Яркий луч, тёплый луч

      — …Ты просил меня хорошо подумать о том, что хочу сказать, и я думал всё время, пока тебя ждал, но, кажется, стало только хуже.       Елисей глубоко вдыхает, и грудь заполняется холодом. Сухим, ледяным дымом, непонятно откуда взявшимся во влажном тепле номера отеля. Он заставляет слова дрожать:       — Кость… Ты…       Костя внимательно смотрит. Ждёт, но не его слов, а своей очереди ответить. И кажется, всё бессмысленно. Нет, Елисей знает, что бессмысленно, но почему-то всё равно продолжает говорить.       — …ты мне сердце разбиваешь.       Сердце ноет в груди, но отказывается разбиваться. Держится, перемотало себя жгутами надежды, как лентой белого пластыря, въедливого такого, который потом отдирается с кожей.       Дождь закончился. За окном — темнота, фонари. Искрятся мокрые, рыжие в их свете деревья. Елисей хочет туда. Лучше бы мы говорили там, думает он, и плевать, что в холоде, на ветру, зато не было бы этой сокровенной тишины. Этой уединённости. Запаха Костиного парфюма, бархатного, раскрывшегося на коже. Особенно вкусного на шее, под нижней челюстью; Елисей знает, если уткнуться туда носом, в тонкую кожу, покрытую сейчас колючей щетиной, и вдохнуть поглубже — закружится голова.       От одной этой мысли кружится.       — Тебе нечего сказать? — и слова… Елисей не может понять, слышит он их или говорит; произносит вслух или про себя. Он закрывает глаза, накрывает веки ладонями. Пытается собраться с мыслями, но ощущения сильнее: Костины пальцы на скулах. Холодное кольцо прижимается к тёплой коже и тает, словно отлито изо льда. Капля стекает по щеке.       «Но я же не плачу?..»       — Посмотри на меня.       Елисей отнимает руки от лица. Моргает: взгляд затуманен, но слёз нет. Только кажется, всё вокруг как отражение в запотевшем зеркале.       И очень жарко.       Костина ладонь на щеке такая горячая. Елисей трётся об неё, плавясь от того, как сухие подушечки пальцев гладят его висок, ласково скользят ему в волосы… Он опирается на Костины бёдра, напрягающиеся под его руками, прижимается лбом к его лбу — так близко. Ещё немного, и получится поцеловать.       — Почему ты столько мне позволяешь? — Костина щека колючая от щетины. Такое знакомое чувство. Елу нравилось, как иногда Костя с такой вот вечерней щетиной звал его в свою постель, и они, пусть ненадолго, но делали её общей. — Ты ведь понимаешь, что я сейчас делаю?       Запрети мне, — Елисей почти готов умолять, потому что сам себя остановить не может: это сильнее, чем просто желание, это тоска по близости и заботе, потребность дарить тепло и получать его в ответ.       — И что я сделаю, если ты меня не остановишь…       И Костя почему-то так мягок с ним. Потакает каждому его порыву, наклоняет голову, чтобы легче было прижаться губами к губам, кончиками пальцев ласкает скулы, щекотно собирает упавшие на лицо волосы… Целует.       Елисей едва вспоминает, что нужно дышать.       Что-то надоедливое на границе разума твердит ему, что нет, ничего не будет, что сейчас его, ненужного, оттолкнут, но почему тогда всё случается так? Костя облизывает губы, делая прикосновение влажным, целует настойчивее, и Елисей вязнет так быстро, что пугается: если они зайдут ещё хоть немного дальше… Он и так плохо соображает, а с Костиным языком во рту точно и вовсе с ума сойдёт.       — Костя… — выдыхает он, отстранившись, но голос тонет в шуме дождя и новом поцелуе. — Я не…       Костя не отпускает его. Он не давит, и в том, как его ладонь ложится на затылок, нет ничего похожего на попытку удержать, но прикосновения его губ… Елисей не может сопротивляться. Его веки опускаются, погружая поцелуй в темноту. Оставляя лишь ощущения: Костя прихватывает его нижнюю губу, сминает её, пробует кончиком языка. Не просто целует, а буквально ласкает губы, и Елисей сам не замечает, как размыкает их, подставляясь под эти ласки, такой ошеломлённый ими, словно это их первый раз. Хотя, кажется, так у них и правда ещё не было — так бережно, будто он невероятная ценность, и всё сейчас для него; так осмысленно и в то же время так несдержанно, что всё, наверное, ведёт к одному… И когда Костя касается его лица, скользит пальцами ниже, к шее, Елисей послушно открывает рот шире. Вздрагивает, без всякого сопротивления впуская в него мягкий язык. Почти скулит оттого, как хочется всего и сразу, и вот сейчас, наверное, пора смириться с тем, что закончат они эту ночь в постели, вот только… только…       Елисей отстраняется, часто дыша приоткрытым ртом. Открывает глаза — затуманенный взгляд проясняется медленно, и Костино лицо никак не получается взять в фокус. Он ничего не говорит. Только смотрит, слегка наклонив голову. Кажется… насмешливо?       Дождь бьёт по стёклам всё громче, и это… почему-то неправильно. Не так, как должно быть. Дождь ведь закончился, — думает Елисей, и фокус на мгновение становится слишком чётким. Взгляд цепляется за сигареты на подоконнике. Одна сломана. Как заворожённый он тянется к ней, толкает половинку пальцем — и она сливается с другой половиной. Так, словно никогда не ломалась.       Это сон?..       Окно заливает ливнем, за ним не город — чёрная пустота. Кажется, дождь стучит по стенам, бьёт в потолок. Вся комната заполняется шумом дождя. В этом нет ничего пугающего, но Елисея охватывает промозглый страх, и только Костя, осторожно берущий его за руку, не даёт ему закричать.       Елисей дрожит, не зная, чего ему хочется больше — вырвать руку и отойти или позволить себе насладиться этой нежностью, этой поддержкой, которой ему так не хватало в реальности. Теперь он помнит — не ясно, всё подёрнуто дымкой измученного подсознания, но помнит. Там, в реальности, их поцелуй едва ли продлился дольше пары секунд. Костя быстро пришёл в себя, его тело налилось напряжением. Такой правильный, кто бы мог подумать. Елисею хотелось смеяться.       И плакать тоже хотелось. Но вместо этого он что-то спросил. Что-то… про Герду?       Плевать. Повторять тот разговор совершенно не хочется.       Просыпаться не хочется.       — Зачем ты пришёл ко мне в сон? — Елисей не ждёт, что Костя ответит, потому что, хоть это и его сон, и он может одной лишь мыслью заставить дождь наконец притихнуть, над Костей у него власти нет. Даже здесь он не может заглянуть к нему в голову.       — Я по тебе скучаю.       Неужели мне так хочется это услышать?..       Елисей молча усмехается. Зачем отвечать, если это всё равно что разговор с самим собой. Подсознание пытается так его утешить. Обычно тревожное, иногда оно умеет дарить ему утешение хотя бы во снах. Он любит их, эти сны, и подолгу помнит. Сны, где он смотрит, задрав голову, как качаются в вышине кроны сосен, и вечернее синее небо сверкает первыми звёздами сквозь их ветви.       Или тот, где он видит из окна поезда город, и знает, что это его город, что где-то там, в этом городе, его дом. Поезд ни разу не остановился, и дома Елисей никогда не видел, но даже одно лишь его существование где-то в мире дарит ему такой покой, какого он не чувствовал ни в одном из своих жилищ. И теперь, видимо, вот. Будет сон, где Костя целует его, держит его за руку и говорит, что соскучился. Елисей крепче сжимает его пальцы. Больно же будет просыпаться, думает он, но сейчас действительно хорошо. Сейчас Костя большим пальцем поглаживает центр его ладони, и можно поверить ему. Поверить в них…       — И ты ведь тоже? — Костя вдруг тянет его к себе, почти вплотную. — Тоже по мне скучаешь.       Елисей хмурится — он пытается с ним поговорить? Зачем? И почему сон так плохо поддаётся контролю, что даже оттолкнуть его и уйти не получается?       — Так скучаешь, что совсем измучил себя, — продолжает Костя, заглядывая ему в лицо. На его губах улыбка, совершенно не подходящая ситуации. Полная нежности, словно он любуется им. — Пожалуйста, не грусти так. Просто дай мне немного времени.       — Полгода. Я помню. — Елисей упирается ладонью ему в грудь, но объятия от этого лишь становятся теснее. — Сколько всего может измениться за эти полгода? Ты не думал, что я могу тебя разлюбить?       — Имеешь на это полное право.       — А я не хочу переставать тебя любить, — Елисей прикасается к Костиной щеке — надо же, такое реальное чувство, колючая щетина и тепло кожи, — гладит подушечкой безымянного тени под глазами. Как ясно они сохранились в памяти: красота и усталость этого лица. — Тебя нужно любить, и не за деньги твои, не за статус. А за то, что это ты. За твои сомнения. Даже за ответственность твою дурацкую, хотя я столько гадостей про неё говорил… Даже за неё я тебя люблю. Мне так хотелось сказать тебе это, но выстоять потом против твоего скепсиса… На это мне не хватило бы сил.       Костя обнимает его, скрестив руки на пояснице. Прижимает к себе. Зарывается лицом в волосы, скрывающие от него шею, и сквозь пряди прижимается к ней губами. Шепчет что-то. Елисей не может разобрать.       — Перестань. — Ему горячо и страшно. Грустно — самую малость, лёгким отголоском памяти о том, как всё закончилось на самом деле. — Эй, это мой сон, ты должен меня слушаться. Отпусти.       Секунду ему кажется, что Костя сейчас повинуется и отпустит, но Костя убирает руки с его спины лишь для того, чтобы собрать его волосы, и после снова, улыбнувшись, прижимает его к себе. В этом всё ещё нет ни порывистости, ни силы, он даёт возможность в любой момент передумать, вот только думать у Елисея плохо получается. Он в последний момент уклоняется от поцелуя.       — Нет.       Костя, усмехаясь, целует его в щёку. И ещё раз, чуть ниже, и ещё, перемежая лёгкие прикосновения словами…       — Почему нет?       — Потому что ты помолвлен.       — Что, ты даже во сне такой правильный мальчик?       Поцелуй у основания шеи жжётся, обещая оставить после себя засос. Горит, когда Костя касается этого места языком. Его ласки медленные, но никаких сомнений не оставляют насчёт того, к чему он ведёт. Елисей бессильно сжимает кулаки от одной только мысли, что Костя этого хочет.       Хочет с ним, сейчас, плевать, что во сне — ощущения так реальны, что мысль о нереальности всех этих слов, прикосновений и поцелуев сложно держать в голове. Если бы хоть несколько секунд передышки получилось урвать, но Костя тянет халат на спине, так, что и полы расходятся на груди. Обнажают ключицы, целует каждую, медленно ведёт по тонким косточкам губами. Его руки легко находят путь под одежду.       Елисей вздрагивает. В реальности он и правда был хорошим и правильным, но во сне под халатом белья у него, оказывается, нет.       — Кость…       — Не переживай. Я не сделаю тебе ничего плохого.       «Ты сделаешь хорошо, и это плохо», — Ел пытается рассмеяться, но получается только судорожно втянуть воздух сквозь зубы. Костины пальцы скользят от колена вверх, по чувствительной внутренней стороне бедра, и это щекотно, и горячо, и…       — Вот так. Позволишь мне?       Смутившись, Елисей сводит ослабшие бёдра; рука под халатом сводит его с ума. Он течёт, прямо Косте в ладонь, мягко поглаживающую его член. Она не сжимается на нём, как в неё ни толкайся, толком не доставляет удовольствия, только устраивает беспорядок. Всё мокро и горячо, жар накатывает волнами, и кажется, одного правильного прикосновения хватит, чтобы он кончил, но именно этого прикосновения Костя и не даёт. Держит на грани: убирает руку с головки на живот, гладит, отвлекая поцелуями, и Елисей готов уже сам довести себя, но его руки такие слабые. Всё тело не слушается, получается только мазать пальцами по Костиным плечам, цепляться за него, надеясь, что это поможет устоять на ногах.       Все силы уходят на это, всё тонущее в тяжёлом жаре внимание. Елисей чувствует себя бесполезным, он настолько сосредоточен на удовольствии, что даже целовать не может в ответ, лишь подставляет губы под поцелуи. Но Костя и в этом успокаивает его. «Ты такой милый. Мне нравится, когда ты так расслаблен, позволь позаботиться о тебе...» — шепчет всякие банальные глупости, которых никогда не говорил, которые не должны быть настолько желанны, но Елисей проваливается на мгновение во что-то сладкое и бессознательное от каждой.       Он не понимает, сон ли это забирает власть над ним или Костина власть во сне становится ещё опаснее, но из этих провалов он готов сделать что угодно, чего бы Костя ни попросил. Из них хочется умолять его не останавливаться. Из них хочется клясться ему в любви. Там каждый вздох, кажется, принадлежит ему, хотя он никак не перекрывает дыхание, ни на шее, не в горле. Только целует. Медленно и неглубоко, будто заботится о том, чтобы дать ему вдохнуть, как только потребуется. Дать говорить, когда он захочет.       — Почему ты даже во сне меня мучаешь? — Ел с трудом находит слова. Чувствует улыбку губами, но она, такая ласковая и лёгкая, совсем не успокаивает горячую пульсацию прилившей крови. Всё уже слишком, почти до боли, и когда Костя наконец снова прикасается к нему, он не может сдержать стона. Старается двигаться сам, но теряется в ощущениях. Это как кошмар, где он пытается убежать, но словно движется под водой; вместо того, чтобы быстрее толкаться в сжавшиеся вокруг члена пальцы, он может лишь отдаваться на растерзание тягучим движениям. Костя то наблюдает за ним — взгляд смущающим теплом оседает на коже, — то наклоняется к его лицу, оставляет поцелуи на румянце скул. Как был когда-то жёсток в боли, так жёсток он сейчас в удовольствии, и Елисей прижимается к нему и целует куда-то в шею в попытке вымолить снисхождение. — Ты хочешь, чтобы я заплакал?       — …Да.       Слёзы как по приказу обжигают веки. Елисей зажмуривается; если заплачу во сне, думает он, заплачу ли наяву?..       — Поплачешь немного для меня?       А если?..       Он мотает головой. Сам не знает, зачем, потому что явно не намерен отказываться. Слишком близок к краю, чтобы ставить свои условия, и Костя наконец сжимает кулак сильнее, и позволяет толкаться в него, и сам ласкает так умело, как никто, кроме него, не может. Его ладонь вся скользкая от натёкшей смазки, поцелуи на шее мягкие и бережные, пальцы на спине, под едва держащимся на плечах халатом, гладят с чувственной нежностью, и всё это так похоже не на сон даже — на несбыточную мечту, что Елисей шепчет то, что, наверное, глупо шептать вот так. Но он ничего не может с собой поделать — с этими же словами он кончает в тепло ладони и с выдохом расслабляется, тая от того, как крепки удерживающие его объятия и как серьёзен, без тени насмешки, тихий ответ на его слова…       …Посторгазменная нежная слабость наполняет всё тело, до самых кончиков сжимающих одеяло пальцев. Елисей такой мягкий в ней, такой лёгкий, его мысли просто следуют за дыханием, медленно выравнивающимся, полным отголосков мучительного удовольствия. Влажная кожа покрывается мурашками, и хочется обнять Костю — Ел тянется к нему, не открывая глаз, но проводит рукой по пустой постели. Тёплой ещё, но пустой. И от горечи сжимается что-то в беззащитной груди: ну почему он снова ушёл? Он ведь даже не кончил, да? Неужели после всего, что они сделали, он совсем не хочет…       — Окей. Это было довольно горячо.       Ел резко садится; пятна перед глазами заполняют комнату. Первый порыв — спрятаться под одеяло, но оно запутывается в ногах. К счастью, его хватает, чтобы прикрыться хотя бы по пояс.       — Эй, всё в порядке! — спешит заверить Джонни, пока Ел матерится в прижатые к горящему лицу ладони. — Подумаешь, мокрый сон. Со всеми бывает.       — Да. Со всеми четырнадцатилетними подростками.       — Со мной в девятнадцать было. Первая модельная поездка, стресс, ну и… А, я ещё тогда пытался воздерживаться. Не спрашивай. Был у меня период… исследования собственной личности.       Елисей смотрит на Джонни сквозь пальцы. Тот сидит напротив, тоже по пояс укутанный, потягивается как ни в чём не бывало и смотрит куда-то в сторону. Весь олицетворение тактичности. Но Ел не может не думать, как давно он не спит и сколько успел увидеть. Успел услышать?..       — Я что-нибудь говорил?       Помедлив, Джонни неуверенно качает головой и зарывается пальцами в волосы. Треплет чёлку — она падает на глаза. Кажется, теперь ему тоже хочется спрятаться, и Ел думает: только бы никаких имён. Никакого имени.       Вздохнув, он убирает от лица руки, но тут же снова со стоном падает и закрывает лицо подушкой. Первая минута этого утра была смазанной сценой стыда и солнечного света, существовала в пределах постели, тёплой и влажной под ним, будто он и правда разделил в ней с кем-то удовольствие. Теперь же утро разрастается за её пределы, и в нём сидеть со спермой в трусах перед другом — не самое страшное. Самое страшное, что сидят они сейчас не в его постели.       Не в их квартире.       Погружённый в свой сон и его последствия, Елисей чуть об этом не забыл. И, словно в наказание, в эту же секунду раздаётся стук в дверь.       — Не входи! — Елисей убирает подушку от лица, чтобы голос не звучал глухо: — Не входи, мы…       Что именно «мы», в голову не приходит, и попытка оправдаться делает только хуже. Елу кажется, из-под двери сочится недоумение, как дым от пожара.       — И не собирался, — в конце концов говорит Штефан. Если ему и нужны объяснения, ему хватает такта их не просить. — Джонни, ты просил разбудить вас в девять. Сейчас без пяти.       — Да, спасибо. Мы уже проснулись.       — Хорошо. И, кхм, Елисей. Я оставил в ванной кое-какие вещи. На случай, если захочешь принять душ и переодеться.       Ела хватает только на жалкое «спасибо» — он даже не уверен, что Штефан слышал его. Потом у Джонни срабатывает будильник. Потом где-то в доме хлопает дверь, включается кофемолка, снаружи гудит машина, и солнце вдруг словно становится ярче, будто кто-то включил на улице свет… Всё это похоже на пробуждение перед поездкой, когда всё вокруг уже движется, хотя сам ты ещё способен только моргать в пустоту. И уже что-то как будто не успеваешь. Что-то забыл или не можешь найти.       — А вставать всё равно придётся.       Джонни первым встаёт с постели. Стаскивает одеяло — Ел сперва вяло сопротивляется, но потом как от огня отдёргивает от него руки, увидев пятно. В голову сразу лезут картинки, как он изнывал от недостаточно весомого прикосновения, как тяжело дышал, такой очевидный в ярком солнечном свете. А Джонни рядом не знал, что хуже: разбудить его или позволить ему…       — Да успокойся ты. — Закатив глаза, Джонни вдруг принимается сдирать пододеяльник. — Если Штефан что-нибудь спросит, я скажу ему, что неаккуратно подрочил в его гостевой спальне. Это же я, он даже не удивится. — Он садится рядом, и Ел сдвигает бёдра, прикрываясь руками. Хотя Джонни плевать. По тому, как он сомневается, прежде чем задать вопрос, понятно, что смущает его гораздо сильнее остывающей спермы в чужих трусах. — Как ты вообще?..       Говорить о чувствах Джонни не умеет. Не тогда, когда он трезвый, а глаза нельзя скрыть в кромешной темноте комнаты или ночи без фонарей. Впрочем, Ел и сам сейчас не готов. Он сбегает в ванную, отделавшись скованным «нормально», хотя это, конечно, смешно. Он настолько жалок, что навязался посреди ночи Штефану, видел мокрый сон со своим бывшим, а теперь пытается хоть как-то исправить под краном последствия — вот это стало для него нормой? Вот в это превратил Костя его жизнь, вновь появившись в ней всего на два месяца? А впереди ещё целых полгода…       «Давай потихоньку. День за днём. И посмотрим, к чему тебя это приведёт», — повторял ночью Джонни, удивительно мудрый, когда мудрость эту можно свалить на алкоголь и темноту. Елисей изо всех сил старается следовать его совету. Он не будет загадывать далеко в будущее. Принять душ — неплохая цель для начала. Вполне достижимая.       Штефан сложил для него на полке у раковины одежду и полотенце. Рядом лежат простенькая зубная щётка, вроде тех, что дают в отелях, и новое бельё. Обычные белые брифы из супермаркета, тоже кажущиеся чем-то максимально заурядным, одноразовым. Елисей готов поспорить, что Штефан выдал ему комплект, предназначенный для его одноразовых любовников.       Странное чувство. Будто и сам он стал немного таким, не потому, что оказался в его постели, а потому, что нуждался в нём. И получил заботу в ответ.       И при этом Костя — так близко. Соседняя улица, пять минут пешком. «Думает ли он обо мне сейчас так же, как я думаю о нём? — Елисей прикрывает глаза: мысль как удар под дых. — О том, что произошло между нами ночью? Или ещё сладко спит, обнимая Герду?..»       Душ окатывает его слишком холодной водой; потом, резко, слишком горячей. Стеклянная коробка отрезает от внешнего мира, пар быстро заполняет пространство, и вдруг оказывается, что лучше сгорать со стыда рядом с Джонни, чем остаться наедине с собой. Хочется какого-то бреда. Вроде покурить в душе, подставляя спину потокам горячей воды. Или выпить чего-нибудь крепкого прямо здесь, сидя на мокром кафельном полу. Или позвать сюда Джонни, и чтобы он…       Глупо принимать душ вдвоём. Елисей это понимает. Странно даже для них, хотя их личные границы до прозрачности тонки там, где у других парней есть хотя бы стыд или вбитый в голову стереотип мужественности. Но Ел на что угодно готов пойти, лишь бы не оставаться запертым со своими мыслями.       И всё же он старается без спешки намылить себя, тщательно моет волосы; выйдя из душа, бреется, пристально разглядывая своё смазанное запотевшим зеркалом отражение. Делать вид, что спокоен, — половина пути к тому, чтобы на самом деле успокоиться, и скоро действительно становится легче. Сон рассыпается в памяти, как тонущий корабль, разбитый волнами. Обломки всплывают, барахтаются в пене и уходят на глубину. Елисей надеется, они сохранятся там, на самом дне памяти. Он не хотел бы, чтобы всё это просто исчезло.       Он не жалеет о прошлой ночи. О том, что вынудил Костю поговорить с ним. Хотя, конечно, так паршиво, как после этого, ему не было уже давно, и мысль о том, что Косте всё это наверняка далось гораздо проще, делает ситуацию ещё унизительней. Может, он вообще из жалости не стал отказывать ему сразу, а предложил подождать неизвестно чего? Льстит ли ему знать, что молодой парень смиренно ждёт его, пока он женится и делает всё, что делает женатый мужчина со своей женой? Может, он вовсе передумает уходить от неё через полгода, затянутый в размеренную семейную жизнь, обласканный полюбившим его светским обществом?..       Так, стоп. День за днём. День за…       Елисей откладывает бритву и умывается. Прижимает полотенце к лицу, позволяя себя на пару секунд выпасть из этого мира в мягкую прохладную темноту. Обычные дела заземляют его, но чувствительность такая, что смятение охватывает даже от незнакомого запаха геля для душа, незнакомого оттенка света над зеркалом. От чужой одежды: Штефан явно дал ему не первое, что под руку попалось, простая чёрная футболка и бежевые брюки складываются в симпатичный образ, винтажный крой позволяет простить то, что размер великоват. В кармане Ел находит тонкий кожаный пояс и долго не может его надеть, крутит в руках и почти ненавидит Штефана за то, что он такой... Штефан.       Повезёт же тому, кого этот мужчина полюбит. Если, конечно, он сможет полюбить в ответ…       — Ты сильно там не задерживайся.       Дёрнувшись от внезапного стука в дверь, Елисей больно бьётся локтем о раковину. Отличное утро. Просто прекрасное. И становится всё лучше и лучше:       — Алекс хочет видеть тебя в офисе. Так что нам надо поторопиться.       — Уже выхожу. А зачем я ему?       — Там узнаем.       «Как думаешь, он собирается уволить меня?» — хочет спросить Елисей, но, когда он выходит из ванной, Джонни в коридоре уже нет. Нет его и в спальне. Вместо него, присев на край кровати, встречает Штефан.       — Джонни занял душ внизу, — говорит он, жестом прося зайти. — Сказал, что у вас мало времени.       Ел неуверенно замирает на пороге, но потом всё же входит в комнату. Штефан окидывает его взглядом.       — Жаль, я староват для интриг, а то бы сфоткал тебя и сделал так, чтобы это фото попалось на глаза Косте.       Зеркало напротив кровати показывает, каким оно могло бы быть: мокрый после душа парень, не выспавшийся, в одежде хозяина дома, в котором провёл ночь…       — И как бы ты потом ему это объяснил?       — А почему я должен что-то объяснять?       В словах Штефана нет ни капли агрессии, скорее, усталость и искреннее непонимание. Он тоже проходит какой-то путь, думает Елисей, тоже пытается найти развилку, где их с Костей дороги разойдутся если не навсегда, то на какое-то время. Становиться камнем у этой развилки совсем не хочется.       — Сомневаюсь, что он поверит, будто мы с тобой переспали, — усмехается Елисей и сам удивляется тому, как легко оказывается подойти к Штефану и сесть рядом. Кровать проминается под ними, нагретая солнцем заправленная постель мягкая и горячая под ладонями.       — Умом не поверил бы. — Штефан запрокидывает голову, и Ел замечает тонкий порез от бритья над кадыком. Красный ещё, едва переставший кровоточить. — Но нервы бы себе потрепал… Как ты себя чувствуешь?       Штефан выглядит так, будто всё ещё слегка мёрзнет после тёплой постели. Слишком беззащитный в серой футболке и спортивных штанах и совершенно не пытающийся эту беззащитность скрывать. От этого кажется, что он выдержит вообще что угодно. Елисей тоже хотел бы так.       — Не так плохо, как ожидал, — чуть более честно, чем Джонни, отвечает он. — Спасибо, что разрешил приехать и остаться.       Штефан принимает благодарность с лёгким кивком. Заостряет на ней ровно столько внимания, чтобы она не ушла в пустоту, но и не легла на плечи благодарящего тяжёлым грузом. «Да прекрати же ты быть таким хорошим», — стонет про себя Елисей, ищет внутри остатки злости и недоверия, скребёт по стенкам, но там ничего не осталось.       Видимо, последний запас иссяк, когда Штефан встретил на улице, чтобы оплатить такси, вымостил дорожку до дома парой дежурных «ты так замёрз» и «надо напоить тебя чем-нибудь горячим», привёл к Джонни на кухню — и ушёл. Оставил их вдвоём, подчёркивая уединение тихой игрой на пианино в гостиной.       Они говорили недолго. Что там говорить было, всё и так ясно. Елисей выдавил из себя несколько общих фраз, Джонни — несколько таких же банальных ответов. Они пили чай, резко пахнущий коньяком. За окном было очень темно. Елу казалось, эта ночь никогда не закончится.       Когда стало ясно, что разговор угас и дальше их уединение лишь становится всё печальнее, Джонни неуверенно предложил пойти к Штефану. «Можем ни о чём не говорить, просто послушаем, — сказал он, поднимаясь из-за стола; Ел только тогда заметил, что вместо костюма на нём шорты и футболка, и сердце от этого как-то приятно ахнуло в груди. — Но если не хочешь...»       Елисей хотел. Во всей этой бесконечной дождливой ночи простенькая мажорная мелодия казалась единственным, что не позволяет чувствам окончательно замкнуться на жалости к себе. Она была более стройной, чем джаз, который Штефан играл на выставке, но всё ещё несобранной, словно он на ходу пытался сложить её из обрывков. Он наигрывал её так и этак, что-то записывал в нотную тетрадь, что-то вычёркивал, и всё это совершенно не мешало ему поддерживать разговор.       И так продолжалось… И продолжалось. Штефан играл, Елисей смотрел на его руки. Джонни тихо переговаривался с ним, всё больше увлекаясь беседой. Их разговор напоминал расслабленную партию в теннис, где никто не желает сопернику проигрыша, а хочет лишь подольше продержать мяч в игре, просто наслаждаясь ею. Елисей был уверен, что этой ночью не сможет уснуть, потому что Джонни не захочет вести себя тихо.       Но, надо же, они со Штефаном и правда не переспали. И будто бы даже не собирались, хотя, казалось бы, более удобную возможность сложно представить. Не из-за той же дурацкой просьбы Штефан, у которого даже набор запасного белья дома имеется, не стал этой возможностью пользоваться?..       — О чём задумался?       «О том, почему ты не переспал с Джонни», — Елисей держит эти слова на языке, но в итоге решает не произносить. Он уже влез однажды. И до сих пор чувствует себя идиотом.       — Не рассказывай, пожалуйста, Косте, что я был у тебя, — вместо этого говорит он. — И вообще ничего про меня не говори. Даже если вдруг спросит… Особенно если спросит.       — Хорошо. Если он заговорит о тебе, я скажу, чтобы он спрашивал обо всём у тебя лично.       — А лично мы больше не общаемся.       Елисей ожидал, что увидит мелькнувшую в глазах Штефана радость, хоть на долю секунды охватившую его после этой новости, но её нет. Штефан, кажется, сам прислушивается к себе, ищет её и, не найдя, хмурится.       Впрочем, эта растерянность быстро проходит. Штефан явно решает отложить её осмысление на потом.       — Значит, буду делать вид, что ничего о тебе не знаю, — говорит он и, вздохнув, неуловимо меняется. — Елисей. Ещё раз спрошу. Как ты себя чувствуешь?       Теперь это врач, готовый, если понадобится, использовать все инструменты, чтобы выяснить, что происходит с его пациентом. Елисей слишком хорошо знает этот взгляд. Под таким нужно быть откровенным ради сохранения собственного рассудка, нужно думать о том, о чём думать не хочется, вспоминать то, что давно и навсегда похоронил. Нужно вспоминать сны — как ни странно, самые верные показатели того, что происходит в жизни на самом деле…       Нужны долгие вдумчивые сеансы, а не спешный разговор на краю кровати. И Елисей… немного понимает, почему Джонни, обычно избегающий оставаться у кого-то дома, а не в съёмной квартире или номере отеля, к Штефану всё же поехал. И почему Костя когда-то тоже сблизился с ним. И почему он, Елисей, то место, которое занимает Штефан, занять не может: ни тогда, ни сейчас.       …И всё же он может собой гордиться.       Самую малость. Он потерянное, полное отчаяния существо, и единственное, чего ему хочется, это прийти домой, залезть под одеяло и уснуть на полгода, но всё-таки он пытается что-то делать. Ищет вакансии, с каждой всё явственнее убеждаясь, что ему ничего не светит в этой стране. Даже пытается составить себе какое-никакое резюме. Лишним уж точно не будет.       В своём увольнении он не сомневается. Алекс ничего не написал лично ему, но с Джонни, видимо, был достаточно категоричен. «Он подошёл ко мне после выставки, — рассказал Джонни. — Назначил время встречи в офисе. Не волнуйся. Уверен, всё будет в порядке».       Хотелось бы ему верить.       Елисей смотрит на него, задремавшего на солнечной стороне салона такси. Брюки на нём вчерашние, а вот белое поло явно с чужого плеча. Уже перед самым выходом Штефан окинул его взглядом и улыбнулся: «Отлично выглядишь». А Джонни не съязвил и не отшутился, напротив, как-то слишком уж серьёзно ответил: «Спасибо». Елу показалось, в этот момент ещё один кирпичик треснул и вывалился из здания его жизни. Очень важный. Из самого основания.       «Моя привычная жизнь разваливается», — проговаривает он про себя, пытаясь примириться с этим, только не помогает. Какая она была у него? Если представить, что жизнь — это дом, который ты несколько лет строишь, чтобы потом расслабиться и спокойно в нём жить, лишь иногда ремонтируя что-нибудь поломавшееся, то у него была разве что парочка стен. Хлипких таких, даже не несущих. Но за ними можно было укрыться от ветра, а теперь всё разрушится подчистую. До самого фундамента: его самого.       Что ему с этим делать? Строить себе домик из поломанных досок и ржавых гвоздей? Вот тебе работа, с которой ты без пяти минут уволен; вот тебе квартира — дотла сгоревшая.       Вот тебе любимый — почти женатый на другой.       Вот тебе друг — почти…       Елу так хочется поговорить с Джонни. Не лезть в личное, а просто почувствовать, что он ещё здесь, с ним, но присутствие водителя сковывает его. А когда они выходят у здания агентства, говорить уже некогда. До назначенного времени меньше пяти минут, и Ел не хочет лишний раз злить Алекса даже незначительным опозданием.       — Я подожду в студии. — Джонни крепко сжимает его плечо. — Всё будет хорошо.       Он звучит уверенно, но, кажется, в этой уверенности больше внутренней силы, чем надежды на благосклонность внешнего мира. У Елисея такой совсем не осталось.       Перед офисом Алекса его сердце становится лёгким и слабеньким, словно вовсе сейчас исчезнет. Он прижимает два пальца к выемке между рёбер, успокаивая его. Будто оно живое, оно маленький испуганный зверёк, и он может о нём позаботиться. Должен — а иначе кто?       — Доброе утро.       Алекс приветствует его кивком и указывает на кресло перед собой. К уху он прижимает телефон и что-то записывает в ежедневник за невидимым собеседником. Лист весь исчёркан и плотно забит мелким неровным почерком. Алекс выглядит так, будто этой ночь вообще не спал.       «По крайней мере, я не опоздал, — успокаивает себя Елисей. — И в целом вроде бы неплохо себя вёл, не срывал съёмки, соблюдал диету, был исполнительным и безотказным… Может, он устроит меня сюда уборщиком? Или каким-нибудь ассистентом? Или хотя бы не станет расторгать контракт, пока я не найду ещё кого-то, кто согласится дать мне работу?..»       Он попросит, конечно, у него и выбора-то нет. Но если так подумать, почему Алекс вообще должен ему помогать? Сколько у него таких, бесполезных мальчиков, не справившихся с работой или не востребованных заказчиками, разве на всех вакансий напасёшься?..       — Прошу прощения, срочный звонок.       Алекс переворачивает лист и с хрустом проглаживает переплёт. В углу ставит сегодняшнюю дату. Постукивает кончиком ручки рядом с ней, оставляя чёрные точки — Ел следит за тем, как их становится всё больше и больше, не решаясь поднять глаза. Он был готов к тому, что Алекс отчитает его, но такая вот обыденная рабочая вежливость… От неё почему-то бросает в дрожь.       И от того, как Алекс продолжает говорить, словно давно уже всё решил и теперь хочет просто отчитать заготовленный текст, и нет ни единого шанса уговорить его изменить мнение.       — Когда я брал тебя на работу, я давал тебе подписать контракт. В нём были прописаны твои обязанности, а также то, что тебе делать запрещается. Помимо контракта были и негласные разрешения: то, на что я закрываю глаза, понимая, что всё равно не смогу контролировать. И негласные запреты: то, что прописать в договоре невозможно, не бросая тень на деятельность агентства. Признаю, что в целом система эта получается не так проста, какой её следовало бы сделать для юных наивных созданий вроде тебя. Но мне казалось, мы хорошо понимаем друг друга.       Елисей кивает. Он правда понимал. А если и не улавливал каких-то тонкостей, то они его и не касались — он не Джонни, чтобы ходить по грани дозволенного, проверяя терпение Алекса на прочность.       — Наверное, мне стоило быть осторожнее с подбором работы для тебя, зная, что ты подружился с Джонни, — будто услышав его мысли, продолжает Алекс. — Ты знаешь, я никогда не лезу в личную жизнь моделей, но когда личная жизнь становится публичной… Я так понимаю, с Эбертом тебя ничего не связывает, как бы ему этого ни хотелось. Что насчёт Константина?       «Ещё несколько часов назад я обнимал его…» — проносится в мыслях, и Елисей закусывает губу. Что насчёт Константина? Ему бы самому знать…       — Я не полиция нравов, Елисей. Если у тебя связь с помолвленным мужчиной, я лишь хочу знать об этом. Чтобы быть готовым к проблемам, которые это может нам принести.       — Не будет проблем. Мы не… — Елисей запинается: как он должен это сказать? Мы не спим? Не встречаемся? Господи, что вообще такие мужчины, как Костя, делают с такими парнями, как он, за спинами своих (будущих) жён? — Между нами ничего нет.       — Эберту показалось иначе.       — Эберт… Косте просто не понравилось, как он со мной обращался…       — Косте?       Елисей осекается: имя само сорвалось с языка. Но это же просто имя?..       Да, было бы, если бы щёки при этом не начали предательски гореть.       — Мы… — Елисей судорожно сглатывает. К такому разговору он не готовился. — Общались немного, когда я приезжал позировать Герде, вот и… Почему это вообще должно вызвать проблемы? Джонни спал со многими, и женатыми в том числе.       — Те, кто спал с Джонни, не бросались защитить его от желающих тоже с ним переспать. — Алекс вдруг вздыхает и откидывается на спинку кресла. Касается уголков глаз, того места, где привык поправлять очки. — Ладно. Я услышал всё, что хотел. В принципе это ничего не меняет, решение я уже принял. Я уволил твоего букера.       Разум Ела цепляется за ожидаемое «уволен», поэтому он не сразу осознаёт фразу целиком.       — Моего букера? Почему?       — Потому что он плохо делал свою работу, — говорит Алекс будто само собой разумеющееся, но за этим слышно слишком много подтекста. Что-то, что наверняка обрастёт слухами и поселится в агентстве в качестве очередной сплетни. — Так что у тебя будет новый. И направление деятельности изменится, но об этом он уже сам тебе расскажет. Иди, он сказал, что будет ждать тебя в студии.       В коридорах Елисея слегка шатает. То ли оттого, что он не завтракал и не выспался, то ли от резко схлынувшего напряжения. С ума сойти. Его не уволили. Сменили направление деятельности, но как-то даже плевать сейчас, если честно, на что. Главное, у него останется рабочая виза и даже, наверное, будут какие-то деньги. Последнее, конечно, зависит ещё и от нового букера, и это слегка тревожит, но всё же… Господи. Эти тревоги ни в какое сравнение не идут с теми, что сжирали его заживо ещё пять минут назад. Будто в прошлой жизни.       День за днём, да? Если дни будут такими, то загадывать наперёд действительно не придётся. Просто некогда будет и не получится, при всём желании.       Наспех пригладив волосы перед зеркальной дверью, Елисей заходит в студию. В помещении людно, все шумят и нервничают, вдоль стен кучками жмутся друг к другу юные птенчики в базовых майках и джинсах. Джонни тоже здесь, наблюдает за одним из таких, совсем ещё мелким, на вид лет шестнадцати. Невзначай показывает из-за спины фотографа позы, которые малой послушно повторяет.       Елисей не может сдержать улыбки.       — И ты здесь, — говорит он, приобнимая Джонни со спины. Совсем ненадолго, просто чтобы почувствовать тепло, а потом сразу отпускает. Не хочет мешать. — Представляешь, меня не уволили.       — Я же говорил, всё будет в порядке.       — Мне до сих пор не верится. Алекс даже не ругал меня особо, спросил только, какие проблемы я могу принести, но я пообещал, что никаких. А ещё он букера моего уволил и нового мне назначил. Сказал, он ждёт меня где-то здесь. Не знаешь, кто это может быть?       Джонни кивает его словам, не отвлекаясь от рабочего процесса, пока фотограф не говорит малому: «Достаточно». Только тогда оборачивается и вздыхает.       — Знаю.       Уже на этом слове Елисею становится ясно, что не всё так просто. Далеко не всё. Поэтому, когда Джонни продолжает, он невольно вцепляется в его руку — ледяную, будто студия не задыхается от жары.       — Помни, что ты не обязан соглашаться, хорошо? Что бы ни подталкивало тебя сказать «да», если ты сам этого не хочешь или считаешь, что это не для тебя — отказывайся. Не согласишься на эту работу — найдём что-нибудь другое. Придумаем что-нибудь, я тебя поддержу. Так, ладно. Это всё лирическое отступление. А теперь к делу… В конце месяца я лечу в Китай в качестве букера. Ты бы хотел полететь со мной?