Ф. М. Достоевский, «Преступление и наказание»
***
Петербург, 1864 г. На лестнице топот, грохот даже, шум, возня, гиканье, рев, словом, совершенная неразбериха, затем чья-то вскинувшаяся рука, вцепившаяся в перила и с усилием оттолкнувшаяся от них, — вынесла из темноты лестничного пролета и бросила к двери юношу — студента. Грудью, лицом в дверь, еще не нашарив в кармане ключа, смеется, задыхается, наваливается, толкает нетерпеливо, наконец, под разгоряченное «Давай! Давай сюда!» — поворачивает ключ и вваливается в комнату, придержавшись за притолоку. Пятый этаж. Оба дышат тяжело и шумно, один — привалившись к стене со смятым в руке газетным листком, другой — посреди комнаты, опершись на колени. Горят лицо и ладони, пальцы промерзли до ломоты и голова, голову кру-ужит — хорошо! Зима, холодно, а у них натоплено, натоплено и чисто — хорошо… до головокру-же-ни-я — слова крошатся в смех, в снег, и мысль слепо утыкается в одно это мягкое теплое слово: «Хорошо…» Легко и хорошо, молочно как-то, до духоты, и долго-долго так продолжается — как пошли морозы; поверить уже, что вот, недурственное у них вышло дело, но нельзя так, чтобы и уроки, и тепло, и квартирная хозяйка отужинать присылает, и все оттого, что они теперь на одной квартире — кооператив у них, значится. Не его — Разумихина измышление вместе квартировать, жить вскладчину: его, мол, не стеснит этакая спичка, так, мол, сподручнее, так вместе и выкарабкаются, и заживут, а там, брат Родя, ежли воля твоя… а теперь, лихорадочный, не дури! — Пишут… что?.. — Так… — отмахнувшись, стаскивает шарф и отяжелевшее студенческое пальто. — Ничего теперь не пишут… тот год, в апреле «Время» кончилось! — Раскольников произнес эти слова с изумлением, как человек, угадавший каламбур еще до того, как кончил говорить. — Я говорю, закроют, «Современник» тоже. Всех пересажают, задушат… и будем… молчать. Мыслящие затворники, ходим… понимаешь, ходим, а затворниками ходим с кандал-лами, — тут Раскольникова передернуло той последней судорогой холода, после которой порядочный человек сознает обыкновенно, что согрелся. — Волочимся и гремим, — веско заключил он, отбросив газетный листок. — Чудак! По мне, так пиши о литературе для взрослых девиц — и не выйдет истории. Не шутка — говори что вздумается, любую клубнику… — отсмеявшись, Разумихин вдруг посерьезнел и, не раздеваясь, прямо в верхнем своем платье, повалился на локоть, а затем опрокинулся на спину и зачем-то, глядя в потолок, вместо подушки подложив под голову руку, повторил почти задумчиво: — Любую клубнику… Оно, конечно, не стоило писать клубнику воспитанным в пансионах барышням, да только иначе не перебьешься, а посибаритствовать, что ж, не хочется? Не то чтобы даже сибаритствовать, а так, чтобы каждый день иметь свой стол. Многое, вообще, можно было бы делать лучше, с почтением, так сказать, к ремеслу и прочее каждое, переводы то ж… не художество одно, а толково и потом распространить, да!.. Скопить средства, а может, и капиталец какой, дослушать курс, стать на ноги, — Разумихин в задумчивости жевал губу, кусал и отпускал, и вся его всклокоченная голова сосредоточилась на тех несчетных маленьких делах, за которые следовало бы взяться, чтобы «стать на ноги». — Чего их ругать, реформа нужна, а сразу ее, реформу, нельзя. Можем и подождать, — сказал значительно и замолчал вдруг, замкнувшись на чем-то своем. В прогретой комнате его совсем сморило, и веки казались тяжелыми, не хотелось открывать глаз: Разумихин не видел, что приятель переменился в лице, а впрочем, он мог и подняться — только почва нужна, под ногами почва...