Семнадцать мгновений любви

— Мне кажется, он больше меня не любит. Хизаки тихо хмыкает, едва заметно поджав губы, очень радуясь, что не умеет краснеть. Камиджо сидит напротив, старательно чиркая что-то на третьем или четвертом по счету листке плотной бумаги, делая вид, что рисует эскиз костюма. — Ты слышишь? – Уточняет он, на мгновение даже прекратив мучить стертый под ноль карандаш. — Я слышу, слышу. – Гитарист недовольно поднимает взгляд, тут же уткнувшись обратно в какой-то журнал, слишком быстро листая страницы. – Только ради бога, освободи меня от полноценного описания, почему же тебе вдруг кажется, что Жасмин больше тебя не любит. Камиджо отворачивается к окну, резче наводя тени на бумаге, подумав с минуту, и решительно перечеркнув незаконченный эскиз крест накрест, и переводит взгляд на закат. На удивление ласковое солнце вот-вот опустится совсем, переместившись в Америку. Близко за окном покачивается ветка, стуча в стекло красно-желтыми листьями. Юджи знает, что Хизаки совсем не одобряет отношений в группе, но почему-то молчит. И говорить ему ни о чем вообще не стоило сейчас, хотя велика ли беда – Ю просто несколько дней подряд ведет себя слишком странно, слишком устало, и слишком непохоже на себя. Он даже сегодня пришел на десять минут, оставил папку с готовыми набросками своего костюма, и тут же ушел, бросив привычное, но какое-то слишком безразличное «Камиджо, я позвоню». Обещание позвонить, это не более чем обещание, совсем не обязательно, что оно будет исполнено. Честно говоря, Юджи и не ждет. — Я поеду домой пораньше. Тебя подвезти? – Раздраженно скомкав и выбросив исчерканные листы, Камиджо машинально проверяет телефон на предмет новых сообщений или пропущенных вызовов, потому что всегда и везде предпочитает неизменный тихий режим. Но сообщений нет и пропущенных звонков тоже, это даже не обидно, но в горле все равно встает какой-то неприятный ком, пульсирующий в висках горьким «Ты не звонишь – и тебе не звонят». Хизаки отрицательно мотает головой, искоса, незаметно наблюдая за Камиджо, и чувствует, как неловкость и злость проходят. Неловкость – от того, что гитарист терпеть не может всяческие импровизации душевного стриптиза. Злость – на Юджи, за то, что тот начал выносить свои с Ю отношения за рамки их двоих. — Что тебе вообще это дает? – Ненужный журнал летит в сторону, Хизаки усаживается удобнее, в упор глядя на друга. Темнеет, пора бы включить свет, но в небольшой курилке уютнее в полумраке. Особенно когда есть возможность посидеть в одиночестве, покурить с собой наедине. А Юджи явно не хочется отвечать. Просто поговорить он бы хотел гораздо больше. — В каком смысле? Почему я с ним? — Ты с ним. А он не с тобой. И что тебе дают такие отношения? Что хорошего, светлого, положительного? Правильного? – Хизаки не ехидничает, но последний вопрос все равно звучит ехидно. Неприятно. На то и даны лучшие друзья – чтобы в самый важный момент дать пинка, ткнуть лицом, встряхнуть за плечи, и заставить отвечать на вопросы не общими фразами, а по существу. — Я не знаю, наверное, ничего. – Камиджо пожимает плечами, зацепив кончики пальцев за карманы джинсов, — Только это ничего не меняет. Я все равно его… — Знаю. Нельзя раздраженно отмахиваться, но Юджи не обижается, кивнув и тихо выскользнув за дверь. Если бы только Хизаки умел краснеть, это было бы забавно – посмотреть сейчас ему в лицо. …Дома вновь – никого, звенящая тишина пустой квартиры, кофе в банке на кухне, и промозглый холод, будто отключили отопление. Некому готовить, некому греть, некому звонить. Не включая свет, Камиджо замирает в коридоре, набирая номер Ю, устало прислонившись спиной к входной двери, не спеша поворачивать ключ в замке и запирать себя. Гудки давят на психику, давно пора посоветовать басисту сменить их на какую-нибудь простенькую мелодию. — Что, Юджи? – Знакомо шелестит в трубке чуть усталый, сонный голос, и Камиджо неосознанно улыбается в темноте, на ощупь открывая дверь в подъезд. — Спишь? — Нет. Но хочу. Не спится. — Я приеду. Не вопрос даже, не констатация факта. А просто так – если там и должен быть вопросительный знак, то он потерялся где-то к рассвету первой общей ночи в квартире Ю, в предрассветной тишине, нарушаемой только легким шорохом простыней и неслышным шепотом. — Юджи Камиджо, ты такой дурак. – Жасмин недовольно ворчит, и кажется, будто устраивается удобнее под покрывалом, обнимая подушку и кое-как удерживая трубку у уха. — …такой дурак, как подросток, ей-богу, все ждешь, что я стану тебе звонить, стеречь твой сон, улыбаться, заглядывать в глаза? Так вот. Приезжай… Буду. Камиджо ныряет в лифт, сбросив звонок, и легонько стукнувшись затылком о стену кабинки, чувствуя озноб, ничего общего не имеющий с холодом. И в самом деле – какой дурак. …Юичи приподнимается на локте, не обращая внимания на спадающие на глаза пряди волос, машинально убирая их за уши, и одними губами, легко прикасается к щеке спящего Камиджо, цепляет краешек одеяла и натягивая ему на плечи. А потом смотрит, долго-долго, улыбаясь едва заметно, и медленно опускает голову на подушку рядом. Юджи спит очень спокойно, особенно если его обнять, и Жасмин обнимает, ласково поглаживая запястье, вспоминая слова вокалиста о том, что ноябрь – пора самых длинных ночей в году.