В трех прыжках от кладбищенской ограды

Эта абсолютно дурацкая на мой взгляд история началась с разбитой фарфоровой чашки. Хочу заметить, что это была не просто фарфоровая чашка, а чашка из родительского свадебного сервиза. Думаю, именно поэтому маму так огорчил вид ее осколков на полу, и именно поэтому я сейчас сидела в своей комнате и разглядывала потертые обои противно-желтого цвета, размышляя о том, что несправедливо вот так вот брать и наказывать ребенка, а тем более родную дочь, только из-за какой-то посуды, которая и так не используется по назначению, а лишь стоит в серванте в гостиной для красоты и пылится, чтобы горничная протирала ее тряпочкой раз в неделю. Особенно, если это произошло случайно. По правде сказать, совсем уж случайностью это не было. И всем было известно, зачем я, взгромоздившись на стул, полезла на верхнюю полку серванта в надежде нащупать там ту самую чашку. «Той самой чашкой» у нас с братом именовалась стеклянная ваза на самой верхней полке серванта, и особенной она была потому как сладости в нашем огромном доме хранились именно там. Но ловкости у меня, как у индийского слона в туфлях, поэтому, так и не дотянувшись до заветной полки, я с криком полетела вниз, зацепив по пути эту несчастную чашку. — Элизабет Сóфи Блиммс! — в следующую же секунду отец ворвался в гостиную и гневно посмотрел на меня, все еще сидящую на полу, и осколки чашки. — Ну-ка, потрудись объяснить, как это ты оказалась тут, и что это за грохот! Затем он перевел взгляд на сервант и лицо его озарилось пониманием. — Ага! Мало того, что ты попыталась достать сладостей до обеда, так еще и разбила мамину любимую чашку! Вы наказаны, юная леди, марш в свою комнату! Я поднялась с пола и прошмыгнула мимо отца, чуть не столкнувшись в дверях с горничной, прибежавшей на противно звенящий в руках отца золотой колокольчик. — Сколько можно ждать? — конец фразы я не дослушала, потому что поднималась по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж. И вот, теперь я была вынуждена сидеть в своей комнате, созерцая безвкусно обклеенную обоями стену и думать о несправедливости этого мира. Времени у меня, кстати, было предостаточно — в наказание за мое не слишком удачное ограбление, я пропустила обед, а до ужина оставалось примерно три часа. Итак, вот, что я успела надумать: Первое: Жизнь отвратительно несправедливая штука, особенно по отношению к тринадцатилетним девочкам. Второе: Но при этом очень увлекательная. Третье: Вообще-то, жизнь может быть сносной, если в ней есть конфеты. Затем в комнату зашла служанка в белом переднике и деланно вежливым тоном произнесла: — Ужин готов. Миссис и мистер просят Вас спуститься. Я оправила платье, кивнула, отпустила служанку и, когда та скрылась за дверью, с удовольствием хрустнула шеей и спиной. Делать это необходимо осторожно, потому как иначе меня ожидает лекция о том, что порядочные юные леди не хрустят спиной. Вообще, каждый раз, когда я сталкивалась с нотациями на тему правильного поведения, я все больше убеждалась в том, что до образа «порядочной леди» мне еще очень далеко. «Юная леди не хрустит суставами. Юная леди не смеется громко. Юная леди носит перчатки. Юная леди не разговаривает за столом. Юная леди не копается в грязи. Юная леди не кричит. Юная леди следит за чистотой своей одежды. Юная леди не таскает тяжести…» этот список можно продолжать бесконечно. Уж не знаю, какая такая юная леди его выдумала, но в любом случае она мне жутко не нравилась. С такими мыслями я и не заметила, как зашла в гостиную. Там за овальным столом уже сидели мать, отец и мой младший брат Робин. Я села за стол и молча стала разглядывать их. Мама. Высокая стройная женщина со строгим взглядом и собранными в пучок темно-каштановыми волосами, точно такими же, как у меня. Мама всегда отличалась строгим характером, невозмутимостью и холодными проницательными серыми глазами. Сегодня она была одета в синее платье и белый пиджак. В ушах красовались бриллиантовые сережки, за разглядывание которых нам с Робином в детстве нередко доставалось. Мама смерила меня строгим взглядом и продолжила есть. Царило молчание. Папа грустно перевел взгляд с серванта на меня и вздохнул. Он был простым человеком неприметного телосложения, вдобавок ко всему с плохим зрением: его зеленые глаза скрывались за толстыми линзами в круглой оправе. Отец носил рубашки с жилетками и брюками, зализывал черные волосы назад и ежедневно брился, больше для виду, потому как обильной растительностью на лице не обладал. Братец Робин покосился на меня и глупо захихикал, но осекся, поймав на себе строгий взгляд матери. Робину было девять лет, но из-за того, что вокруг него (в отличии от меня, чем я и по сей день жутко горжусь) вечно носились няньки, взрослел он гораздо медленнее и не мог самостоятельно делать элементарные вещи, например, не путать ботинки и заправлять постель. Если бы родители пытались сделать из него «порядочного молодого человека» так же рьяно, как пытались превратить меня в «воспитанную юную леди», было бы гораздо лучше. Так мы и жили: мама — аристократка, следящая за идеальным порядком в доме, папа, во всем слушающийся маму, дочь, из которой, как ты не старайся, не получится леди и ее занянченный брат, боявшийся всего на свете. Без особого энтузиазма я ковырялась вилкой в тарелке. Я терпеть не могла рыбу, и потому, даже с ноющим чувством голода в желудке, вызванным отсутствием обеда, блюдо не вызывало аппетита. Ф-О-Р-Е-Л-Ь. Я произнесла это по буквам. Про себя разумеется. Даже в моей голове это прозвучало противно. Я тыкала вилкой непривлекательный ужин и думала, кто же победит: чувство голода или отвращение. Из раздумий меня вывел мамин голос. — Элизабет, — начала она, и мое и без того плохое настроение провалилось в подвал, — Мы с твоим отцом… — она многозначительно посмотрела на папу, отчего тот съежился так, что мне даже стало его жалко, но потом пересилил себя и, выпрямив спину, сделал серьезное лицо и кивнул. — Так вот, мы с твоим отцом подумали и решили, что тебе нужна гувернантка. Меня словно окатили холодной водой. Гувернантка? Мне? Вы решили?! Г-У-В-Е-Р-Н-А-Н-Т-К-А — я мысленно произнесла по буквам. По мне, так хуже, чем треска. Я подняла глаза от тарелки и посмотрела на маму взглядом, как мне показалось, загнанной жертвы. На ее лице не дрогнул ни один мускул. Я перевела взгляд на отца, он стыдливо прятал глаза в тарелке. Робин, как ни в чем не бывало, продолжал улыбаться и болтать ногами. Одна из нянек, кажется ее звали Дарси, вытирала ему рот салфеткой. Не думаю, что его как-то трогала новость о гувернантке, у него их была целая армия, армия без имен. Одной больше, одной меньше, какая разница, если жилетка надета на ту сторону, а уголки рта не вымазаны джемом? Звенящую тишину разрушили две служанки. Одна из них забрала грязную посуду, среди которых была моя относительно нетронутая тарелка, вторая поставила перед нами тарелки с булочками с цукатами. С цукатами?! Боже, вы решили убить меня сегодня?! — Ты вроде бы хотела сладкого, — съехидничал Робин. Мама посмотрела на него строго, но не настолько, как посмотрела бы на меня или отца. Робин умолк, но мерзкой улыбочки с лица не снял. Чувство голода росло, аппетит пропадал. Я ненавидела пирог с цукатами. Ненавидела гувернанток. Ненавидела порядочных леди. Мне не хотелось носить неудобные тесные платья, не хотелось разучивать гаммы на рояле в гостиной, не хотелось читать скучные «101 правило для юной девушки», не хотелось думать о замужестве и учить французский. Zut, je voulais être moi-même! Мне хотелось гонять мяч с деревенскими ребятами, мне хотелось лазить по деревьям, стоять в очереди за молоком, гулять до вечера, рассказывать страшные истории на кладбище и не бояться запачкать платье. «Нет, и точка» — сказала бы мама. И добавила бы: «Мы приличные люди. И ты тоже. Поэтому не позорься» — Спасибо, — я встала из-за стола, оставив булочки нетронутым. — Я не хочу есть. Выходя из столовой, я услышала, как Робин спрашивает, можно ли ему съесть мою порцию.