Must not.

      Грёбаное всё, думает Хосок, когда Тэхён появляется на кухне и показательно облокачивается на холодильник. Смотрит язвительно, с прищуром.       Старший игнорирует. Привык. Хлопочет над плитой, а после расставляет на столе тарелки. — Сегодня мамы с папой не будет. И, возможно, завтра. В компании новый штат, все поразъехались, — сообщает Хосок, садится за стол и покачивает головой, взглядом указывая на стул рядом, мол, тоже садись. А Тэхён не торопится, даже с места не сдвигается. Лишь кривится каким-то своим мыслям. — Тебе не надоело? — спрашивает и ещё больше задирает подбородок, смотрит сверху вниз. — Что конкретно? Твоё поведение? — язвит Хосок. — Тебе не надоело звать мою мать матерью?       Хосок смотрит недоверчиво, не понимает, к чему клонит младший. И вздыхает устало. Потому что так всегда. Разговор с братом напоминает пляски на минном поле. Никогда не знаешь, когда рванёт. Или же, наоборот, слишком хорошо знаешь: точно рванёт. — Я зову её мамой, потому что ей это приятно; она хочет, чтобы я так звал её. У меня нет причин отказывать. Она мне нравится. — Нравится? И чем же? — тут же подхватывает Тэхён, скрещивая руки на груди. — Ну… она по-доброму относится ко мне. Очень отзывчивая и понимающая женщина. К тому же, обаятельная, и я понимаю своего отца и полностью принимаю его выбор, — продолжает пояснять Хосок, всё ещё не понимая, чего от него добиваются. Повисает небольшая пауза, и старший, решив, что разговор исчерпал себя, принимается за еду. — Понимаешь его выбор, значит? — вдруг раздаётся слишком резко, громче, чем хотелось бы. — Обаятельная, значит? — голос младшего сквозит сарказмом с примесью чего-то еще.       Хосок поднимает глаза, видит сведенные к переносице брови и предупреждающий взгляд и понимает — угрозы.       Тэхён отрывается от холодильника и направляется к брату. — Тэ, ты же понимаешь, я не то имел ввиду… — начинает оправдываться старший и корит себя за неправильно подобранные слова, но понимает, что уже поздно, стоит Тэхёну подойти слишком близко.       Тяжёлая рука опускается на плечо, младший подаётся вперёд, чуть наклоняется, дабы глаза были на одном уровне. — Замечу, что смотришь на мою мать как-то не так, — оторву тебе яйца. Веришь? — тихо спрашивает Тэхён таким будничным голосом, словно говорит, как хороша сегодня погода, но смотрит угрожающе и злобно, аж желваки на скулах перекатываются. — Тэ, какого чёрта? Ты ведь знаешь, я не это… — фраза обрывается, ибо плечо сдавливают с такой силой, что приходится отклониться, чтобы приуменьшить неприятные ощущения. Пальцы впиваются до жуткого напряжения, и второй не выдерживает: — Верю я, верю! — вопит и скидывает руку зарвавшегося младшего с себя. Поглаживает саднящее плечо и смотрит сердито на брата. Тэхён взгляд не отводит ещё несколько секунд, а после лишь разворачивается и выходит из кухни. — Тэ, поешь! Позавтракай перед школой! — тут же спохватывается старший, забывая все обиды и совершенно выпуская из внимания инцидент.       В ответ младший лишь раздражённо шипит и хлопает дверью в комнату.       Тэхёна бесит-бесит-бесит. И брат бесит, и забота его бесит, и то, что он такой всепрощающий, вместо обиды хлопотать продолжает, — тоже бесит. Раздражает буквально всё, что связано с ним. Потому что хороший, добрый, славный и такой до невыносимого правильный старший брат.       Старший, мать его, брат.       Брат. И ничего больше.       А больше хочется. До онемения скулы и дёсен из-за сжимающейся от жгучей безысходности челюсти хочется. Поэтому и остаётся только хёна из себя выводить, мучить грубым поведением, вынуждая хмуриться да огрызаться. А если нежно и по-хорошему, тот сразу улыбается открыто, смотрит радостно и трепетно. Ведь если нежно и по-хорошему, появляется желание прижать к себе, обнять, в макушку поцеловать. Ведь если нежно и по-хорошему — по-нормальному уже не получится. Он обязательно сорвётся.