Осколки хрустят под ногами, когда он делает шаг назад, и Джонни дёргает его в сторону. За руку тащит через толпу.       В туалете тише, синий свет делает всё плоским и ненастоящим. Елисей старается не смотреть по сторонам. Когда Джонни раскрывает перед ним руки, не зная, хочет он прикосновений или нет, он падает в это объятие. Да. Он хочет. Очень, очень сильно…       — Скоро всё пройдёт. Ты же знаешь, что всё пройдёт, да? Не бойся, надо только немного перетерпеть…       Голос Джонни звучит как мантра. Елисей закрывает глаза, сосредотачиваясь на нём. Да, он знает, что это пройдёт. Но, если честно, прямо сейчас от этого не легче.       Кто-то заходит и выходит, шумит слив в кабинках, рядом из кранов льётся вода… Елисей слушает это всё, но сам он не здесь. У него за закрытыми веками — пустые белые стены. Пятнами высыхает свежевымытый пол. Жаркий воздух улицы распахивает двери, выгоняет из комнат запахи и воспоминания, обезличивает квартиру для будущих жильцов. Собранный чемодан брошен у ног. Бутылка в руке всё легче с каждой минутой… Может быть, если он не будет пить это невкусное вино, а потом не пойдёт в бар и не будет пить странный коктейль, то всё будет в порядке? Он будет в порядке?..       Мысль настолько же глупая, как желание отменить поход в больницу, чтобы подольше не знать свой диагноза. Джонни, конечно, тот ещё врач, и методы диагностики у него жестокие, но, надо признать, эффективные.       — Ну, как ты?       Елисей глубоко вдыхает, уткнувшись в Джонни — подальше от запаха чистящего средства, поближе к его древесному парфюму. Сердце ещё бьётся беспокойно, но воздух уже не застревает в горле.       — Стыдно… Марк и этот парень — я даже не помню, как его зовут. А если бы мы…       — Ян. Его зовут Ян. Они с Марком оба хорошие безопасные мальчики, так что даже если бы вы, ничего ужасного бы не случилось.       Елисей мотает головой, не желая слушать это. Потому что случилось бы. Костя никогда бы больше его не принял, если бы узнал. Кто, как не Джонни, должен это понимать…       — Уже не важно, — говорит Елисей, закрывая тему. По крайней мере, он не настолько пьян, чтобы произнести свои мысли вслух. — Мне лучше. Спасибо.       Джонни медленно отпускает его, будто боится, что без поддержки он упадёт.       — Что ж, — говорит, заглядывая в глаза, — тогда… Я знаю, тебе это не понравится, но…       Дверь с грохотом распахивается, и он замолкает. Ждёт, пока шумная компания рассыплется по кабинкам, потом снова соберётся у раковин и, накидав скомканных бумажных полотенец мимо урны, наконец уйдёт. Елисей тоже ждёт, хотя не знает, зачем. Он и так понимает, что Джонни скажет ему. И так знает, что снова… не в порядке, и брать его куда-то в таком состоянии — плохая идея. Лишняя морока. Он обиделся бы, услышь эти слова ещё хотя бы пятью минутами ранее, посчитал бы их несправедливыми, но теперь… пойман с поличным?       Получается, так.       — Я, наверное, поеду в общагу, — говорит он, когда они с Джонни остаются одни. — Надеюсь, там найдётся место, и мне не придётся звонить Алексу. Хотя всё равно придётся, но хотя бы не прямо сейчас…       — В общагу? Ты больше не хочешь лететь со мной?       — А можно?       — Об этом… — Джонни достаёт телефон и принимается нервно крутить его в пальцах. — Когда ты той ночью приехал к Штефану, мы с ним потом… поговорили немного. Он обещал мне помочь, если с тобой что-то случится.       — Как помочь?       — Для начала оценить твоё состояние.       Елисей медленно вдыхает, пытаясь оценить его сам, но от этого лишь сильнее ощущает, как кружится голова.       — Но на самолёт с тобой я всё равно не успею. — Он садится на край раковины, пялится в чёрно-белый шахматный пол. Лучше не становится. — Если… если мы со Штефаном встретимся завтра, и он скажет, что я могу лететь, то…       — Может, он приедет сейчас. Он говорил, что свободен сегодня.       — Не надо!       — Почему не надо?       — Уже ночь почти. А он только на дорогу сюда и обратно потратит больше часа…       — Он уже большой мальчик. Позволь ему самому решать, как провести ночь.       — Он приедет, только чтобы не обижать тебя.       — И я тоже большой мальчик, так что мы сами с этим как-нибудь разберёмся, ага?       Резкость в голосе заставляет Елисея поднять голову. На мгновение ему кажется, Джонни на него злится, но одного взгляда достаточно, чтобы понять: эта резкость — что-то другое. Что-то вообще не про него.       Ему остаётся только кивнуть и дождаться, когда кафельные стены снова встанут на свои места. Пьянеть на свету — совсем не то же самое, что пьянеть в темноте. Даже тусклый ультрафиолет не даёт ему никаких поблажек.       Он закрывает глаза, чтобы сосредоточиться на дыхании, но Джонни не позволяет ему отдохнуть.       — Хэй, нет. Не спать. — Он подходит ближе и тянет за руку, поднимая с нагревшегося края умывальника. Елисей недовольно стонет. — Давай-давай. Я выйду на улицу, позвоню Штефану. А ты пока, постарайся, пожалуйста, протрезветь.       Уходя, он кивает в сторону кабинок, и Елисей чувствует, как тошнота словно по его приказу подступает к горлу.