Ты здесь

Когда Цукишима думал о волейболе, первым в голову всегда приходил Акитеру. Как будто вступал в действие некий условный рефлекс, прочно закрепленный годами неприкрытого восхищения. Именно Акитеру научил его обращаться с мячом. Именно Акитеру растолковал ему правила. Именно Акитеру до позднего вечера играл с ним на заднем дворе их дома, пока мама с тихим покашливанием не отодвигала стеклянные двери, напоминая, что пора расходиться по комнатам. Это вслед за Акитеру Цукишима пошел в волейбольный клуб. Они были похожи — насколько похожими могут быть братья, которых разделяет шесть лет, но в то время Цукишиме хотелось усилить это сходство, приблизить его к максимально возможному значению. Став старше, он избавился от этого чувства, что собиралось в волнующий ком где-то у солнечного сплетения, но от надоедливого, невытравимого, казалось, рефлекса — так и не сумел. Цукишима ополоснул лицо, хорошенько протер его бумажным полотенцем, прежде чем снова надеть очки, но перед глазами все так же плыло. Внизу зеркало было испачкано высохшими брызгами воды — это он почему-то рассмотрел очень четко. Возвращаться к остальным, в предвечернюю июньскую духоту, не хотелось. Взглянув исподлобья на собственное отражение, Цукишима раздраженно цыкнул и слегка тряхнул головой. Именно сейчас он так некстати снова вспомнил о брате. Теперь, когда тот уже не жил в родительском доме, а лишь приезжал изредка, по возможности, Цукишиме очень легко было делать вид, что он обо всем забыл. Внутри него будто бы щелкал этот невидимый, но при этом невероятно точный счетчик дней без происшествий. «Дни без происшествий» — это когда Цукишиме удавалось не вспоминать, что у него вообще есть брат. Но вспоминал Цукишима о нем гораздо чаще, чем ему бы хотелось. И вот почему: всё, что только было в волейболе, а прежде всего — поражение, всё это вело его к Акитеру. Сегодня они проиграли. Его счетчик уже щелкал как ни в чем не бывало, начиная заново, с нуля. Жалкое победное шествие завершилось, едва успев начаться. Как только они сядут в автобус, поражение станет еще осязаемее. Они не вернутся сюда ни завтра, ни послезавтра, ни в любой другой день. Что Цукишима чувствовал по этому поводу, он и сам до конца пока не разобрался. Смешно подумать даже: столько шума из-за национальных — и вот, вылет в одной восьмой отборочных. Хороши несбывшиеся чемпионы. Цукишима непременно упомянет об этом перед Хинатой и Кагеямой, чтобы понаблюдать за тем, как они наперебой начнут орать, у Хинаты покраснеют кончики ушей, а Кагеяма забавно насупится. Просто не сейчас. Не в этот раз. Когда мяч приземлился на их стороне площадки, Цукишима не вздрогнул, не отвел глаз, даже не моргнул. Он стоял в зоне для запасных, сжимая кулаки с такой силой, что стало больно, — но ощутил это далеко не сразу. В любой другой момент он попытался бы избежать этой боли, естественным образом реагируя на сигнал мозга, но в этот раз все ощущения будто проходили сквозь защитный слой из воздушно-пузырчатой пленки. Будто Цукишиме не принадлежала ни боль, ни пальцы, которые она сковала. Кажется, он хотел что-то сказать. Но слова не выходили, так и болтались внутри — ни произнести, ни забрать обратно. Может, это было нечто вроде: «Все-таки проиграли». Или: «Ну, само собой». Не то, о чем следовало говорить вслух. Она и к лучшему — эта его временная неспособность выдавить из себя ни звука, что парализовала горло, будто бы предупреждая: молчи. Потом на смену боли пришло облегчение: все же Цукишима оказался прав. Всегда найдется кто-то сильнее — в это он верил, подавая заявление на вступление в клуб, играя во внутрикомандном матче три на три, выходя на первую отборочную игру. Ничего не изменилось, даже когда они вышли на разминку перед матчем с Сейджо. Цукишима пробил атаку с положенного ему паса, как обычно, не слишком сильно и не слишком слабо. Достаточно, чтобы не цеплялись. Когда он проходил под сеткой, Кагеяма кивнул ему так же, как и остальным. И даже в тот момент внутри него неотключаемым фоновым процессом жило это убеждение: проигрыш — это то, что случается с такими, как они, рано или поздно. Цукишима всегда думал об этом, как об относительной истине. Теперь она стала абсолютной — знание, в котором не принято сомневаться. Когда раздался финальный свисток, Цукишима застыл с приоткрытым, будто бы от удивления, ртом. Но удивительным было вовсе не поражение, нет. Скорее, то, насколько ощущение от него напомнило ему о моменте, когда он стоял на трибунах, уставившись на своего брата и, несмотря на расстояние и не лучшее зрение, все понял по его лицу — лицу лжеца, которого поймали с поличным. На мгновение Цукишиме показалось: вот он снова стоит на тех трибунах, слепой восторженный ребенок, что наконец прозрел. Потом мгновение ушло, как и не бывало. Цукишима моргнул — и перед ним вновь сетка, бело-бирюзовая форма победителей и его разбитая команда. Бесцветный голос Сугавары-сана рассеял тишину. «Идем», — сказал он и первым сделал шаг. Идем. Вот и все. Вот так просто. Кто знает, было ли так тихо в зале на самом деле или безмолвие звенело лишь в воображении Цукишимы. Сугавара-сан не обернулся к другим запасным, только опустил голову, не позволяя никому увидеть свои глаза. Кагеяма, нырнувший было за последним мячом вместе с Нишиноей-саном и Савамурой-саном, так и скрючился на полу, словно ему было физически больно. Остальные поднялись почти сразу, а Кагеяма все так же вдавливал костяшки пальцев в паркет, совершенно позабыв о том, что руки — это его оружие, которое он всегда берег. Даже когда Ямагучи осторожно коснулся его плеча — «идем, Цукки», — Цукишима стоял и смотрел на Кагеяму, которого точно так же пытались притащить к линии для построения, который будто и не видел больше ничего вокруг. Быть может, сейчас они с ним стали похожи, как никогда еще не бывали до этого момента. Быть может, и Кагеяма сейчас не чувствовал ни боли, ни собственных рук. С того самого дня, когда Цукишима увидел брата на трибунах вместо площадки, ничто больше не могло его по-настоящему ранить, ничто не задевало достаточно, чтобы заставить почувствовать что-нибудь сильнее легкого разочарования или раздражения. И все же этот мяч, его оглушительный стук и последовавшая тишина, Кагеяма на коленях с опущенной головой, униженный и побежденный, разбередили что-то внутри. Цукишима не сразу подобрал нужное слово. Это он-то — один из лучших в классе в современном японском — сходу не нашелся с правильным определением. Отвратительно. Но отвратительней было другое — досада. Досада — вот что испытывал он, когда Сейджо взяли свое тридцать третье очко в третьем сете, а сам Цукишима в этот момент находился среди игроков запаса. Досада — за то, что, даже будь он на поле, ничего не сделал бы. Не сумел бы или не захотел, не так уж важно, исход бы все равно не изменился. Это всего лишь клуб, в конце концов. К чему такая драма? — Это ничего не значит, — сказал он, уставившись на свое отражение, словно пытался его в чем-то убедить. Словно в комнате на самом деле находилось два разных человека, которые не могли прийти к соглашению. Потом он фыркнул про себя: какими несусветными глупостями ты занимаешься, Кей, — и отвернулся от зеркала. Уборная неожиданно показалась ему гораздо меньше, чем выглядела в отражении. Маленькие, аккуратно уложенные квадраты кафеля топорщились, будто плохо проглаженная ткань. Перегородка, что отделяла умывальники от туалетов, располагалась ближе к стене, чем прежде, неумолимо сужая доступное пространство. Цукишима почти сердито рванул на себя дверь, и, едва переступив порог, наткнулся взглядом на Ямагучи. Замер на месте от неожиданности. Неясная злость не испарилась, но тихо, почти незаметно отошла на второй план. Дверь Цукишима закрыл куда аккуратнее, чем собирался. Ямагучи стоял, подпирая спиной стену. Очевидно, ждал. Глаза у него были задумчивые — похожий взгляд Цукишима видел у семпаев, — и выдавали, что мысленно он был не здесь, не в коридоре под дверью уборной, а на площадке, за линией подачи, подбрасывал в воздух мяч, чтобы все сделать правильно, и раз за разом не преуспевал. Слабо, почти вымученно, Ямагучи улыбнулся Цукишиме, будто оправдываясь в этом ожидании, о котором его никто не просил, и, может, в чем-то еще. — Все уже ждут, Цукки. — Ямагучи кивнул в сторону выхода. Зеленый человечек с внутренней подсветкой советовал, в каком направлении бежать. Кроме них с Ямагучи, вокруг никого не было. Все партии на сегодня сыграны, и большой муравейник, в который превращался спорткомплекс в дни матчей, понемногу опустел. Все уже ждут, стало быть. Да вот только Ямагучи все равно не вошел в уборную, чтобы поторопить Цукишиму, а так и остался стоять под дверью, дожидаясь, когда же тот покажется сам. Цукишима даже слегка закатил глаза от такой обходительности. — Ну, тогда идем, — дернул плечом он и двинулся первым, не обращая внимания на Ямагучи, который не сразу с ним поравнялся. Он подумал вдруг о том, что придет сегодня домой, и его встретит мать с вопросом: «Как прошла игра?». С тех пор, как Акитеру уехал, она взяла на себя эту заботу — спрашивать, как прошла игра, как прошла тренировка, как поживает команда, и каждый раз получать равнодушный ответ или какой-нибудь едва заметный жест, который ни о чем не говорил. В этот раз, казалось Цукишиме, ответить равнодушно он не сможет, даже если попытается. Вот что ему стоило бы сделать перед зеркалом, вместо того, чтобы пялиться на себя невидящими глазами. Потренировался бы, как сказать: «Проиграли», и не измениться в лице, словно последний дурак. До чего же раздражала эта дикая сумятица из ощущений, что взялась невесть откуда. Цукишима так отвык от подобного, что готов был на все, лишь бы от нее избавиться. — Цукки? Ямагучи смотрел на него, видимо, что-то заметив. Цукишима уже давно научился различать оттенки в его бесконечно надоедливых «Цукки». Сейчас Ямагучи, слишком проницательный, когда не следовало, хотел знать, все ли в порядке. Тебе ли об этом спрашивать, едва не огрызнулся Цукишима, но все-таки смолчал. То, что он понимал невысказанный вопрос, еще не значило, что на него стоило реагировать. — Забей, — отмахнулся он, и Ямагучи, судя по выражению лица, пусть и слегка недовольному, тоже отлично все понял. Команда собралась на парковке. Они больше не избегали друг на друга смотреть, как было сразу после игры, когда растяжку выполняли в гробовом молчании. Цукишима тогда механически повторял привычные движения, больше заинтересованный в наблюдении за другими исподтишка. Хотя вряд ли кто-то из них заметил бы его внимание. У капитана взгляд был отсутствующий, он, похоже, просто выбрал одну точку и сосредоточился на ней. Нишиноя-сан делал растяжку с таким остервенением, что пару раз едва не задел Цукишиму локтем. У Хинаты к форме прицепилась травинка, словно тот успел уже зачем-то вываляться в траве, а Кагеяма рядом с ним крепко сжимал челюсти, отчего его лицо казалось еще более угрюмым. Волосы у него взмокли так сильно, что казалось: он сунул голову под проточную воду, да так и не вытер ее потом полотенцем. Сейчас Кагеяма держался позади семпаев. На его лице больше не было того разбитого выражения, которое Цукишима видел в зале во время поклона соперникам и болельщикам. Не было и угрюмости, что так никуда и не делась, пока они, вернувшись на трибуны к концу первого сета, смотрели четвертьфинал. Выражение лица Кагеямы превратилось во что-то иное, мрачное, но решительное, как слабость иногда, при удачно сложившихся обстоятельствах, адаптируется и превращается в силу. Следовало признаться себе: на того Кагеяму, что отчаянно прижимал кулаки и влажный лоб к полу, смотреть было волнующе приятно, но в то же время неправильно, почти больно, как если бы сам Цукишима был на его месте и смотрел на себя со стороны. Королевское унижение, королевское поражение — замечательное зрелище, Цукишима всегда считал, что ни за что не устанет на это смотреть, но сегодня оно оказалось омраченным. Может, дело в том, что поражение было общим для них обоих, и мало что в жизни Цукишима ненавидел больше, чем проигрывать. Неважно, где он находился в этот момент, на площадке или на скамейке, или топтался на месте от нетерпения в зоне для запасных, ожидая или опасаясь своего выхода. Поражение принадлежало и ему тоже, легло на него всей тяжестью, пригвоздило к земле, как пригвоздило и Кагеяму. Цукишима сумел удержать видимость безразличия, по крайней мере, так ему нравилось думать, — вот и вся разница между ними. Вместо традиционного разбора полетов тренер пообещал всем обед за свой счет. Чтобы набраться сил, чтобы восстановить истраченное — так он сказал. На самом деле все наверняка понимали, что обед — это всего лишь до невозможности подслащенная пилюля. Да и разбор полетов, конечно, последует. Кто их спустит с крючка вот так просто? Тренер включит запись, которую каждый из них вряд ли захочет увидеть. Но они все равно будут смотреть, неотрывно, до самого конца. Потом, возможно, посмотрят еще раз. Будут видеть болезненно отчетливо, что сделали не так, что могли бы сделать иначе. Их усадили за длинный, щедро накрытый стол. Немного потолкавшись, все нашли свое место. Небольшой ресторанчик, в который они набились толпой, наверняка переживал тяготы посерьезней, чем не самый многочисленный волейбольный клуб, но все равно казалось, что они заняли собой все место. Хозяйка, приняв заказ, осторожно выскользнула наружу на мгновение. Сменила деревянную дощечку на «закрыто», понял Цукишима. Ему не нравились такие тесные сборища, когда все сидят локтем к локтю, почти что кожа к коже. Все время думай, как бы кого не задеть, кипятись молча, когда кто-то задевает тебя. Слева от него сел Ямагучи, и Цукишиму такое соседство вполне устроило. Он даже придвинулся к нему чуть ближе, совершенно не готовый делить свое личное пространство с Нишиноей-саном, который, несмотря на небольшой рост и компактное телосложение, умудрялся быть везде. Хотя теперь в его движениях не было и половины той энергичности, что и всегда, как будто вся она ушла на растяжку и последний просмотр матча. Наблюдая за Нишиноей-саном, Цукишима заметил: тренер и Такеда-сенсей переглядывались между собой, будто выжидали момент, когда можно будет нарушить молчание. Тренер наверняка попытается найти слова, чтобы утешить их или поднять боевой дух. У него в проигрышах, как слышал Цукишима, немалый опыт. Такеда-сенсей же по обыкновению улыбнется доброжелательно и скажет что-то такое, чего никто из них сейчас не хочет слышать. — Бег, прыжки, всё, в общем, что вы делаете в игре, — наконец заговорил тренер, — все это создает нагрузку для ваших мышц. Им нужно восстановиться. Поэтому ешьте, — он взмахнул рукой, будто давая разрешение. — И восстанавливайтесь. Если раньше его слова вызвали бы воодушевление и бурные возгласы, то в этот раз, не без удивления отметил Цукишима, все отреагировали примерно так же, как отреагировал бы он сам. Сидевшие напротив Цукишимы третьегодки уставились на свои порции, но приступать к еде не торопились, будто до последнего не верили, что это все для них. Пробормотав себе под нос «приятного аппетита», Цукишима осторожно взялся за палочки и раскрепил их с глухим щелчком. За столом царила непривычная тишина, только время от времени слышен был стук приборов о посуду. Даже Нишиноя-сан и Танака-сан не проронили ни слова после того, как вслед за остальными пожелали всем и себе приятного аппетита. Цукишима часто говорил им заткнуться или не орать, но теперь, когда это наконец произошло, вдруг почувствовал себя не в своей тарелке. Он не сомневался, что стоит громким разговорам возобновиться, как он тут же пожелает, чтобы все вернулось к тишине, но сейчас ему странным образом их не хватало. Кагеяма сидел между Ямагучи и Хинатой, такой же непривычно тихий и задумчивый, как и все остальные. Иногда он подавался вперед, чтобы взять что-то со стола, одновременно с Цукишимой, и тогда тот видел мельком его профиль. Или, бывало, Кагеяма откидывался назад, выпадая на мгновение из стройного ряда сидящих, и Цукишима, скосив глаза, разглядывал его и будто бы ждал чего-то, а чего именно — и сам не знал. Цукишима так и не сумел определить, кто заплакал первым. Вполне вероятно, что Хината — с него бы сталось. А может, все произошло в одно мгновение, и вот так чудно совпало, всякая ведь бывает командная работа. Просто в какой-то момент Цукишима поднял голову, осмотрелся и увидел — все, все они едят и давятся слезами, и всхлипывать стараются как можно тише. На кого ни глянь, у всех покраснели носы и уголки глаз, а слезы струились непрерывным потоком, капая с подбородка на стол, по тарелкам, по рукам. Не такая уж сладкая получилась пилюля, подумалось Цукишиме, пока он на автомате продолжал жевать карааге, опустив взгляд обратно в тарелку. Что до него, то он и не рассчитывал, что у него вдруг защиплет в носу или сдавит горло. Слезы не выходили — и правильно, оплакивать тут было нечего. Цукишима не заплакал бы, даже окажись он сейчас запертым на сто замков в своей комнате, даже будь он абсолютно уверен, что никто этого не увидит. Он снова украдкой взглянул на Кагеяму. С того момента, как прозвучал финальный свисток, Цукишима продолжал на него смотреть. Так само собой получалось. Когда он закрывал глаза, не проходило и пары секунд, чтобы он не открыл их снова и не покосился в сторону, где сидел Кагеяма. Что он хотел увидеть, если сегодня и без того видел достаточно? Видел Короля проигравшего и Короля, что поднялся после поражения. Видел его молчаливым и по-настоящему расстроенным. Кажется, даже во время последней игры Китагавы Дайичи Цукишима не видел его таким. Тогда на площадке Кагеямой владели гнев и злость. Оказавшись на скамейке, вынужденный смотреть, как его вовсе не товарищи по команде сливают игру, он тоже скорее злился, чем досадовал. «Досадовал». Цукишима поморщился. До чего неприятным ему стало это слово после того, как он применил его к себе. Напоминало случайно раскушенный во рту перец, что щипал язык и нёбо. Цукишима потянулся к стакану с водой, будто и правда обжегся этой досадой, своей и чужой. Кагеяма тоже плакал. Цукишима, кажется, пялился на него уже в открытую, потому что не знал человека горделивее, чем Кагеяма, и уж тем более не думал, что тот вот так легко покажет свои слезы другим. Но Кагеяма, совершенно никого не стесняясь, шмыгал носом и тщетно тер глаза тыльной стороной ладони. Пока его не поймали на горячем, Цукишима снова уткнулся взглядом в свою тарелку с рисом, которая все никак не желала опустошаться, словно кто-то невидимый стоял за его спиной и подкладывал добавку всякий раз, когда Цукишима отвлекался от еды. Они просидели в ресторанчике до позднего вечера, пока со стола не исчезли все принесенные блюда. Когда схлынул водопад слез, начались первые разговоры вполголоса, а под конец Танака-сан и Нишиноя-сан уже перекрикивали друг друга. Правда, очень быстро замолчали, заметив тяжелый взгляд капитана. Никто больше не касался темы матча вслух, но Цукишима готов был на что угодно поспорить: ни у кого она не шла из головы. Дома Цукишима отказался от ужина. В ответ на вопрос матери об игре сообщил новость с невозмутимым, как ему казалось, лицом. «Вот как», — задумчиво произнесла она, опустив плечи, и все же невесомо коснулась пальцами его макушки. Цукишима давно уже уклонялся от любых жестов, что говорили о какой-либо привязанности, уходил от объятий, похлопываний по плечам и попыток «дать пять», когда мог (а с вступлением в команду таких возможностей значительно поубавилось), но матери никогда не избегал. Вместо того чтобы отправиться спать, Цукишима вышел на задний двор. Старая игровая площадка совсем не изменилась с тех пор, как он был в начальной школе. День за днем она оставалась такой же, как и раньше. Это Цукишима изменился, вырос, больше не испытывал трудностей с тем, чтобы забросить мяч в корзину. Среднюю школу он закончил с твердым намерением вступить в баскетбольный клуб. Он знал правила и даже пару раз, пусть и с большой неохотой, поучаствовал в уличных играх вместе с Акитеру, чьи интересы не ограничивались одним лишь волейболом, хоть душа и лежала именно к нему. Цукишима стал бы желанным участником благодаря росту, возможно, даже попал бы в основу, не особенно при этом напрягаясь. Сколько раз он думал об этом, в одиночестве сидя на заднем дворе, а все же на следующий день после вступительной церемонии пошел вместе с Ямагучи подавать заявку в волейбольную команду, как будто и не было до этого никаких сомнений. «Цукишима Кей, 188 сантиметров, класс 1-4, центральный блокирующий. Пожалуйста, позаботьтесь обо мне». Ну разве не дурак?

***

Солнечные и ясные погожие дни испортила сначала душная влага, пропитавшая воздух, от чего становилось трудно дышать, а затем и зарядившие на несколько дней дожди, духота от которых, впрочем, никуда не делась. На следующий день после их игры с Сейджо тренер Укай отменил тренировки на ближайшее время, чтобы все успели как следует отдохнуть, и в итоге каждый был предоставлен сам себе. Ямагучи слонялся по классу без настроения, в обеденную перемену молча жевал свою еду, не глядя Цукишиме в глаза. Когда он все же заговаривал, голос у него был такой убитый, что Цукишима не находил в себе яда, чтобы как-то это комментировать. Наверное, со стороны казалось, что сам он ничем не лучше Ямагучи. Если он и раньше не особенно охотно разговаривал с другими, то теперь за весь день мог не проронить и слова, за исключением случаев, когда его спрашивали на занятиях. На переменах он надевал наушники и включал музыку, при этом выключая весь внешний мир. Под бит ему всегда легче думалось и дышалось. Глядя в окно, что выходило во внутренний двор школы, Цукишима иногда прокручивал в голове ту игру. Сначала злился на себя за это. Как будто нечем ему больше заняться. Как будто не о чем беспокоиться. Как будто можно что-то изменить. Но мысли возвращались к ней раз за разом, как маленькие упрямые бумеранги, и, в конце концов, Цукишима сдался и перестал себя корить. Однажды в тени двора мелькнул знакомый силуэт. В этом не было ничего странного, там постоянно бродил кто-то из учеников, потому что рядом за углом находился автомат с напитками. Но Цукишима так всполошился, можно подумать, ждал появления этого силуэта. Это Кагеяма вышел что-нибудь себе купить. Раньше Цукишима частенько видел его возле этого автомата на переменах: глянешь в окно — а он там, хмуро завис над выбором напитка. В последнее время, правда, Кагеяма не приходил. Цукишима заметил, но не то чтобы его это очень волновало. Быстро окинув взглядом класс, Цукишима убедился, что никто не обращает на него внимания, и подошел к открытому окну. Из его нынешнего положения автомат хорошо просматривался. Кагеяма замер перед ним, спрятав руки в карманы брюк. Из классного помещения не разглядеть было его лица, но Цукишима знал о Кагеяме достаточно, чтобы дополнить картину. Наверняка у него были сведенные от напряжения брови, а между ними угрюмая складка, сообщавшая, что выбор обеденного молока — это вам не шутки. Цукишима почти развеселился, представляя себе это мрачное лицо с губами, сжатыми в тонкую линию, и, как могло бы показаться, ненавидящим взглядом, от которого расплакался бы любой ребенок, а Хината точно перепугался бы до чертиков и попятился к противоположной стене быстрее, чем Кагеяма успел бы моргнуть. Раньше, сколько бы Цукишима на него ни натыкался, в коридорах, во дворе или по дороге на тренировку, Кагеяма всегда был вместе с Хинатой. Столько крика о том, как они друг друга не выносили, но и быть порознь почему-то не торопились. До этого момента. Необязательно уметь читать мысли, чтобы догадаться: что-то случилось. Не сегодня, так вчера, не вчера — так после игры. Со всеми случилось, не только с Хинатой и Кагеямой, не только с Ямагучи, у которого даже взгляд потускнел. Во время перерыва от клуба они не виделись с товарищами по команде на тренировках, но все-таки продолжали ходить по одним коридорам, подниматься и спускаться по тем же лестницам, проводить значительную часть своего дня под одной крышей. Всякий раз, когда Цукишима встречал кого-то из семпаев, он учтиво кивал им, здоровался и шел дальше, про себя отмечая, насколько потерянными они выглядели поначалу. Все они разбрелись по школе кто куда, и куда ни ткнись — везде они со своей болью. Они приветствовали его в ответ, хлопали по плечу или по спине в попытке приободрить, прекрасно зная, что он терпеть этого не мог. Цукишима хотел сказать им, что не нуждается в ободрении, что у него все замечательно, лучше просто не бывает, но отчего-то не говорил. Все собирался и каждый раз пасовал. Он избегал называть это «трусостью». Находил с десяток других слов, которые могли бы замаскировать смысл. Трус как он есть. Чтобы не задумываться о себе, Цукишима предпочитал переключаться на Кагеяму. Их классы были на одном этаже, так что иногда они пересекались в коридоре. По утрам Кагеяма бурчал себе под нос неразличимое приветствие, но глаза упрямо не прятал, а Цукишима, так же упрямо глядя на него, издевательски тянул в ответ: «Доброе утро, Король», даже если у него самого оно оказывалось отнюдь не добрым. Кагеяма же неизменно взвивался со своим «Не называй меня так!». Они невзлюбили друг друга с самого начала, и легче всего было бы, встретившись в коридоре, просто сделать вид, что они не знакомы, но Кагеяма всегда заговаривал первым, точно позволяя Цукишиме желать ему доброго утра не самым доброжелательным тоном, а Цукишима никогда его не игнорировал. Кагеяма, по обыкновению, огрызался в ответ на «Короля», после чего выглядел уже несколько оживленнее, чем до этого. Не успел Цукишима соскучиться, как в его жизнь вернулись ежедневные тренировки. Впрочем, ни на секунду он не разрешал себе о них забыть. Так легко было бы позволить себе поспать утром подольше, ведь в то непродолжительное время отдыха, что предоставил им тренер, ему больше не нужно было в спортзал к семи утра, но Цукишима все равно не стал менять распорядок дня. К чему это, если все еще вернется на круги своя? Еще легче было бы возвращаться домой сразу после занятий, а не затемно, как он привык, но и здесь Цукишима нашел выход. Вместо клуба он начал задерживаться в библиотеке, тем более что время было подходящим: тесты уже на носу, нагрянут меньше чем через месяц, и можно потратить время на подготовку, а не на волейбол, который ему даже не нравился. Не сказать, чтобы учеба приводила его в такой уж восторг, но, по крайней мере, польза от нее, в отличие от волейбола, была очевидной. Команда приступила к тренировкам с новоприобретенным энтузиазмом, которого Цукишима в себе не чувствовал. Они просто сбрелись в спортзал в один день, в одно время, не сговариваясь. Не впервые с ними такое бывало: например, тогда, в ресторане, когда прорвало всех одновременно, и слезы хлынули из глаз, и никто совершенно этого не стыдился ни в тот момент, ни после. Один Цукишима остался невозмутимым, а в этот раз и он поддался необъяснимому притяжению: не успел опомниться, а ноги сами принесли его в спортзал. Ямагучи, который до этого убежал якобы по делам, так хитро смотрел на него, что Цукишиме невольно захотелось сказать ему заткнуться, да вот только глупо было затыкать того, кто вообще ничего не говорил. Цукишима переоделся, размялся очень тщательно, гораздо тщательней обычного, словно ему нужна была эта иллюзия, заставлявшая поверить, что он вправду мог каким-то образом оттянуть момент вступления в игру. Не мог. Сил у него, казалось, стало больше, чем когда-либо, и он чувствовал, что они буквально требовали выхода. Откуда только взялись? Не обед же от тренера всему виной? Тренер привычно перемешал составы, сообщил: «Играть будете до упаду». Подумав немного, улыбнулся и добавил: «И не спорить». Цукишима не знал, зачем тот решил в последний момент это сказать. Как будто кто-то здесь захотел бы спорить. Ну, разве что сам Цукишима. Но он не настолько глуп, чтобы возражать своей повернутой на волейболе команде. Во время игры ему дышалось и думалось так же, как если бы он скрылся ото всех за своими наушниками, что не впускают и не выпускают ни звука. Слова «легко» Цукишима тоже предпочитал избегать. Хоть волейбол и не вызывал у него никаких приятных эмоций, это была знакомая территория. Это то, что давалось ему — не с легкостью, почему опять встречается это слово в лексиконе человека, который принял твердое решение выбросить его из обихода, — можно сказать, «неплохо». Вот так будет правильно. Волейбол неплохо давался ему благодаря росту и кое-какому опыту игры. Долгий розыгрыш выбивал воздух из легких, а площадку сужал до одной движущейся сине-желтой точки. Игра внутри команды всегда сливалась в бесконечный поток сетов, отследить переход одного в другой со временем становилось тяжелее, короче становились паузы между ними, точно так же, как более резкими, рваными становились фразы, которыми они перекидывались между собой во время розыгрышей. В этот раз пришел черед Савамуры-сана подавать: хоть и не в прыжке, но бил он все равно изо всей силы, и мяч полетел прямо на Цукишиму. Возможно, Савамура-сан целился в него нарочно, определив слабым звеном, или, возможно, в этой подаче и не было никаких скрытых мотивов, просто Цукишиме нравилось их додумывать. Он в любом случае выставил руки вперед. Его приему порой не хватало точности и аккуратности, а поднять некоторые мячи, летевшие через сетку что пушечное ядро, было и вовсе не по зубам. Нужно больше тренироваться, озвучил бы Кагеяма, пожав плечами, самое простое решение на все случаи жизни, но Цукишиме было достаточно и того, что он уже умел. От соприкосновения с мячом кожу привычно закололо, как от хлопка пятерни по ладони, только раз в десять сильнее, и Цукишима не глядя мог сказать, что на руках остался красноватый след. Мяч ушел к Сугаваре-сану, и на долю мгновения Цукишима переключил внимание на другую сторону площадки. Кагеяма немигающим взглядом следил за мячом и Сугаварой-саном, приготовившимся дать пас, — казалось бы, что могло быть естественнее в игре, которая сосредоточена на мяче, но Цукишима все равно зацепился за это мыслями, как одежда цепляется за колючий кустарник, а тот оставляет после себя затяжку на память. Разбег, прыжок. Замах должен быть убедительным. Угрожающим. Пас у Сугавары-сана был совсем не такой, как у Кагеямы, мяч не тянулся к ладони, но в каком-то смысле Цукишиме так было даже удобнее. Всякий раз, когда он думал о пасах, что сами ложились в руки податливо, но в то же время требовательно, становилось не по себе. Цукишима не собирался продолжать играть после окончания школы, а место основного связующего, скорее всего, закрепится за Кагеямой на следующие три года, и все-таки привыкать к подобным мячам было неуютно. Цукишима не назвал бы это ощущение страхом, но и это больше от привычки не называть некоторые вещи своими именами. В последний момент он остановился посреди размашистого движения и легонько ударил по мячу одними кончиками пальцев. Этого достаточно, чтобы тот перелетел сетку и упал аккурат позади Хинаты и Кагеямы, что уставились на него, прекрасно зная: поднять его они не успеют. Кагеяма взглянул на Цукишиму. Cердито цыкнул, но его недовольство затерялось во всеобщей кутерьме, когда одна сторона радовалась полученному очку, а вторая говорила себе: «Ничего страшного, еще отыграемся». Цукишима не сдержал улыбку. — Забавно, как вы раз за разом на это ведетесь, — заметил он, глядя Кагеяме прямо в глаза, чтобы тот не заблуждался: хоть Цукишима и сказал «вы», имел в виду он именно его. Хината тут же фыркнул, перетягивая на себя внимание, и принялся бы спорить уже через мгновение, да вот только Кагеяма его опередил. — Чего сказал? — как всегда, вскипев с пары слов, он подошел ближе к сетке, будто бы и забыл, что они находились посреди игры. Пусть внутрикомандной, но все-таки. Разве было для Кагеямы что-нибудь священнее игры? Цукишима расплылся в улыбке еще шире, не в силах ничего с собой поделать, сложил руки на груди и чуть приподнял подбородок. — Ты ведь слышал меня, Король. — Может, и слышал, что с того, — дернул плечом Кагеяма как ни в чем не бывало, ничуть не смутившись, даже глазом не моргнув, — но не думай, что я еще хоть раз куплюсь на твой финт. Мог ли Цукишима упустить такой источник веселья? Заявив, что больше не станет реагировать на финт, Кагеяма будто предложил ему стать угрозой, которую невозможно игнорировать. Будь на месте Кагеямы кто-нибудь другой, Цукишима заподозрил бы, что им пытаются манипулировать, лишь бы сильнее вовлечь в игру. Но Кагеяма был прямолинейным и простодушным человеком: с ним то, что казалось, было именно тем, что казалось. Никаких подводных камней, только вода у дна чуть мутновата. Почему-то это не вызывало облегчения. — Значит, мне просто придется тебя заставить, — сказал Цукишима, отмахнувшись от запоздалой мысли, что общение с двумя идиотами необратимо отразилось и на его умственных способностях. Он не любил лишний раз напрягаться — это правда, но, чтобы побесить Кагеяму, как выяснилось, готов был на некоторые усилия. — Это мы еще посмотрим. Кагеяма сверлил его упрямым немигающим взглядом. Не в его правилах отказываться от вызова, об этом Цукишима знал давно. С каких только пор Цукишима стал тем, кто их бросает вопреки своим убеждениям? Когда успел и сам подойти так близко к сетке? — Посмотрим, — кивнул он, стремясь оставить за собой последнее слово, а в голове уже, как старая заезженная пластинка, крутилось: «Что ты делаешь, Кей?», тем самым голосом, с той самой интонацией, о которой Цукишима предпочел бы не вспоминать. Он был из тех людей, которые все, в общем-то, о себе понимают, нравится им это или нет. Непонимание, похожее на неожиданный приступ лихорадки, возникало порой, но и оно рассеивалось со временем. Если Кагеяма и хотел что-то сказать, то такой возможности ему уже не выпало. Негромкое покашливание Савамуры-сана вновь запустило остановившуюся было машину: все вдруг засуетились, возвращаясь на свои позиции, и Цукишима, глядя куда угодно, лишь бы не на Кагеяму, тоже отступил. «Что ты делаешь, Кей?». — Заткнись, — тихо пробормотал себе под нос Цукишима, не особенно заботясь, что кто-нибудь мог его услышать или неправильно понять. Тренер Укай дунул в свисток: значит, время их подачи. Цукишима, погруженный в свои мысли, почти упустил, чья сейчас очередь, и бросил взгляд через плечо. Стало быть, Энношита-сан. «Давай» и «хорошей подачи» доносились со всех сторон, перебивая назойливый голос в голове, и Цукишима сосредоточился на внешних звуках, на предстоящем ударе ладони о мяч. Из двух зол, одинаково неприятных, Цукишима решил выбрать волейбол.