Дом №47, кв. чиновника Бабушкина

— Долго, говорю, укладывался. — Спать не мог — думал, — в стол пробормотал Раскольников, нервно счищая-сламывая скорлупу с яйца: Разумихин всегда умывался шумно, встряхивался, как пес, а он не хотел, чтобы его слышали, отвечал отстраненно и смотрел на синюшное, почти прозрачное на свету яйцо… в том месте, где проступает желтый в разводах желток. — Больно мысль у тебя привязчивая, — хохотнул Разумихин, поворачиваясь и все еще промакивая лицо похожим на ветошь мягким полотенцем. — Сам отшельником рад жить, а мысль привязчивая. Раскольников знал: Разумихин понял, что мысль его присосалась к какому-то предмету, но не расспрашивал, он никогда не вызывал на откровенность, не лез, что называется, ворошить душу. — Зачем ты сказал, что подождать можем? — спросил наконец Раскольников и, поддев ногтем, отломил едва не отошедший со скорлупкой белок: он не мог примириться с тем, что Разумихин — всегда деятельный Разумихин — выберет ждать теперь, когда университетам возвращена автономия, когда остаться в стороне — немыслимо. — Подумал, что вот, к примеру, я — человек, скажем, не самый паршивый, а разом за все взяться не могу, хоть и всегда, ты знаешь, готов, а у них там таких человеков в руке — тьма. Положение наше взято у них в соображение, все обстоятельства, и нечего поторапливать. Главное, свое дело знать — так порешил, ну и сказал. «Боров! Боров! Кабан!» — пронеслось в голове, а он вдруг сказал так просто, рассудительно, разломал хлеб и сел рядом его щипать и закладывать в рот мякоть. Раскольникову, напротив, кусок в горло не шел, и он крошил ногтем слоящийся, какой-то волокнистый желток. — Мы к тому ж при университете — от него куда? Без курса человек и не человек, а так — плюнь и разотри, вот раскланяешься с курсом, там можно и своим манером, пусть даже и в деревню в школу на откупа. Образование, пишут, дает независимость и возможность досуга. Мы, стало быть, имея образование, в высших классах прописываемся, должны, следственно, мужику, а у мужика инстинкт! Ему инвентаря закупишь — попортит, «Neue Leben» во весь забор напишешь — щеткой затрет, — Разумихин широким жестом показал пространство дощатого забора, и Раскольников невольно отклонился, поправив: «Neues». Разумихин отмахнулся. — Главное, я тебе говорю, растолковать мужику его личный интерес, с материальными выгодами увязать. Одного на деревне голову найти, да и растолковать как следует, а он там и другим по-своему разъяснит. В школы теперь отдают, прежде не давали, а теперь отдают, сам знаешь, школ как кабаков, а на откупах 50 копеек с каждой христианской души… Слушай! Слушай! — Он с грохотом вдруг поднялся, пошел куда-то, вернулся уже с открытым на нужной странице журналом и стал стоя читать. — Утром вычитал. Сделай, брат, одолжение, послушай! «Простота всегда элегантна, и хороший вкус может придать одежде грацию, которой нельзя купить ни за какие деньги», — в модах пишут, дамских, Родя, — конфиденциальным тоном сообщил Разумихин, как будто и не должен был заглядывать в этот раздел, однако ж заглянул и теперь куражился. — Я прочту дальше: «Одевайтесь скромно, выходя пешком на улицу…» Сойдем за хлыщей, а? — подмигнул, спросил задорно — и как ткнет несколько раз свернутым нумером в плечо под лопатку, что Раскольников выронил наполовину очищенное яйцо и извернулся выхватить журнал, но не успел. Из-за спины продолжалось докучное чтение: — «Надеть шляпку годную для кареты и пойти в ней пешком — признак самого дурного тона». — А ежели шляпка одна? — желчно спросил Раскольников, оглянувшись и в упор посмотрев на своего друга, который стоял, поставив одну руку на пояс, а другой держа свернутый едва не в трубу журнал. — Так мы и пешком — в два шага — до университета — махом. — Я о даме, — мотнув головой, Раскольников развернулся и занял прежнее свое положение, уткнувшись взглядом в крошки скорлупы. — Годной шляпки у нее, допустим, не имеется и в экипажах она не разъезжает, зато вместе с матерью содержит брата, он же, брат, я имею в виду, из этих средств счисляет вспоможение своему товарищу, тот мрет от климату… — Ты, брат, того, ну, поободрись, — переменив свой тон и весь манер, Разумихин говорил теперь примирительно и здравомысленно: — Я так сужу, что раз ты руку товарищу протянул, то это дело и мне ты ничем не обязан, даже полезен: я в немецком просто швах… — с дружеским самоуничижением сказал, нарочно сказал. — Уроков у меня много, отказывать не с руки, а с тобой и нужды нет… отказывать. — Шел куда — иди. — Говорю тебе: один другому помощь окажет, вдвоем управимся, поможем третьему; у каждого, положим, дама, у дамы — шляпка и карета для выездов, а мы и так покамест, пешком, не сахарные. Я, если хочешь знать, тот год — пока не обжился — комнаты не топил и спал распрекрасно, так ведь, я даже выписку сделал, потому и запомнил, «продолжение жизни соединено с постоянным принятием питательных веществ» — это, знаешь, мне вроде оправдания. Ты думаешь, можем и не топить комнаты, а я думаю, что если мы тоже… от климату, — Разумихин сделал короткое движение, указав журналом вверх, — то нас не станет и шляпок не станет, не теперь только, а вообще. Нужно создать среду — это известно, а там распространить, то есть, я хочу сказать, взять в эту среду твою треклятую даму и приноровить. — Так как, по-твоему, мы можем ждать?! — Раскольников сам не понимал, от раздражения или для убедительности встал он на ноги и подскочил он к нему, кивнув в сторону набережной. — Мы ждать станем, а она топиться пойдет! — Вчера иначе говорил, — просто и прямо, глядя в глаза, возразил Разумихин с каким-то недоверием к тому, что вообще должен вступать в этот пустой, право слово, пустой спор. — Вчера пьян был, — пристыженно ответил Раскольников, но вдруг вскинул голову и с новой силой — по слову на выдох — заговорил: — Вчера пьян был, а сейчас говорю: копейки — трясина, закут этот нагретый — трясина, когда самому скверно — тогда делаешь, и сделаю, клянусь тебе, все — зараз! Ему хотелось уязвить посильнее, и последнее он выкрикнул в захлопнувшуюся снаружи дверь.