Альтернатива

Она привыкла к выходкам маги. На самом деле, привыкла; Привыкла к запаху персиков; длинным, черным волосам на подушках; резкому голосу, насмешкам, хриплому смеху, с расхлябанными нотами, в котором нет-нет да проскальзывало что - то безумное, не человеческое, чуждое. Она правда привыкла. К нервным и резким движениям, лишенных плавности и грации; к лени и неге, на острие ненависти к себе и к миру в целом; к поцелуям, в которых он так и не смог определиться, подчиняется ли сам и просит о нежности и любви, или унижает и подчиняет сам, упиваясь жестокостью и насилием. Джудар – эгоистичное отражение мира, внебрачное дитя политики и террора, безумное, конечно, как геноцид и жалкое, в своих оправданиях, как лощеный палач, оправдывающий себя временем, в котором он появился на свет. Любила ли она его? Однозначно – нет. Хотела ли, чтобы он исчез? И снова, нет. Всякий раз, оставаясь с ним наедине, комкая простыни, хрипло отвечая стонами, от боли и удовольствия, на его действия, она думала, что этот раз – последний. - О чем с тобой трахаться? – всякий раз спрашивала она, когда в их «отношениях» снова наставал перелом, в котором он, униженно валялся у нее в ногах, сверкая глазами, маниакально умоляя быть с ним, еще немного, еще одну, гребанную ночь. Она никогда не думала, что этот вопрос можно задавать парню. Но задавала. Она знала, что его личность изломана не только Аль-Cармен, но и ее Тенью. Давид смотрел из глубины его алых глаз, смотрел спокойно и ровно, дышал мерно и равнодушно…И, кажется, совсем не волновался от этого – от дележки тела, с кем – то еще; с кем – то таким вялым и аморфным, что ему не стоило почти никаких усилий сломить его защиту. Старейшине ничего не стоило жить этой жизнью, наслаждаться, теряться, иногда, в жгучем безумии парня и его ощущениях…и быть с той, кого он СОЗДАЛ. Полюбил. И Джудар и Давид, мечтали подарить ей мир, мир созданный войной, ради войны. А Син обещал ей войну, ради мира. По итогу все хотели трахаться за девственность. Алексия смеется, вспоминая своего брата, и плачет от раздирающего грудь воздуха, воет и скулит о ненависти и любви; И мечтает начать все заново. Змей – маги обнимает ее, снова утаскивая к себе; снова сминает своими губами ее, мягкие и податливые, слизывает слезы в ее глаз, как-будто-понимает-ее-принимает-и-любит; Зеркальная, в трещинах, иллюзия, тянущаяся из детства, в котором Барбаросса говорил о том же. О любви, о чуде, о доверии. Но, соврав, он не мог остановиться. Ни брат, ни Джудар, ни Давид. Только Синдбад. И, стоя у алтаря, спасаясь от одного капкана, попадая в другой, она ищет золотые глаза.