Хаосизм.

Кирпичные стены, потрескавшаяся от старости штукатурка. С потолка что-то капает, отбивая о кафельный пол эхо. Оно бежит по коридору и разбивается насмерть о стены. Здесь сыро. Здесь темно. Здесь пахнет плесенью. Здесь страшно. Это его дом. Он идет по коридорам, наступая в лужи, и дом смолкает, мертвеет еще больше. Эхо забивается в угол, чтобы никто его не услышал. Он поглощает звуки, свет и человеческие грехи. Когда-нибудь он сожрет сам себя, и хрупкий бумажный мир канет. Самопровозглашенный бог ведет тонкой ладонью по стене. На коже остаются следы штукатурки, на поверхности — следы его святой ядовитой крови. Он прижимается виском к стене и слушает, что говорит ему мертвый дом. Слушает его убаюкивающие песни, похоронные молитвы и страшные сказки. Все их он придумал сам. Они текут по его венам черной скверной. Люди около дверей склоняют перед ним головы. Он гладит их по волосам, как любящий отец гладит своих непутевых своих детей. Кровь расплескивается под ноги, растекается в лужах красивыми, потусторонними красными узорами. Это его милосердие. Он их единственный спаситель. Остальные должны пасть перед ним. Он толкает тяжелую дверь и проходит в комнату. Ласково улыбается темноте, вглядываясь в самое ее естество. Темнота встречает его, как старого друга, забираясь в расширенные зрачки. Люди с такими глазами не должны ходить среди живых. Достоевский останавливается в центре зала. Его шаги наконец-то отдаются долгим эхом, которое бьется об стены, хочет сбежать. Он улыбается и, вздернув подбородок, говорит: — Я вернулся домой. Его голос множится. Его голос принадлежит богу. Мертвый дом смотрит на него из темноты сотней пар крысиных глаз. Добро пожаловать.