Чудо-женщина

Журналисты оказались доставучей, чем обычно, ещё и настырней: пошли по пятам, как истинные сталкеры, выцепили где-то у мелкой кафешки рядом с комплексом, куда можно было сбегать за нормальным кофе, а не химозной дрянью из автомата. И понеслось ироничное, с подколками, переполненное ядом и ехидством – а что вы думаете? А как вам нравится? А какие планы на… Планы одни, цедила Юлька, щурясь на них с плохо прикрытым отвращением: вежливости с последними суками её не учили. Погулять без вас и вашей вездесущности, готовности сунуться, куда не просят, и везде жалом поводить. Нашлись, блин, охотники за сенсациями. Накатают опять что-нибудь про прикрытые капюшоном волосы и вызывающий макияж, которым они были готовы назвать даже минимум подводки и тени по уголкам глаз. Про поддержку со стороны победительницы прошлого этапа, в которой они явно найдут что-то большее (сломанное лезвие, например, или испорченный костюм), а что они подруги – так кто посмотрит? Вы спортсменки, девочки, ими и останетесь. Самые мерзкие плели сеть интриг, изобретали любовные треугольники, основанные буквально на всём, что видно – да хоть бы на случайном нахождении в одном здании. Они такое любят – взять и высосать из пальца даже невысасываемое, поджечь проспиртованный фитиль, остальное люди сделают сами. И грязь в комментариях разведут, и угрозы начнут сочинять, иногда так искренне-злобно, что сердце сжимается, а сама думаешь – неужели в этот раз всерьёз? Юлька за столько лет вторжения прессы и медиа в её жизнь всё никак не могла смириться. На самих пишущих и сочиняющих ей было всё равно – по её мнению, они продали душу Сатане ещё при рождении, чего уж злиться на лишённых и проёбанных. А вот люди, обычные люди, которые вместо поддержки выливали на спортсменов тонны дерьма, продолжая называть себя фанатами, ей понятны не были. Неужели кому-то действительно в кайф сидеть и тратить своё личное время на отбивание нелицеприятных отзывов, где расписывали иногда такие анализы-теории, что любой конспиролог позавидует? Меньше года назад ездили в Казахстан, задержались для передышки где-то рядом с Актау. Юля залипала на потрясающей красоты закат, тёплым растекавшимся по волнам Каспийского моря, и вслух сравнивала его с тем-самым-барселонским, навсегда оставшимся идеальным примером правильного. Их узнали: даже здесь, на этой пустынной набережной, где и людей-то особо не было, а солью и солнцем пахло так, что можно было забыть про духоту портово-промышленной местности. Узнали и бросили всего несколько слов, из которых Юля узнала только «Алтын» и какое-то ругательство. Ушли, хмуро косясь через плечо и скривив рты. Юля повернулась к Бексулу, чтобы уточнить – и не смогла выдавить ни слова. Бека стояла, утопив взгляд в щебёнке под ногами, и цеплялась собственными пальцами за локоть другой руки. Стояла молча, точно каменное изваяние, а на лице, завешенном волосами, не было ни следа живого человека. Юля тогда впервые увидела её такой. Казалось бы, абсолютно чужой и не настоящей, но на деле вышло совсем иначе: оказывается, сплошная правда. В представлении всех, но не Юли (и не самой Алтын). Бека стояла, впитывая статичность вечерней воды, которая не тратила себя даже на волны: полчаса назад море избивало берег, а сейчас топит в себе солнце без лишних звуков. Вот и Бексулу тоже – топит всё самое яркое. Топится. Потом ожила, хоть и очень относительно: пожала плечами, долго выдохнув, искусственно улыбнулась, точно интервью в газету давала, и тихо предложила поехать дальше. – И давно они так? – показательно ковыряясь трубочкой в милкшейке (межсезонье, сейчас можно), спросила Юля, не отрывая взгляда от молочного месива. Бека дёрнула плечом, ещё крепче сжала пальцами бутылку лимонада и ответила так тихо, будто не отвечала вовсе: – Всегда. Просто раньше удавалось не обращать внимания. Юля всё больше не узнавала свою Алтын. От моря, убивающего сегодняшний день, чтобы отпустить его в ночь, убежать можно, оставив тонуть солнце за плечами, а от себя-то? Куда бы они ни шли в тот день, Бека оставляла с собой себя. Ни черта не ожившую. Жанна, когда слушала, проявила чудеса сдержанности, но Юля-то видела, как уголки идеально ровно обведённых красной помадой губ поползли вниз. Бексулу на них с Юлей даже не смотрела, извинилась и ушла, оставив недопитый чай на столе. А после Жанна откинулась на спинку стула и прошипела по-французски изящное, но всё ещё непечатное слово. Юля была с ней согласна, но не в изящности – русский мат от французского далёк. Они никак не могли ей помочь, даже объединившись в русско-французский тандем. Знание своей бесполезности давило душу изнутри. Леруа, конечно, была двинутой на голову, но Беку любила, как родную сестру, и Юля достаточно быстро научилась замечать, как она становилась серьёзной, если вопрос ставился ребром. А он ставился: Бексулу травили долго и со вкусом. – Я не могу на это просто спокойно смотреть, – шипела Юля, сверлила Жанну взглядом, будто вместо неё здесь, на её пустой кухне, собрана вся буллинговая кампания из Казахстана. – А что ты сделаешь? – Жанна усмехалась грустно, с изломом, прикрыла идеально выведенные кошачьими стрелами глаза и положила подбородок на колено поджатой ноги. Всё же нормальная она, когда хочет. И смотрит умно, почти как Витя с этим своим «читаю ваши мысли» выражением лица. – Уничтожишь всю религию, традиции, нормы и сам народ на корню? Мы не можем её понять, принцесса. Как и они не могут понять нас. – Очень воодушевляюще, спасибо, иди пиши статьи на форум. Юля злилась, Жанна одним умным взглядом говорила: это не наша борьба. Забивать гвозди в крышку монохромного гроба люди начали с перемывания костей программам и постепенно дошли до перебора каких-то старых традиций, норм и догм, которые она почему-то должна была соблюдать. Но, как в любом законе снежного кома, чем больше Бека старалась всем угодить, тем становилось тяжелее. Народ почуял, что она прогибается, и стал давить сильнее. Юля, когда впервые увидела концепт костюма – брючного, с глухой водолазкой и широкой лентой на голове, больше похожей на косынку, – честно подумала, что это плохая шутка. Оказалось, что ничего подобного. И понеслась. Бексулу отрастила волосы, стала заплетать их в одну простую косу и убирала то под кепку, то под капюшон: и нет тебе больше никакого бритого виска, который было так клёво трогать и представлять, что гладишь дикого кота, а не человека. От её дикости, взрыва в каждом взгляде не осталось ни искры. Сейчас Бексулу горела. Но изнутри. Никаких драных джинсов, никакой кожанки, которую она любила накидывать на плечи Юле. Заперла любимый мотоцикл в гараже, и на каждый отказ выехать находилось оправдание. За год от её косметички остался только консилер и подводка под цвет волос. Ещё через три месяца она сказала, что подводку потеряла, а новую покупать не хочет. И Юле дарить запретила. Сказала – обойдусь. А потом, когда Юля не сдержалась, взорвалась и долго выговаривала ей на повышенных, что устала ни черта не понимать, путаться и упускать их общее-яркое-цельное, Бека подняла голову и очень тихо сказала, что она настоящая никому не сдалась. Не возьмут замуж. На родителей косо поглядывают. Родственники перестали смотреть выступления. И плакаты – говорит – я все сняла. Не поверишь, что про них сказали… За навалом всех этих ограничений, пересуд, оскорблений Бексулу Алтын теряла себя. За упавшей на плечи усталостью, густой грустью и бесполезной злостью на несправедливость Юля ощущала, как и она сама теряет Бексулу. Время скаталось в один большой клубок, путаный, неразборчивый и смазанный. Дни перестали ощущаться чем-то конкретным, наполнившись автоматизмом из тренировок, режимного сна, питания и звонков по скайпу, которые с каждым разом становились всё менее похожи на первые годы общения. Да и они тоже – всё менее похожи на себя. Всё меньше вместе, всё чаще порознь. У них обеих были свои цели. Юля, заново выучившая своё тело, новые центры тяжести, веса и с нуля пересобранную гибкость, должна была вернуться на лёд победителем. Бексулу, создавшая на фоне своего прошлого кого-то полностью искусственного, должна была умудриться совместить этого «кого-то» и попытку выдрать пьедестал из рук вчерашних юниорок. Юлька ту Алтын, которая тускло мелькала на отборочных, соперницей не воспринимала. Как можно соревноваться с человеком, от которого остались разве что коньки и длинные пальцы, перебирающие воздух перед прыжком по старой привычке человека, оставляющего льду душу? Чем ближе соревнования, тем меньше в Юле терпимости. «Бекс, ну пожалуйста, чё ты как эта» сходило на минимум, оставляя только колючее «ты делаешь огромную ошибку» собственной защитой. – Меня это бесит, – просто сказала она, с раздражением затягивая шнуровку в пустой раздевалке перед последней генералкой. – Не проще было бы сломаться полностью и к херам бросить соревы? Виктор посмотрел на неё с отеческим теплом, и Юля закатила глаза. То самое отеческое, которое «моё дитя несёт полнейшую дичь, но я всё равно принимаю его любым». – Алтын – и бросить соревнования? Ты бы сама могла со льда уйти? Юля поджала губы, затянула правую так, что судорогой перехватит ещё на разминке, посмотрела на Виктора из-под бровей, снизу вверх, и сказала тихо: – Я бы до такого себя не довела. Тепло из глаз Виктора ушло моментально. Он больше не её Никифоров, поддержка сборной, с пониманием принимающий любые косяки. Настоящий тренер по призванию, который любой проёб встречает холодом многочасовых тренировок. – Вы разные, Юлия. Не стоит об этом забывать. Судорогой всё же взяло. И не только ступню. Ссору с Бексулу неожиданностью не назовёшь. Тут уже не в повышенных тонах дело, тут – я не могу смотреть на то, кем ты стала. Бекс ощетинилась тут же, и Юлю даже укололо болью радости: вот она, её Алтын. Долго она ещё будет прятать себя от камер и цепкого взгляда? Но она молчала, только смотрела в одну точку, куда-то в стену или шкаф, и поджимала внезапно бледные в холодном свете раздевалки губы. Давно выученное правило не идти на конфликт, а разойтись и выдохнуть, пока обе не успокоятся достаточно для диалога, сейчас было бы к месту, не накрути себя Юля. С каждым словом шло всё больше жара одностороннего спора, точно с кирпичной кладкой ругалась, и с каждым словом Бексулу всё больше опускала голову, сильнее поджимая губы, до белых костяшек сжимая пальцы на ручках сумки. Юля повзрослела – факт. Юля научилась не срываться на малознакомых людях и не рычать в любую встречную камеру. Единственное, что она так и не смогла изменить – потрясающий скилл напиздеть что-то близкому человеку, и только потом замереть, как если бы холодной водой облили, и понять, что совсем не то имела в виду. Или то, но не такими словами. Близкие уже не обижались и быстро отходили, но каждый раз в них что-то неуловимо менялось. Незаметней всего – в Беке, и перед ней было стыдно, как ни перед кем больше. Потому что она, в отличие от остальных, принимала всё на свой счёт, и за Юлины срывы винила себя. Это как кошке на хвост наступить. Ей больно, обидно и не понятно, что не так сделала, а объяснить ничего нельзя. Вот и сейчас слова вылетели раньше, чем дошёл смысл. – И что дальше? «Кармен» будешь в шеститысячный раз перешивать ради них? А, прости, в ней слишком много страсти. Лебединое, блять, озеро возьми! Чем не классика? Все рады будут! Впервые за их разговор Бексулу посмотрела прямо, и Юлю окатило жаром с головы до ног. Про это самое «Лебединое озеро» они когда-то вместе шутили, и она, отчаянно веселясь, предложила взять роль Одетты на следующие показательные. Бека улыбнулась – как по щеке погладила – и сказала простое: Одетта, Юлька, здесь ты, а я так, колдун на задворках. Стало стыдно и очень-очень плохо. Когда хочешь язык укусить минутой раньше, чтобы не сказать то последнее, самое обидное, полностью решающее и делящее на «до» и «после», где нет ничего между. Где-то внутри, где не было места неприятию происходящего, Юля понимала: «после» наступило давно. Бексулу дверью не хлопала, но ушла с ровной спиной и нечитаемыми глазами, уронив у выхода: я и не думала, что мы настолько разные, Юля. Мы не можем её понять. Первый этап Юля заканчивала обновлённой. В ней больше не было ни капли игривости вперемешку с особой чувственностью, которую она раздаривала фанатам и судьям, рискуя на оборотах, сейчас – только сухой профессионализм и кремень, сверкающий под лезвиями. Количество прыжков и оборотов идеально отточено, никаких изменений программы в последний момент, только вперёд, только к цели, только не искать за бортами необходимый взгляд. Юлька понимала, когда можно позволить себе подобие улыбки, чтобы не потерять баллы за перформанс, а когда разрешено брать сжатыми губами и строгим взглядом. Яков как-то сказал: доиграешься. Хватит считать, что тебе всё дозволено. Но на деле ведь так и получалось. Юлька позволяла себе всё за двоих, пока Бекс не разрешалось ничего. Первое место в этапе Юля себе тоже разрешила. Скупую улыбку после результатов на экране и выход в холл под первое мгновение оваций, едва накинув на себя ветровку. Отсутствие благодарственной речи, потому что «спасибо» заслужила только она, убивая себя на тренировках. Голая спина мёрзла без необходимого взгляда. Прийти посмотреть на короткую Бекс Юля себе разрешила с бо́льшим трудом. Фоном тихо, певуче залилась скрипка из концерта Сен-Санса. Классика композиции, классика костюма, такой же классический макияж, но что-то неуловимо старое и потерянное в новизне, когда распущенные волосы Беки ложатся на глаза, а ноги под коротким платьем вырисовывают привычные дорожки со знакомой идеальностью техники. Женщина. Девушка. Увидевшая свободную жизнь и ещё больше удостоверившаяся, что её нет. Сколько их, таких, которым со всех сторон только про «надо» и «должна»? Юля с трудом сглотнула вставший поперёк горла ком. Все они тянутся, стараясь что-то доказать, заставить воспринимать себя всерьёз, прыгнуть выше головы, разбиться – но получить чьё-то одобрение. Скупой кивок от общества, подачку, демоверсию свободы. А ведь Бексулу всегда знала, что свобода начинается изнутри. Юля вдруг поняла – скучала. Она не прекращала скучать, но сейчас, видя, как чёрный взгляд из-под длинных ресниц выжирает других, рискуя выжрать себя... В этот раз Юля не просто приняла свою неправоту, а... – Извини, Бека. ...ещё до того, как объявили результаты. Разжать прикушенный язык. Алтын улыбнулась ей под камерами и софитами, не теряя осанки, положила ладонь на плечо и быстро кивнула, не отрывая взгляда. До произвольной они не говорили о прокатах и спорте. Просто проводили время вместе, будто потеряли не пару недель, а целый год (Юле до сих пор казалось, что они всё ещё не нашлись). И тогда она услышала музыку. Впервые. Бекс так ничего и не сказала толком; как погладила своей внезапно тёплой рукой по щеке, как смылась разминаться, ни слова больше и не выдала. Даже костюма с макияжем Юля не видела, всё делали уже после, когда её утащил в свой угол Витя, не посмотрев и не послушав: сказал ждать, в любом случае же увидят, а минутой позже-раньше – какая разница? Юля его доводам не внимала, изнутри жрало любопытство и волнение. Дожралось. – Бля, – вырвалось внезапно (или вполне ожидаемо?), она даже поспешила прикрыть руками рот, хотя не столько из-за смущения за мат, сколько от статичного охуевания. Рядом звучно выдохнули, кажется, тоже удивлённо. – Бля, это же Циммер. Тот самый, который сначала прозвучал в «Бэтмене против Супермэна». Который «Is She With You». Который… Юля совсем перестала дышать, потому что включили свет. Чудо-Женщина. С большой буквы. Она часто называла Беку чудом, да и женщиной она была, хотя больше тянула на девушку, едва за двадцать же, но… Но. Теперь это был именно воплощённый концепт, настоящий образ, истинная роль (а роль ли?). Юлю затрясло изнутри, когда стало медленно доходить происходящее. Костюм был между киношным вариантом и классическим, из комиксов, но тётя Рената всё равно умудрилась добавить собственного стиля. Цвета оставались приглушёнными и не резали глаз, не бросались в память так, как лицо Бексулу, его выражение и изящная резкость движений, какая бывает только у дерущегося в ранге настоящего боевого искусства человека. Какая бывает у настоящих амазонок с Темискиры. И какую ещё не видели у Бексулу: по крайней мере, в таком воплощении. Вот он, её огонь. Совсем иной: выел её изнутри и вышел наружу, резкостью, единым толчком, больше не защищаясь, а атакуя, не пряча себя ни перед другими, ни перед самой собой. На секунду она проехалась под самым ярким светом, почти замерев перед поворотом, поймала взглядом Юлю, и Юля увидела, что приглушало цвета. Оставшиеся голыми плечи, шея, ноги – боже, ноги, которые прикрывали только тонкие телесные колготки для тепла – всё было уделано в саже, копоти, такой густой и почти настоящей, словно Бексулу только-только вышла из огня битвы. Выиграть не только битву, но и войну. И лицо тоже вымазано в том же, по щекам словно даже оттереть пытались, следы пальцев видно чётко – но глаза всё равно горят ярче, и их не скрыть даже грязи. Юля успевает пустить сквозь себя мысль: жаль, что не моими пальцами по щекам. Было бы символично. Сколько раз она пускалась в споры с журналистами, когда по запястьям чужие оковы – с одной стороны Яков, с другой держит Витя, хотя оба понимают: права. Молчаливая Лилия, у которой из реакции – только поджатые губы, понимала ещё больше, так же как и дедушка, не включающий в сезон спортивные каналы. Соревнования без Беки, которая целиком и полностью Бека, а не деланный образ из национальных стереотипов, нравились только мерзким журналюгам, делающим «сенсацию» на Алтын, отказавшейся от интервью, и на Плисецкой, исходившей ядом за двоих. «Вы и вам подобные сами загнали ее в этот круг пуританства и никому ненужной сдержанности своей необоснованной ненавистью, а теперь удивляетесь, почему ее лучшая подруга-лучшая соперница едва удерживает себя от того, чтобы разбить камеру бутылкой воды? Пацаны, ну вы и рисковые». Было бы символично. Сколько раз она пускалась в споры с самой Бекой, запихивая её на поле боя и из него же вытаскивая. Не твоя война, Юля. Не твоя война, но твоя Бексулу. Беку крутило по льду и ломало, хотя больше, всё же, ломалась она сама (а Юля по привычке ломалась вместе с ней: за себя, за неё, за двоих). Юля ещё никогда не видела, чтобы она выдавала подобную пластику. Хореография всегда была прекрасная, особенно, если программа ставилась ею самой, но попадание в образ, в мелодию, в переходы и даже плетущаяся сама собой история… Разве можно было выразить столько всего, когда она постоянно себя сдерживала? Одеждой, насильно стёртым макияжем, классической дорожкой и максимальной попыткой хоть немного вырваться на показательных, оказавшихся в итоге тусклыми и блеклыми по сравнению с этим? Удивительно, что даже так она попадала в шестёрки, пятёрки, тройки сильнейших. Побеждала на этапах. Цепляла судей, несмотря на ограничения. Стало действительно обидно. Юля знала её – реальную, искреннюю, спрятанную за скучнейшими прокатами и монотонными улыбками без блеска в глазах. Однако складывалось ощущение, что она видит её впервые (Бексулу избегала не только общения с журналистами, но и…). Уверенная горечь глаз расплавила искусственный лёд. Стало действительно жарко. Бексулу, настоящая, скользящая сейчас по льду, резко дёрнулась в сторону, и в её напряжённом теле, взгляде, подавшимся к невидимому врагу посыле засквозила злость. Такой праведный гнев, сопутствующий тем, кто защищает униженных, оскорблённых и слабых. Подходит к плохим парням с тихим «найди себе добычу по размеру». (и стань моей добычей, потому что прямо сейчас я к чертям снесу тебе голову, просто будучи собой) Юля не была уверена, показалось ей или нет, с такого расстояния хрен разглядишь мелкие детали, но глаза у Бексулу блестели. Мысль скользнула где-то между осознанием и предположением и не успела толком оформиться: после рывка и короткой разгоночной дорожки она прыгнула плановый лутц. Юля честно считала: и подавилась собственным дрожащим вдохом. Тройной лутц, тройной риттбергер. Но это был не… И нет времени на подумать. Бедуинский в либелу, её коронное, с которого можно легко зашататься, не устоять, потерять опору и точку центра. И связка вращений, за которые на прошлом Ростелекоме поставили аж минус два по уровню исполнения, а кто-то из судей даже порывался влепить минус четыре, но его решение отбросили, как низшую оценку. Им, видите ли, не понравилось, что плохо держится на месте, что спина деревяннее, чем желе. И волчок у тебя кривой, и сама ты не очень. Попробуй тут быть «очень», когда тебя сдерживают не только рамки и чужие взгляды, но и собственное тело. Про скрадывающую гибкость одежду Юля даже не заводила речь: от разнесения судейской её удерживали в четыре руки. За себя так не впрягалась, как за Беку порой. Ну а хрен ли они ей постоянно свиней подкладывают, когда и без них тяжело! Если точку центра Бексулу и потеряла, то настолько легко и безгрешно, что ни о каком штрафе речь идти не могла. Где-то в горле затеплилась глухая радость: помогли всё же питерские тренировки. Юле хотелось верить, что и она тоже. Помогла. Может, не словом, но взглядом, не голосом, так рукой на талии; когда вместе по льду, чтобы заново узнавать не только себя, когда тянуться у станка на радость Лилии и в зеркале с улыбкой ловить чужие сведённые брови (это тебе не силовыми в зале брать, девочка, у нас тут терпение, терпение и ещё больше терпения, когда выть хочется). Ускоряющийся ритм отдавался через пол, стены и даже воздух, а всё равно было не разобрать, что громыхает громче – он или собственное сердце. Заход. Тройной флип, тройной тулуп, риттбергер. Покачнулась на выходе, но устояла, дёрнула раздражённо плечом, продолжила злее, ярче, резче и… Зал зашумел. Рядом начали вставать люди. Музыка перерыкивала их всех, заводила сердце в бешеную гонку, в которой ни проигравших, ни победителей, ни чёткого определения скорости, она вела всё дальше, нещадно подливая в кровь адреналин. Словно катишься рядом с ней, и идёшь не против, а за плечом, поддерживая, прикрывая спину, справляясь мечом и копьём. По замёрзшим щекам пошло горячее, нос неприятно защипало. Лёд повело под лёгким блюром, но Юля, злясь следом за Бекой, нетерпеливо проморгалась, вгляделась ещё внимательней. Она обещала смотреть до конца. Понимание, что нет никакого конца, что всё это – одно сплошное начало, пришло гораздо позже. Руки у Юли успели испачкаться в чужом гриме, под губами осела горечь, когда целовала чёрные щёки, форменная куртка сборной пошла тёмными пятнами (то ли от собственной туши, то ли от того, что на неё только что сплюнули душой). Свои оценки так не запомнились, как цифры Беки, вышедшие на экраны под общий гул. – Пришла пора менять себя? Вместе с чернотой на гигиеническую салфетку ложился рыжеватый слой и золотистый блеск. Бека улыбалась сквозь зеркало в туалете, смотрела на Юлю по-новому, но со старым огнём. – Пришла пора менять мир. Юле снова четырнадцать и её опять крадут после проката. Только на этот раз… – Интервью с призёрами через двадцать минут. Ты со мной? – Бекс Юлю не то чтобы спрашивала, скорее, ставила перед фактом с вежливой вопросительной интонацией. Юле опять шестнадцать и она снова понимает, что влюблена в свою лучшую подругу. Ту самую, которая на тогда выбирает сломаться, чем идти против всего мира. «Мой кремень в тебе, Юлька. Не подведи». Юле больше не шестнадцать и она не хочет снова плеваться истериками: ты подводишь сама себя. Ещё два часа назад ей казалось, что до настоящей Бексулу, до той самой, которая своей внутренней силой без всяких усилий разрывала стадионы, бесконечная дорога шагов по горящему льду. А теперь – просто прикоснись. Юля касается, стирая с её виска пропущенную дорожку. – Я с тобой. Она ведь обещала до конца (и не только смотреть).