Female Robbery

      Ожоги от чужой телекинетической хватки заживают долго, как лишняя память, бросаются в кровь бурлящим, жгущим ядом, и ничего уже с этим не поделать, с милосердным подарком этим; не может уже Кенши остановить этот гарцующий-пляшущий во всех его модальностях образ: уверенной-отлаженной симфонией, благородно-острым молотым перцем на кончике языка, иррационально-безопасным теплом и запахом мха, какой ползет по старым надгробиям на кладбище; раны оставляют тягучий след на нервных окончаниях, мягкими всплесками мутно-густой, будоражащей энергии не сразу расшифровываемого, двузначного толка — немудрено, ведь не бывает полностью «злых», как и полностью добрых — и Кенши так прикипел к самим этим ощущениям как к единственному, что у него осталось, так долго продолжал об этом думать-размышлять-искать, что ожоги уже прошли давно, а впечатление осталось, и уж это ему от себя точно не оторвать даже с мясом и новыми ранами, потому что даже в полной темноте, в пустоте и тишине, когда не существует никого и ничего, кроме чистого разума — они всё равно здесь будто, следят бдительно, преследуют почти каждый его шаг, дышат ему не то, что в спину — в затылок, занеся сконцентрированные энергией руки вокруг шеи — ищут борьбы, ищут его смерти.       И именно их магией и проклятьями за Кенши десять тысяч пар рук, и все безоружно-пустые к их приходу.