«Ты моя радость, ты матерь богов» Nautilus Pompilius
― Мама, мама, вставай! Уже утро! Всё хорошо, дядя Агата нам поможет! ― Подожди, малышка. Маме часто нездоровится. Она должна немного прийти в себя. Ты же покажешь мне свои игрушки, как в прошлый раз, ведь правда? Эта девочка ― не её дитя. За что, почему? ― Мама… Луна нас схватит!.. Дитя не умерло, шепчет Арианне нечто невесомое. Арианна не понимает: как это нечто даёт ей некие ощущения, что обращаются словами? Дитя, её жуткое, ужасное дитя вдруг выросло! Девочка с белым бантом, в светлом платье, которая плачет и кричит, эта бедняжка ― и её дочь! Она зовёт маму, и Арианна её обнимает, не понимая: неужели она не заметила, что девочка росла здесь при ней аж целых пять лет? Неужели она прогоревала столько таких привычных Кейнхёрсту многонедельных ночей? Девочка ещё говорит про сестру, и Арианна думает: наверное, все сочли её плохой матерью. Что могут знать надменные твари о том, как плохо остаться без поддержки? Почему её дочь отдали в другую семью, научив не узнавать её и приучив переживать за неродную младшую сестру? Неужели они не понимают, что источник бед не её родной Кейнхёрст, а лживая Церковь Исцеления, приславшая изнасиловавших её Палачей? Что за кровью её накачали, если малышка её не признаёт? ― Сестра, сестрёнка! Это Алиса, отдай мне этот бантик! Арианна обнимает её: ― Всё хорошо, милая, мама рядом! Как жаль, что ты росла не при мне. Не бойся, я здесь, сошью теперь лучшие бантики… Арианна пытается вспомнить: как же так, неужели у неё нет ни одного алого бантика на подвязке, чтобы тайком всучить его доченьке? Почему она не может вспомнить про свои чулки? Они же были так нужны, она ведь так старалась их не запачкать, когда поняла, что отходят воды… И разве Агата не принял её роды? А та женщина?.. Почему она не пришла на рассвете, хотя Арианна плакала? Почему так вздыхала, будто ей с дочерью больше ничем не помочь?.. Арианне тревожно. Девочка утыкается ей в рукав, обтирая шмыгающий нос об золотую вышивку. И как она не обтрепалась среди её немногих уцелевших платьев? Разве она не тратилась на прачек, умеющих управляться с такими шелками? Тогда почему её дочка не просит носовой платок из кармана её юбки? И где вообще платок с монограммой «К.»? ― Мам, а где папа? Ему что, не помогла музыка? Арианне становится страшно: неужели мёртв и лживый, некогда обманувший саму королеву, Идон? Неужели ей некого даже попрекнуть в своей беде?.. Арианна молчит и оглядывается на тех, кто странно смотрит то на неё, то на дочь. Ей ещё тревожней. Кто-то снова хочет забрать её малышку? Всем опять нужно плеваться в сторону «Кейнхёрстского отродья»? Агата что-то шепчет: успокаивающе, словно баюкая. Арианна немигающе смотрит на него, и тот отвечает лишь когда слышит её возмущённый вздох: ― О, простите, я не хотел вас смутить, миледи, мадам, не знаю, как вы любите обращаться, не обижайтесь, молю… Просто… Ваша прелестная девочка уже давно засыпает под мелодию из какой-то шкатулки. Вы ведь не обидитесь, если я хоть разок упомяну о её покойном отце?..***
Две крови породят новую… Запретная ранее и текучая… Великий снова обретёт своё дитя… Люченция фон Кейнхёрст не любила три вещи: когда её по-свойски называли Лючия, обязательность замужества и слишком приверженную религии придворную поэзию. Наверное, последнее помогло ей проскользнуть куда подальше с последнего бала и тем самым избежать не только формальностей, но и объявления о всеобщей мобилизации, пока она охотилась на белок под видом наёмницы. Удивительно: белки и фазаны лишь для виду! А ведь после того как их, выживших, слишком старых или слишком молодых, едва уцелевших при атаке, отпустила Аннализа, они стали для Люченции самыми лучшими блюдами. Ярнам теперь процветал не для них. И уж точно не для неё, принявшей странное имя Люнци, либо звавшей себя простоватым «Люсиль», так и не достигшей возраста выдачи личной шпаги с гравировкой «рыцарин». Конечно же, она бы мало ей пригодилась в угодьях, где были важнее ловушки, терпение и тишина. И навряд ли бы Люченция захотела заложить её как ценность. Просто… Просто теперь она вспоминалась как доказательство прошлого: почти детской обиды, взрослых потрясений, давно отгоревшего стыда. Щупальце выскользнуло из свёртка, и Люченция торопливо замотала его краешком пелёнки. Вооружённая пистолетом и «Ракуйо» мать и странное дитя ― вполне подходит для слухов. Чем не легенда о Ярнаме? Низводя до прошлого, вознеси меня… Возлюбите заново и сжальтесь, плачущие по мне прежде… Люченции захотелось зажмуриться и не смотреть даже на скользкий наст под ногами: теперь и в Ярнам снова приходила зима. А придёт ли спасение? Она выбрала то, за что её больше не пустит в прошлое, то, о чём оставила лишь записки, гласившие, как хорошо она умеет обращаться с некими рунами и почему одна из них слишком важна. К счастью, в отличие от поэзии, Люченция умела рисовать, и портрет девочки и женщины в платье придворной фрейлины показались ей слишком важными, чтобы не читать свой дневник более рьяно, чем учебники по военному делу. Наверное, поэтому эта Алиса осталась сейчас жива, а Люченция ― нетерпеливо фыркала и старалась сосредоточиться на рисунке, висевшем на груди. Глубокое море, глубокое море, не слушать, не слушать, её разум к этому не готов… Она наловчилась. Никто больше не лез в её голову сильнее, чем нужно, просьбы от свёртка были простыми: вода. Напоить, замотать покрепче, чтобы не съезжали пеленки, для удобства перемотанные крест-накрест кусками ткани на груди. Не тревожиться самой, потому что глазастое создание, похожее на хнычущую улитку без панциря, слишком быстро улавливало её тревогу. Шептать что-то успокаивающее сначала мысленно, ибо это существо ещё с трудом понимало разницу между «словами снаружи и внутри». Вдох-выдох. Глубокое море, там был дом, там будет хорошо, теперь не будет парази… Люченция покрепче сжала лямки на груди. Спокойно. Дитя должно засыпать, а не, обеспокоенное, лезть потом в её сны. Она всё сделает правильно. Дневник говорил, что она страшно задолжала его матери.