Must not.

      Оставшиеся два дня проходят в тихом напряжении и беспокойстве. Мама вздыхает тяжело и устало, когда смотрит на старшего, что пытается её взгляда избегать. Хосок весь на нервах, изводит себя, ведь Тэхён после разговора с мамой вернулся спокойным, как удав, но уставшим и отчего-то вымученным. — Да всё нормально, — только и произносит он, отнекиваясь, отвечая этой фразой на любые вопросы. А потом добавляет как-то вечером перед сном «даже более чем», улыбаясь задумчиво и утыкаясь уже привычно в плечо. И Хосоку вот это совсем уж не понравилось, ибо мамина улыбка, напротив, как в воду канула — печальной, почти болезненной стала. И остаётся только мучиться в догадках, на чем таки они сошлись. Одно ясно, как день, — мама знает. Тэхён ей рассказал. А если и не рассказал, то сама догадалась с его подачи. Потому что они совсем уж странно переглядываются. И когда младший к нему снова льнёт утром за столом, мать головой дёргает и глаза выпучивает от злости, показывает, чтобы Тэхён прекратил. И он прекращает. Глаза закатывает демонстративно с недовольством вселенским на лице, аж кривится и вилкой неприятно скребёт по тарелке. Хосоку же от подобной картины остаётся только опешить, он жевать перестает, смотрит на маму в смятении, почти напуганно. Она же хмурится в ответ и обращает всё своё внимание к отцу, словно не ей принадлежала одна-единственная роль в этом моноспектакле. Старший к брату поворачивается с немым вопросом, но вновь получает безразличие, мол, не обращай внимания.       Омрачает и то обстоятельство, что до отъезда всего ничего остаётся, и все как на иголках, дёрганные. Отец после завтрака забирает младшего на работу, увозит с собой в такой спешке, что Тэхён только и успевает, что неловко потрепать по волосам ещё сонного Хосока. Уже сидя в машине начинает закипать, ибо не получил нужного и необходимого тепла с утра. Не обнял на прощание, что стало для них уже нормой. Извращённой, аномальной, но нормой. А потому сидит и сглатывает часто-часто от неприятной сухости во рту. Хочется остановить машину, громко хлопнуть дверью и сорваться домой, обратно к брату. И не слушать эти бесконечные наставления, разъяснения уже в блядский тысячный раз, не видеть неприятную рожу этого потного и толстого сотрудника и не желать всем смерти мысленно, попеременно вставляя «скоро это закончится», тем самым себя успокаивая. Он никогда не думал, что так отчаянно будет нуждаться в том, чтобы родители поскорее уехали, скрылись восвояси и не напоминали о своём существовании недели две как минимум. Страшно, правда, от этого становится. Ведь их отсутствие ну ничего не меняет. Его треклятый мозг построил идейную картинку того, чего быть не должно и не может. Таймер уже как неделю ведёт отчёт и тикает-тикает-тикает, раздражая. Светит красным, напоминая бомбу замедленного действия. Стрелка его полосует по сердцу, мучительно, но настойчиво движется к цели, игнорируя боль. Боль принимает форму обстоятельств, при которых старший, вообще-то, ему ничего не обещал, что с родителями, что без них. И он всё чаще и чаще сжимает кулаки во злобе на самого себя. Повторяет напрасное «ну, хватит» и снова ликует неосознанно, когда заветное число на один меньше, а долгожданный момент единения на день ближе становится. Теперь же ловит себя на наблюдении того, как с каждой секундой превращается в пыль жалкий час, отделяющий от жизни вдвоем, и стукается глухо о стекло машины головой. Цель окончания назойливого таймера ясна и абсурдна, но он напрасное предвкушение подавить в себе не может. Так же, как и мысли недобрые, опасливые, такие, что всё нутро от паники сжимается. Он бы и рад от них избавиться, но сознание находит тысячи и тысячи причин их подпитать, насытить, сделать ярче и проникновеннее. Прямо к самому сердцу, через лёгкие дрожь; они в мозгу заседают, вынуждая громко сглатывать вязкую и отчего-то сладкую слюну, вспотевшие ладони о штанину вытирать и жмуриться, ощущая злость от вожделения. И это становится единственной причиной, из-за которой он на одно только из сотни мгновение задумывается, что не хотел бы отъезда родителей, не хотел бы, чтобы они покидали их. Потому что себе не доверяет с начала отсчёта чёртового таймера.       Хосок в школе до самого вечера пропадает. Признаётся другу, что родители вот-вот уезжают, и бегает от взгляда подозрительного с прищуром. Смеётся нервно, болтает о чём-то рандомном без умолку да обрывает фразы, не заканчивая ни одну. И всё как-то скомканно, по-глупому, ибо мысли все к Тэхёну сводятся и его имя всплывает тут и там не к месту. Про обещание другу не забывает ни на минуту, но даже теперь рассказать ни о чём не решается. Юнги смотрит внимательно и терпеливо, отмечает жалкие потуги друга держать себя в руках и ладонь ко лбу подносит. До чего же это всё достало. Трёт висок устало и кивает на очередную реплику невпопад. Хосок это замечает и замолкает стыдливо, виновато. На губах отголосок улыбки неуклюжей, и тишина на плечи давит. Юнги подпирает щёку кулаком и смотрит безотрывно, изучающе. — Ты боишься? — произносит лениво, почти безразлично. — Его? — удивлённо кидает Хосок, и Юнги тяжело роняет руку, что была у лица, на стол. Смотрит убийственным взглядом и открывает рот, чтобы сматериться, но вместо этого произносит не менее мрачное: — Кого?       Хосок теряется и хмурится на вопрос. А потом язык больно прикусывает, потому что сглупил. Про себя разносит единственную живую клетку в мозгу, которая посвящена не Тэхёну, и сокрушается, ибо она подвела. — Эм… никого, — только и произносит тихо, отворачиваясь, пытаясь скрыть, как щёки рдеют от стыда. Чувство такое, словно застукали с поличным, словно от подобного Мин может обо всём догадаться. — Как у вас дела с ним? — задаёт встречный вопрос Юнги с нажимом на последнее слово. Хосок от этого дёргается незаметно, пытаясь унять панику, и отвечает сконфуженно: — Нормально.       А у самого голос на этом слове почти на писк срывается. Старший глаза закрывает устало и считает про себя до десяти в надежде, что это поможет унять внутренние вопли и крики, рвущиеся наружу. — Да что ты так трясёшься, словно спишь с ним? — всё-таки не выдерживает и выдаёт спокойно.       Хосок дёргается на месте, глаза округляет, напрягается всем телом, пытаясь унять дрожь. — Ты совсем?! — восклицает сердито и в панике, почти так, как должно быть. Сглатывает, наблюдая за реакцией, в надежде, что его актёрская игра не уступает тэхёновой.       Юнги же смотрит безотрывно, даже бровью не ведёт. Взглядом стеклянным, нечитаемым, словно ему всё равно. А потом встаёт с места, сумку собирает молча, руку на плечо ничего не понимающего Хосока кладёт и произносит тихо: — Я всё ещё жду эту увлекательную историю.       Смотрит в удивлённые глаза, натягивает улыбку печальную, хлопает по спине пару раз и уходит, провожаемый взглядом пристыженным и виноватым. Хосок думает, что Юнги мудр не по годам, проницателен, а потому ловит себя на мысли, что рад. Рад, что не рассказал другу раньше, не поделился и не попросил совета. Сделай он так, Мин бы рассудил по-взрослому, разумно. А Хосок бы выполнил все наставления и указания, потому что боялся тогда до дрожи. И всё бы закончилось ещё тогда, до первого болезненного поцелуя на кухне. И хоть это воспоминание до сих пор остаётся неприятным шрамом на сердце, события после заставляют сомнения сойти на «нет». Ему стыдно-стыдно становится от собственной радости за то, что «всё было», но в то же время на сей факт уже всё равно. Сейчас другое заботит.       Ведь за день до отъезда чувство тревоги превращается во всеобъятное, заполняет каждую клеточку его тела. Ибо напряжение между ними становится невыносимым. Ночью Хосоку казалось, что, проведи он рукой между их телами, почувствует напряжение, до того оно осязаемо. И это утро стало первым, когда Тэхён позволил себе прикоснуться к брату в постели после пробуждения ото сна. Обнял сонного Хосока, когда тот сел в кровати, подогнув под себя ноги, прижался со спины и уткнулся носом в ямочку под мочкой уха. Ему почти больно от подобной близости. Ведь майка небрежно спала во время сна, оголяя смуглую кожу. Запах свежего белья и любимого тела пробирается в лёгкие, дурманя. Голова назад подаётся лениво, открывая взору шею, и упирается в плечо младшего. Тэхён ведёт по ней невесомо губами, почти не касаясь. И Хосок держит в себе порывы застонать от подобных ласк. Однако напрягается всем телом, когда ему в бедро чужое возбуждение упирается. Тэхён не скрывается, не пытается отползти, даже смущения не испытывает. Сглатывает лишь шумно, медлит ещё какое-то время и целует родное плечо порывисто, не давая себе задержаться ни на секунду. Быстро встаёт и уходит, не замечая возбуждения в ответ. Хосок дышит громко-громко и зарывается лицом в подушку. Рукой штанину оттягивает до болезненного ощущения и позволяет себе глухой стон. В уголках глаз проступают слезинки, и он мажет лицом из стороны в сторону по постели. Ругается негромко в пустоту и прислушивается к стукам сердца, что вот-вот выпрыгнет из груди. Ему отчего-то смешно становится, ведь они даже не обсудили сложившиеся отношения ни разу, но готовы друг другу отдаться с такой будничной уверенностью, словно любовники уже лет как пять. И Хосоку страшно до боли в животе, потому что предчувствует, знает. Словно Тэхён дал отсрочку неминуемому, столько в его быстром поцелуе было немого «не сейчас». И руки в дрожи заходятся, заведомо ощущая отсутствие в них сопротивления. Он вспоминает себя месяц назад и не верит, какие сильные изменения претерпели их отношения. И ведь оба они остались прежними. Такими, какими были год, три, пять назад. А потом с улыбкой на лице понимает: какими были с самого начала.       За завтраком перед отъездом родителей друг на друга даже не смотрят. Стараются, по крайней мере. Не потому, что стыдно, а потому, что скрывают беспокойство. Каждый о своём. Тэхён с папой пререкается, раздражённый до предела, на часы поглядывает неосознанно и торопит-торопит всех вокруг, хотя до вылета ещё есть время. И когда в аэропорт провожают, садятся по разные стороны салона машины. Не дай Бог друг друга коснутся — сгорят.       Отец ожидаемо всем недоволен и ворчит. Мать ожидаемо в слезы. — Присмотри за ним, присмотри, — молит Хосока сквозь плач и на плечи вешается, как за спасательный круг хватается, сжимает в только им двоим понятном жесте. Она всегда знала, что старший в опеке лучше, но всё равно за любимого сына тревожно. Хосок обещает приглядывать и уверяет, что беспокоиться не о чем, однако делает это с таким виноватым лицом, что мать пуще прежнего в плаче заходится. — Как же так, как же так… — шепчет в платок, слезы вытирает, и лишь Тэхёну известно, что в этих словах отнюдь не горечь разлуки утаена.       И когда самолёт ввысь поднимается, Хосок даже слезу одинокую пускает от грусти. Но смотрит на Тэхена, что ждёт у машины, и голову мысли другие заполняют. Добираются до дома так же молча. Хосок первый заходит, обувь снимает, идёт мыть руки. Совсем буднично, по привычке. Тэхён же в коридоре задерживается и смотрит на дверь. Сглатывает. Дрожащую руку к замку подносит и стыдливо запирает на щеколду. Кеды с себя снимает в спешке, улыбается отчего-то счастливо. Он всегда хотел это сделать. По-свойски, как хозяин, чтобы никто им не мешал. И затормаживает на месте от последней мысли. Смотрит на Хосока, что на кухне уже минут пять руки намыливает в прострации, и всё нутро сжимается. Нельзя, никто не позволял, но он движется навстречу и проводит рукой по спине. Чёртов таймер пищит об окончании отсчёта, и Тэхён ни одной своей праведной мысли из-за этого писка не слышит. Да и не хочет слышать, потому что рука всё ещё на спине, не оттолкнули. Он чувствует напряжение мышц под футболкой и прижимается всем телом. Улыбается довольно и голову на плечо чужое кладёт. Ждёт, когда старший мыло смоет со своих рук; когда все обыденные действия закончатся и ему придётся на это прикосновение ответить. Хосок шумно сглатывает и упирается руками в края раковины. Колени дрожат от страха и предвкушения. Тэхён медлит ещё мгновение и прикасается губами к мочке уха. На сей раз так, как всегда хотел это сделать, вбирая её в рот; посасывает нежно и мажет губами ниже по скуле. Хосок глаза закрывает и позволяет себя развернуть. Руки, властные и большие, смыкаются на талии, притягивают ближе. Старшего ведёт, он пьянеет, почти готов упасть от этих манипуляций: колени ожидаемо дрожат, ноги не держат. И когда к его губам прикасаются нежно, испытывающе, выдыхает через нос шумно и судорожно. Тэхён сопротивления не чувствует, а потому углубляет поцелуй, настойчиво мнёт губы, руки чуть сильнее сжимает. И воздух между ними от желания раскалённого густеет. Младший рукой под футболку забирается и скользит по мягкой и влажной коже, что покрывается мурашками. Хосок буквально чувствует разряды по телу каждый раз, когда Тэхён своим касается его языка, когда в наглости властно исследует чужой рот, терзая губы в нетерпении. И когда ладонь мягкой бусинки соска касается, слышится стон, что теряется в поцелуе. Тэхёна от этого звука рвёт пополам, он понимает, что сорвётся вот-вот, и отстраняется резко. Прижимается к плечу губами, зажмуривается. Ему страшно, ему больно, ведь Хосок глаза до сих пор не открыл. Но когда чувствует на своей руке, что застыла под футболкой, чужую ладонь, голову поднимает. Старший робко пальчиками локоть гладит и ведёт линией вверх, находя чужую ладонь у себя над сердцем. Сплетает их в уже привычном жесте и прячет лицо, утыкаясь в ключицы, раскрывая этим жестом всего себя. Тэхёна трясёт от подобной нежности, и он медленно целует брата в висок, пытаясь не расплакаться. Улыбка проступает на его губах, и он не может сдержать чувств, что рвутся наружу. — Люблю тебя, — произносит, осыпая висок и щёки спешными поцелуями. — Боже, как же люблю, — шепчет и, уже совсем не сдерживаясь, касается губами уголков глаз, уголков губ, скулы. Кладёт руку на шею брату и притягивает, снова увлекая в поцелуй. Хосок мычит протяжно и довольно, позволяя чужой руке пройтись по бедру. И когда Тэхён чувствует своим пахом чужое возбуждение не меньше своего, рычит гортанно, инстинктивно смыкая пальцы на загривке любимого, причиняя приятную боль. Хосок открывает рот и стонет от неожиданности, когда чужие бёдра начинают покачиваться. Младший трётся своим возбуждением о чужой пах и исследует нежными руками всё тело в нетерпении, от чего последний плавится, прогибается навстречу. Поцелуев недостаточно, возбуждение становится болезненным, невыносимым, и оба оседают на пол. Тэхён ни на секунду от него не отстраняется, прижимается всем телом, словно каждый миллиметр расстояния между ними способен убить. Сцеловывает капельки пота на ключицах, оставляя новые, спускаясь ниже, задевая зубами нежную кожу распалённых сосков. Обе футболки уже покоятся далеко на полу, а ремень хосоковых джинсов трескается от рук дрожащих и сильных, что готовы просто рвать его на куски. Хён дышит истомно и хватается за брата в попытках удержаться в вертикальном положении. Он позволяет себе прикасаться в ответ нежно, робко, опаляя кожу мелкими ожогами, вторить движениям, пускающим по позвоночнику мурашки. Тэхён в последний раз отстраняется, дышит громко, заглядывает в глаза. Хосок так же смотрит в ответ и плавится от взгляда тяжёлого, полного раздирающего желания и похоти. Улыбается, сглатывает и снова тянется за поцелуем, когда младший, наконец, стягивает боксеры с них обоих. Приваливается всем телом, заставляя спиной упереться в шкаф. Закидывает ногу старшего на своё бедро и прижимается твёрдым членом к чужому, обхватывая оба пальцами. Трётся сильными толчками, подмахивает тазом, темп руки ускоряет, заставляя Хосока шипеть и скулить в мокрые губы. Движения становятся хаотичными, и ладонью он надавливает на головки, размазывая смазку по стволам, смешивая. Целует пошло, мокро, мажет жарким языком по подбородку. Отстраняется на мгновение, чтобы издать стон. Хосок следует к его губам, собирая тонкую ниточку слюны между ними, сцеловывает, топит вздохи брата в себе. Сам подмахивает бёдрами порывисто в унисон, желая больше, ближе, острее. И когда Тэхён его притягивает, поднимая на свои колени, сам обнимает за шею, утыкается в плечо, ибо становится невыносимо. Жарко, душно, прекрасно. Чувствует, как яички в движении о чужую штанину трутся, как член младшего пульсирует и как свой немеет от наслаждения. С губ слетает полустон-полувсхлип и молящее «Тэ», когда он чувствует, что скоро кончит. Тэхён от этого звука возле уха дуреет окончательно и кусает нежную кожу шеи, что дурманит, сводит с ума. Рукой притягивает к себе за спину почти до хруста. Хосок стонет, дёргается от сладкой боли и сжимается всем телом, словно в конвульсиях, содрогаясь, слушая тихий хрип, ощущая, как тело под ним так же трепещет в сладостной агонии. Чужая сильная рука совершает ещё несколько порывистых толчков на членах и сжимает у основания, а по животу разливается тёплая вязкая жидкость. Оба обмякают и заваливаются в сторону. Дышат часто-часто, пальцы в замок сплетают инстинктивно, ведь это так необходимо. Хосок лежит на груди, что вздымается слишком сильно, и слушает стук любимого сердца, ощущая, как своё трепещет так же надрывно. Тэхён вторую руку в чужие волосы запускает и целует в висок.       На холодном полу становится зябко, и он снова прижимается к брату плотнее, ложится на него, помещаясь полностью. Лежат вот так и слушают сердцебиение друг друга. Лишь стрелка часов звучит глухими ударами в тишине, разбавленной дыханием. Дом сразу кажется донельзя огромным и пустым. Холодным, мрачным, таинственным. — Я люблю тебя, — шепчет Тэ едва слышно на ухо. Интимно, сокровенно, отчаянно.       Старший поднимается на локтях, смотрит внимательно в родное лицо напротив. На губы зацелованные и распухшие, в глаза, в уголках которых проступила влага от накатившего недавно оргазма, улыбается и прячет лицо в смущении.       Он обязательно ответит. Не сейчас, возможно, чуть позже. Ответит и раскроется. Ибо, что ему ещё остаётся?       Ведь он заперт в замке, как Тэхён и обещал.