Полет надежды

Третья кружка пива была лишней. Третья после вопроса хозяина кнайпе, не хватит ли уже с него. К этому блестящему открытию Гилберт Байльшмидт пришел, когда ему на лицо полилась ледяная вода, и его не хватило ни на что, кроме как со стоном отвернуться, неуклюже пытаясь прикрыть голову. Поток воды прекратился так же резко, как начался. — Позор! — презрительно выплюнул высокий голос. По чистому, прямо-таки оперному баритону (или тенору, не то чтобы Гил шарил) он сразу опознал «любимого» старшего брата. Его матери, заносчивой нервной австрийке Софии Эдельштайн, посчастливилось стать первой в череде жен их общего отца, поэтому посмертной волей папаши Ульриха именно Родерих принял на себя руководство семейной фирмой и исключительное право иметь мозг младшим братьям, если те будут вести себя «неподобающим образом». Последнее Эдельштайн делал с особенным удовольствием. К Людвигу — самому младшему из единокровных братьев и единственному, кому отец дал свою фамилию — претензий не было, а вот к нему… — Посмотри на себя! — Родерих, запнувшись, негодующе пихнул его ногой под зад и продолжил, патетически взмахнув руками: — Напился, как свинья! Гилберт закатил глаза. О, конечно. Пресвятой Родерих никогда не выражается. — Ты меня вообще слушаешь?! Гил не слушал. Голова раскалывалась так, будто там работает артель кузнецов, а во рту стоял противный кислый привкус. Нужно срочно похмелиться. — Разумеется, ты не слушаешь! — разорялся Эдельштайн. — Ты никогда никого не слушаешь. И даже не думаешь, какой пример ты подаешь Людвигу! А вот это уже был удар ниже пояса. Маленький Людвиг был единственным из многочисленных братьев и кузенов, кого Гилберт по-настоящему любил. Ему нравилась новая жена отца, Моника. Она не искрила харизмой, как его собственная мать, наоборот, была чрезвычайно скромной и даже застенчивой, но ее простота и скрывающийся под обыденной мягкостью твердый характер очаровывали. К тому же, он был тогда в таком возрасте, когда дети просят у родителей братика или сестренку… Словом, Люди родился долгожданным и заранее обожаемым. — Захлопнись, Роди, — рыкнул Байльшмидт, неуклюже садясь. Абсолютно не впечатленный Родерих смерил его надменным взглядом и холодно ответил: — Нет. И ты будешь меня слушать, Берти. Вчерашняя ночь была последней каплей. Я и раньше не одобрял твоих развлечений, но это… Ты ведь даже не помнишь, да? «Пошел бы ты нахер», — ответил бы Гилберт в любое другое время, но что-то во вкрадчивом вопросе брата заставило его прикусить язык. — Устроил в кнайпе погром. Отправил трех человек в больницу с переломами, — перечислил Эдельштайн, — сел пьяным за руль и едва не сбил полицейского, который хотел тебя остановить. — Вот дерьмо… — поморщился Гил. — Очень точная формулировка, — сухо заметил Родерих. — Я не представляю, как герру Эберту удалось вытащить тебя из участка и не допустить утечки в прессу, зато очень хорошо представляю, какого размера он мне выставит счет. И ты отработаешь его сполна. — Снова перекроешь мне кислород? — мрачно поинтересовался Байльшмидт. В прошлый раз, когда брат на полгода лишил его полагающихся ему отчислений, ему пришлось съехать с квартиры и кочевать по армейским друзьям, перебиваясь подработками… — Как показывает практика, отсутствие денег для тебя не урок, — возразил Эдельштайн. — Мы с партнерами участвуем в специальной программе по спасению редкого вида журавлей Западной Сибири. Отправишься туда в качестве волонтера. Должна же от тебя хоть где-то быть польза.