русскую тоску мы все впитали с грудным молоком

джек смеётся звонко и радостно, словно тысячи церковных колоколов в день святой пасхи. джек смеётся волшебно и заразительно, и берову хочется смеяться тоже (и, если честно, так же), поэтому он смеётся, — но изо рта вместо смеха вырывается нечто, похожее на клок кошачьей шерсти или горсть сена, нашпигованного ржавыми острыми иглами. возможно, мужчину просто тошнит, а на старые лакированные ботинки, натёртые до блеска, песком осыпается — ох уж это искажённое восприятие — обычная рвота, бывшая завтраком, принятым полчаса назад вместе с приходом сумерек. тщательно пережёванная фасоль — точно мелкие песчинки, а кусочки соевого мяса — подобие разноцветных ракушек. и что-то ещё, что-то, что толком не разберешь, — грязь, оставленная мерзкими туристами. берова выворачивает наизнанку залитым светом пляжем: вот раскалённый берег, вот глубокое море — слёзы, приятно стекающие по лицу. беров никогда не любил пляжи, потому что целованная солнцем любовь всей его жизни плохо переносила чрезмерное воздействие ультрафиолета (с филолога метафорическая кожа успевала слезать бесконечное количество раз за каждую секунду страдания лучшего друга). давиду бы не понравилась картина, развернувшаяся у ног берова (или, если добавить немного конкретики, на его ногах), — и только мысль об этом заставляет мужчину подняться с холодной земли. есть ли у этой истории мораль? наверное. не завтракайте с сумерками. сумерки — коварные обманщицы, способные завести вас на нудистский пляж — или того хуже… — хей, — низкий глухой колокол вырывает филолога из ментального плена своей благодатью, а крепкие руки опускаются на его плечи и заставляют обернуться. ваня чувствует тепло ладоней джека даже через пальто с широким воротником, шарф и свитер, хотя мягкое касание не длится дольше пяти секунд — при минусовой-то температуре воздуха материал бы точно не успел прогреться за столь короткий промежуток времени. и если это очередной глюк, то он, наверное, самый приятный из всех, что успели или успеют запудрить ване мозги этим позднеосенним вечером, плавно перешедшим в ночь. из бесконечных наружно-внутренних карманов джека неожиданно выплывает покрытая испариной бутылка, горлышко которой припадает к губам берова, точно идеальный любовник, и всё становится в относительной степени неважным: где, что и зачем? кому нужна святая вода, когда есть это? как бога может не быть вообще, если подобные штуки существуют? когда гортань филолога начинает наливаться свинцом, студент, будто чувствуя неладное, прерывает греховный поцелуй и сам делает пару глотков чего-то крепкого и дешёвого, осушая сосуд и с разбега бросая его в сторону. прекрасным алкоголем может стать даже самое отвратное пойло. всё зависит от ситуации и контекста. в эту ночь звёзды сошлись удачно. звук битого стекла вперемешку с насыщенным, плотным смехом пробегает чужими пальцами по позвоночнику, и ване становится хорошо, хорошо, хорошо до безумия. реальность под веществами — довольно странная штука, похожая на кроличью нору: никогда не узнаешь, куда тебя забросит в тот или иной раз. но ваня ныряет, снова и снова ныряет внутрь неё, уподобляясь какому-то повёрнутому сталкеру, будто бы ищущему смерть на очередной заброшке и не требующему ничего, кроме впечатлений, взамен. беров делает несколько шагов по влажному асфальту и слышит странный хруст: с таким хрустом ломаются кости или детские копилки со сбережениями. под его ногами — искрящиеся, точно драгоценные камни на свету, осколки. их здесь явно не было раньше. и не могло быть после: бутылка полетела в другую сторону. но разве не похуй? это ведь чрезмерно красиво. — видишь? — беров подходит к джеку непозволительно близко и устало опускает голову на чужое плечо. парень честно прикрывает глаза — и в ответ на жест вани, от которого хочется радостно виться клубком в кошачьих лапах, тоже, — пытаясь стать частью этого странного мира, и медленно шепчет в ответ: — ничегошеньки не вижу, — те самые тёплые руки, по праву занявшие лидерство среди глюков, придерживают тело филолога, то ли наслаждаясь физическим контактом, то ли пытаясь удержать мужчину в горизонтальном положении (сразу и не разберёшь). — не поведаешь мне, о великий и могучий? — конечно. конечно, я сейчас всё расскажу, — реплики филолога тонут в пропахшем сигаретным дымом войлоке, а язык немного заплетается. — джек, ты смеёшься… как никто больше не смеётся. на земле валяются мириады драгоценных камней, и всё это кажется огромной метафорой твоего голоса. это и есть твой голос — сомнений и быть не может. они были самой отбитой парочкой в этом городе, даже не являясь при этом парочкой как таковой. десять лет разницы в возрасте, двадцать четыре с половиной сантиметра — в росте. и оба из них безответно влюблены: один — практически всю свою блядскую жизнь, постепенно приближающуюся к отметке христовой кончины, в лучшего друга; другой — без малого месяц, неделю или даже минуту (к счастью или к сожалению, хуй разберёшь) в лучшего преподавателя в вузе и вообще в целой вселенной. — куда ты дел корову, джек? — мужчина расслабляется, доверяя себя без остатка чужим конечностям и неосознанно нежась в море такой редкой для него заботы. — мамочка будет злиться, джек… ебаная фасоль до добра не доведёт, как и её ростки… я сам написал эту сказку, знаешь?.. слушайся меня, джек. слушайся меня… и ничего не бойся. мифическое тепло всё ещё пробирается до костей берова, когда первокурсник целует его, и в этот раз наркоманская кроличья нора преподносит вполне себе годный сюрприз. но по-прежнему остаётся главным лишь одно — не забыть вовремя выбраться из неё.