сладкое с привкусом боли

      Хосок часто ловит себя на мысли, что Чангюн пахнет, как уют. А ещё, как весенние цветы и немножко отчаянья. Его глаза темные, цвета семидесятипроцентного шоколада, и будто покрыты прозрачной дымкой. Гюн смотрит в окно чаще, чем в любимую книгу, и слезает с больничной койки лишь иногда, чтобы сходить в туалет. Но когда начинает говорить, хоть и неуловимо тихо, болезненно хрипло и надломлено, Хосок вдыхает поглубже, закрывает глаза и на секундочку думает, что уже попал в рай. Потом Чангюн опять молчит. День, может быть, два. Смотрит в окно и изредка читает одну и ту же книгу, в которой всё заканчивается хорошо. Затем опять говорит, что не верит в счастливые концы, а Хосок отвечает, что в раю других не бывает. Они молчат в унисон, и старший наконец научился смотреть в окно часами. Он признает, что мир за стеклом не выглядит таким жестоким, как их маленькая, серенькая, отбирающая любые надежды палата.       Чангюну сбривают волосы, когда часть из них уже выпала. Черные пряди летят вниз тяжелым грузом, и Хосок дрожит, кутаясь в плед со снежинками. Отчаянно запускает пальцы в свою выбеленную шевелюру и зажмуривает глаза в ужасе, видя, как тонкие волоски остаются на ладони. Чангюн сильнее, хоть и младше. Он молчит, хрипло вдыхая тяжелый больничный воздух. Смотрит в окно, отказывается от зеркала и почти неуловимо шепчет, что хороших концов все-таки не бывает. Медсестра грустно улыбается, собирает волосы в целлофановый пакет и говорит, что в этих стенах многие поддерживают Чангюна. К счастью, не Хосок. Он всё ещё верит, что в раю светлее, теплее, и волосы гуще.       Минхёк и Кихён приходят на кануне Нового года, заполняя палату запахом морозной декабрьской улицы, мандаринов, и жизни. Они смеются, подбадривают Хосока, и прячут конфеты под его подушку, чтобы медсестра не ругала. Смотрят на одинокого Чангюна с жалостью и сожалением, желают хороших праздников и уходят. Забирают с собой запах и жизнь. Хосок кутается в одеяло, прячет холодный нос и пытается вспомнить, приходили ли к его соседу хоть единожды. Засыпает с мыслью о том, что одиночество — не рай, и хорошего конца у него нет.       Доктор приходит, когда зимнее, холодное солнце слепит Хосока даже сквозь окно, на котором морозным дыханием оставлены немыслимые узоры. Улицу видно хуже, но Чангюн всё же наблюдает неотрывно. Врач идёт к нему, садится на край высокой больничной койки и поджимает губы, не пытаясь выдавить приветливую улыбку. Снимает очки, не спешит открывать глаза, а Хосок отворачивается, зажмуривает собственные, и почему-то ждёт ужасного. — Помнишь, я сказал тебе, что почти волшебник?       Чангюн и не думает уделить зрелому мужчине своё внимание. Знает, что обожжётся. Кивает и смотрит, как морозные узоры постепенно исчезают, превращаются в капли, плавно стекающие по стеклу. — Мне жаль, но все чудеса, на которые я способен — исчерпаны.       Хосок поджимает губы, ловит солёные слезы кончиками пальцев и чувствует, как запах Чангюна в его легких сменяется на тяжелый, темный дым. Душит, сжимает и внутри всё переворачивается. Это их первый и последний Новый год.       Когда за окном темно, и даже уличные фонари гаснут, Чангюн закрывает глаза. Ложится на спину поудобнее, натягивая мягкую вязаную шапочку нежно-лавандового цвета по самые брови. Хосок думает, выключить ли ему свет, или посмотреть на парня ещё несколько минут, часов, персональных вечностей. А потом замечает, как сухие губы Гюна приоткрываются, и слышится знакомый хриплый вдох. Он собирается говорить. Хосок прикрывает глаза и собирается дышать его словами. — Я только… хотел сказать, — шепчет младший, поворачивает голову и смотрит так, что рай перед глазами блекнет. — Встреть я тебя в другой жизни, всё сложилось бы удачнее. — Что ты имеешь ввиду? — Я бы влюбился в тебя, как последний идиот. Ты заслуживаешь, Хосок. — А что, если я влюбился бы в тебя в этой жизни? — Ты совершил бы самую глупую ошибку.       Хосок качает головой отчаянно, отрицая всё, о чём говорит и думает младший. Подрывается с кровати, игнорируя то, какой обжигающей болью отдаётся каждое движения. Склоняется над Гюном, как над святым, и наконец чувствует эти сухие, потрескавшиеся губы своими. Хосок делится оставшимся у него теплом, а затем опускает голову на чужую грудь, обхватывая руками худое, истощённое тело. То измученное сердце бьётся едва слышно, и глубоко внутри старшего гаснет последний огонёк веры в счастливый конец.       Чангюн уходит, когда январь достигает своего экватора. Засыпает с пальцами, запутавшимися в редких светлых волосах Хосока, а ещё, с умиротворённой улыбкой на губах. Он больше не открывает глаза, не кивает почти незаметно на тихое хосоковское «доброго утра», и не смотрит блеклым взглядом в окно. Старший молчит, наблюдает некоторое время за бледными губами, впалыми щеками и белой, с оттенком синевы кожей, а затем ложится на твердую грудь обратно, вслушиваясь в тишину. Серая футболка Чангюна насквозь промокает, а пальцы уже не держатся за волосы Хосока, как за последнюю надежду.       Там, в раю, у них будет счастливый конец.