Dеpaysement

В моем начале мой конец (…) Восход прорезается, новый день Готовит жару и молчанье. На взморье рассветный ветер, Скользя, морщит волны. Я здесь Или там, или где-то еще. В моем начале. Томас Стернз Элиот, «Четыре квартета»

Иногда она вспоминала. Это чувство подкрадывалось незаметно, с тишиной современного европейского трамвая. В салоне объявляют следующую остановку, прозрачные двери-крылья складываются обратно, и длинное железное тело трогается дальше. И тишина. Только слышно скольжение грузного корпуса по ровным блестящим рельсам. А за окном площади и улицы, реки и мосты, люди и безлюдье. «Осторожно, двери закрываются. Следующая станция … » … воспоминание о трамвае. Скалл закрыла глаза. Между одним мигом и другим она оплатила проезд, оглядела полупустые ряды сидений и, чуть шатаясь, заняла свободное место у окна. И уперлась в него невидящим взглядом. Иногда она вспоминала, и сладость иллюзии длилась один миг и целую вечность. Или горечь. Но чаще сладость. Не только картинка расплывалась по всему сознанию невидимой сферой; она приносила с собой звуки. И ощущения. Стекло трамвая, к которому прилёг уставший лоб, было прохладным. Разум помнил это прикосновение. А еще он помнил, например, материал мягкого сидения под пальцами. И конкретный оттенок освещения длинных салонных ламп. Скалл сфокусировалась на холодном и ясном декабрьском небе, ярком, как подобает в самом начале заката, оттенка Пламени Колонелло, и стала рассеянно хлопать себя по карманам комбинезона в поисках пачки сигарет. Вдалеке гоготали чайки, пряча белые перья по терракотовым крышам. Вблизи шумели механизмы, огромные и маленькие, под чьими-то внимательными взглядами. Скалл помогала их строить. Некоторые машины родились из её чертежей. Стучали молотками; шипели по дереву пилами. Из шума выныривали и прятались громкие оклики и возгласы, команды. Голоса, весёлые и уставшие; док разносил чужое радостное эхо. Заканчивался очередной трудовой день. В поле зрения Скалл появилась длинная мускулистая рука с приглашающе открытой пачкой. — Будешь? — почти скучающим тоном спросил Роб Луччи. — Буду, — улыбнулась Скалл, поймав чужой взгляд. И подцепила пальцами сигарету. Они прикурили с одной зажигалки и уставились в никуда. Дым путался в тяжелых волнистых прядях Луччи, как могла бы прятаться чужая мягкая ладонь утром-после. Он стоял рядом, буквально в шаге, но всё равно будто очень далеко. И смотрел на небо внимательным, сосредоточенным взглядом; так, как обычно не смотрят. Его сигарета висела между большим и указательным пальцем по-мужски надёжно. Луччи выдыхал носом, и дым клубился простым орнаментом, повторяя изгибы чужих бровей и аккуратной бородки. — Ты невероятно грациозный, — вдруг сказала Скалл из ниоткуда. Она сама не знала, зачем прервала эту маленькую никотиновую тишину на двоих, хотя, да, его странная грациозность; эта мысль тоже вертелась у неё в голове в последнее время. — Боевые искусства? Танцуешь? Луччи глянул на неё краем глаза, не поворачивая головы. Затем отвёл взгляд обратно, в сторону неба, на котором неторопливо начинали розоветь облака. — Можно сказать и так. Скалл улыбнулась, хотя на неё никто не смотрел, и пожала плечами: — Ты не подумай, просто … Очень плавные движения. Вообще все. Элегантные такие. Засмотреться можно! — И ты засмотрелась? — ничуть не смутился Луччи, выдыхая дым. — Конечно, — тоже категорически не смутилась Скалл. — Это красиво; а на красивое можно смотреть. И нужно. Это приносит гармонию в душу. — Еще немного, и я сочту, что ты флиртуешь, — сухо констатировал Луччи, все-таки полуобернувшись к ней. Его лицо, как обычно спокойное, не изменилось, но в чужих глазах, бровях и даже немного в губах появились смешинки. Скалл почувствовала, как её улыбка становится чуточку шире. — Что ты, я просто констатирую очевидное. Луччи тихо фыркнул и затянулся снова. Скалл тем вечером шла домой другим маршрутом; мимо каналов, немного по крышам, через весь город; спускаясь в самый низ, чтобы подняться обратно почти на самый верх. Синие сумеречные улицы переплетались с жёлтыми огнями окон. Пахло свежей выпечкой, тёплым мясом и жареной рыбой. Безликие потоки людей текли по улицам города вровень с каналами, отражаясь на воде пёстрыми тенями. Болтовня живых голосов, разноцветная и ускользающая от сознания. Скалл бродила и думала; и в этих мыслях отдавался эхом звук европейского трамвая на блестящих рельсах. Весьма благоприятное воспоминание, чтобы зациклиться. Это не значило, что его не хотелось скинуть с себя, как ботинки после долгого дня. Скалл знала, почему именно трамвай. Она хотела сесть в него, но железная машина ходила по рельсам совершенно другого мира. В этой конкретной вселенной трамвай априори не мог существовать. Чтобы построить его, нужны в первую очередь даже не чертежи, нужна Европа. Скалл второй месяц жила на острове Ватер-7. Она добродила до звёздной ночи и только потом пришла домой. — И где тебя столько шатало? — нарочито незаинтересованным голосом спросила Калифа, соседка по апартаментам, из своей комнаты. — Нигде и везде, — весело отозвалась Скалл. — Я гуляла. — Лучше мужчину себе нагуляй! — Ха! Пусть он сам меня нагуляет! … Скалл смотрела перед сном из своего окна на звёзды и, как обычно, не могла понять, почему в очевидно перпендикулярном мире висели на небе и Орион, и Альфа Центавра, и Гончие Псы, и всё остальное. (…) Бывали дни, когда Скалл путалась в местном наречии и больше молчала, чем говорила. В этом не крылась какая-то большая вина или тяжелая драма; всего лишь естественный лингвистический шок. И культурный. И урбанический. Люди дивного нового мира говорили на эсперанто. Это делало ситуацию и сложнее, и легче, потому что у одного на весь земной шар (если это, конечно, шар) языка было множество разных диалектов. У моряков с Ист-Блю в репертуаре, среди прочего, были японские слова и традиции, и те использовались иррационально, опираясь на какую-то непонятную никому логику. Торговцы с Вест-Блю стрекотали между собой на латино-испанском, то есть, фактически, на испанском диалекте, только, единственное, Скалл не могла взять в толк, на каком именно. Колумбийский испанский, например, отличался от аргентинского испанского, пуэрто-риканского и чилийского. Все они между собой рознились. Было бы интересно, конечно, узнать, какой именно диалект доминировал на Западном море, но, к сожалению, до своего нового положения Аркобалено Облака не слишком сильно интересовалась лингвистическими тонкостями. А потом стало поздно. В эсперанто Сауз-Блю тоже доминировал испанский, точнее, французский и испанский с легкой примесью португальского. Скалл старалась поменьше общаться с южанами, потому что от их говора у неё начинала болеть голова. Она прекрасно понимала, о чём они говорят, но когда мозг старался разложить слова по полочкам, становилось нехорошо. Ну и, на удивление, в этом мире южане были тоже, в массе своей, стереотипно болтливыми, причем чесали они языками очень быстро и часто глотали звуки. Возможно именно по этой причине, с ними мало кто из Галей-Ла соглашался близко работать; в конце концов, тяжело взаимодействовать с человеком, когда говоришь ему одно слово, а он тебе — сто одно. И еще надо обязательно переспрашивать, потому что всё сказанное было протараторено, как каблуком в хорошей чечётке, а в ста словах спрятались и требования, и оплата, и условия, и страховка. В общем, с южанами чаще всего работал Паули. С южанками. Очевидно почему. В северном эсперанто, что логично, доминировали нордические языки, в частности немецкий, голландский и шведский. С северянами Скалл нравилось общаться. Во-первых: они были неразговорчивыми, а Облако всегда почему-то тянуло к мрачным типам, у которых на лице было почти написано «ИНТРОВЕРТ». Во-вторых: она была метисом, с отцом-немцем. Голландский-немецкий-шведский очень похожи по звучанию, лексике и грамматике; всё равно что итальянский-испанский-португальский. Если знаешь на бесподобном уровне один язык из перечня, наполовину понимаешь остальные два. Скалл всё равно путалась в эсперанто, потому что не понимала, какое слово на каком обычном языке должно звучать в предложении. Сказала что-то отчасти на голландском, а надо было на итальянском. Чихнула по-английски, а стоило по-французски. И так далее. По крайней мере, коллеги относились к этому хорошо, то есть шутливо; подтрунивали, но без зубов и яда. Их веселье не царапало ни тело, ни сердце. Это было здорово и странно, потому что в родном мире стёб Аркобалено являлся бессмысленным и беспощадным. И вечным. Они не забывали никому ошибок, не отпускали обиды и вели себя во многом как дикие звери, оспаривающие территорию. Оборачиваясь назад, глядя из цивилизованного и более-менее гуманного общества в свой родной и старый мир, Скалл понимала, что ей на самом деле осточертело жить в мафиозном зоопарке. Это была странная мысль. Окрыляющая. За годы жизни в мире мафии Скалл усвоила несколько правил подпольного существования, в особенности два: первое — никому не говорить о бойцовском клубе; и второе, (как сказал вроде бы Дейви Джонс) — часть корабля, часть команды; то есть на дно с кораблем и до конца своих дней. Иначе говоря, все играют до финала. Победителей нет, потому что каждый живой априори победитель. Проигрыш — тоже дело понятное. Встать и уйти нельзя. Казалось бы. Тем не менее, Скалл вышла из игры. И осталась живой. И не было рядом Реборна, который напомнил бы о кровавых догмах теневой стороны жизни, или Вайпер, никогда не перестававшей копить деньги, или даже Лал, стоявшей вечно начеку. Никого не было. Только Скалл, огромные моря, эсперанто и новые люди. Она привыкла прятаться в масках, постоянно куда-то спешить, кого-то убивать, кого-то спасать, спасаться самой — и новая свобода, стоило только об этом подумать, делала колени приятно слабыми. Можно было наконец-то, (наконец-то), побыть самой собой. Пожить для себя, по тем правилам, которые нравятся. Скалл могла бы поднять пиратский флаг над головой, или встать под чужой, и пойти под вздутыми парусами на край света, чтобы увидеть все чудеса, попробовать жизнь на язык и, может быть, стать страшно знаменитой. Она могла бы пойти в Дозор, чтобы носить на спине «Справедливость», стараясь не дрожать под тяжестью такого сильного слова; беречь людей, весьма легально поступая по совести. Скалл могла бы найти величайшего учёного на свете и попросить вернуть её домой; но домой, по правде говоря … не хотелось. Что ждало её на родном месте? Ладно, было и хорошее. Итальянский, испанский, венский кофе в уличных ресторанчиках; зимой по металлическим пепельницам отблески огня от горелок, а на стульях подушки и пледы. Свежая французская выпечка; розовощекие французы и француженки встают пораньше, чтобы собрать у своих пекарен голодных романтичных жаворонков; тёплые багеты и круассаны расходятся по рукам быстрее, чем сдача. Лавандовый Прованс, историческая родина романтики. Старик Рим с протёртыми, гладкими и блестящими камнями лестниц и перил. Венеция, узкая и тёмная, и маленькая; город-лабиринт; водные такси. Витиеватая архитектура Цюриха; фаллоимитаторы в супермаркетах. Ароматный греческий сыр; теплый взгляд кудрявого официанта: «возьмите к нему домашнего вина, урожай семьи этого лета». Лазурные воды пляжей Сардинии с неправильными, пёстрыми фламинго и разрушенными крепостями. Разноцветные деревни Корсики, в каждой из которых утверждают, что именно здесь родился Наполеон, не верь тем детям старого козла, девочка. Сонные водители-индусы на неровной дороге к буддийскому просвещению, храни их машины Кришна. Солнечные улыбки латиноамериканцев с тяжелыми глазами; «земля досталась нам с кровью, с кровью мы в неё и ляжем»; смерть как продолжение пути; живи, пока жив. Царапающий небо Манхэттен, яркий и сияющий своей верой во всемирный прогресс. Секвойи Сан-Франциско, молчаливые и вечные. Изумрудные лужайки Вашингтон-ДС. Альпы, Пиринеи, Кордильеры — их крепкие старые кости, в которые хочется впиться пальцами, чтобы никогда не отпустить. Седая грива Ниагарского водопада, огненные канадские клёны. Скалл могла продолжать и продолжать, мысленно перечисляя места, где она была, и где хотела бы оказаться ещё раз, может даже пустить корни. Но этих причин всё равно не хватало, чтобы сорваться с места и начать искать путь к возвращению. Великая, глубокая, ошеломляющая красота мира не вытесняла собой мрак самых тёмных сторон человеческой натуры. Вернись Скалл обратно, она вернулась бы, в первую очередь, не домой, а на службу. На службу странной, порочной, жестокой системе — она вернулась бы к Левиафану. Реборн отождествлял себя, (или старался отождествлять), с принципами Макиавелли, простыми, эгоистичными и бессердечными; он мог так жить; это принесло ему славу и доход. Колонелло, (как и Лал), был солдатом; он выполнял поручения и миссии, не задавая вопросов, и свободе воли предпочитал деньги и рюмку. Никто не знал, на что именно копила и копит Вайпер, но эта цель как затащила её в кровавое месиво, так там и оставила; и Аркобалено Тумана не стала сопротивляться; разве что встала под протекцию. Верде с самого начала был максимально отчуждён от мира мафии; гении могут себе позволить эпатаж и эксцентричность. Единственное, о чём он беспокоился, это о собственных идеях, и о том, как их воплотить в жизнь; остальное проходило мимо него. Фонг научился жить со своими убийствами, и на философском уровне он возвышался над своими коллегами, как статуя Свободы над Нью-Йорком. Возможно, именно поэтому Реборн с ним не ладил. Луче играла человеческими жизнями в шахматы, как и Ария после неё, как и Юни. Каждая знала многое с самого начала. Юни всё равно пошла к Бьякурану, понимая, на что обрекает остальных Аркобалено, Вонголу, Варию, Шимон, Каркассу. Скалл помнила свою смерть, как помнил каждый собственную из Радуги. Она не была уверена, что когда-нибудь до конца простит. По правде говоря, не хотелось прощать. Удивительно, но когда люди произносят слово «Аркобалено», подразумевая семерых сильнейших, они не имеют в виду Небо. Считая «неправильную» пустышку Лал, их и так всегда было семеро. С «путешествием» в новый мир к Скалл пришло много разных мыслей, на которые раньше не было ни времени, ни сил, ни возможности. Например, последние тридцать лет у неё ни разу не возникал в голове вопрос: «окей, и что делать дальше?». Всё было очевидно. Следующее задание — и вперёд с песней. Но внезапно, даже слишком внезапно, старая земля ушла из-под ног, и пришла другая. И появилась свобода, пугающая своей обширностью. Необъемлемые моря с мириадами островов, ярчайшее небо над головой. Никаких сведений о Скалл ДеМорт. Чистый лист. Она могла бы стать кем-то невероятным, но вместо этого Облако Аркобалено устроилась плотником-механиком в компанию Галей-Ла, чтобы делать корабли, проектировать, чинить и собирать механизмы. Если считать Проклятие, ей было пятьдесят шесть лет. Биологически тело Скалл едва дошло до тех двадцати трёх, когда всё началось: и мафия, и бесконечное фарисейство, приправленное насилием, и предательство Луче. Скалл уже в каких только приключениях ни участвовала, даже спасала мир, (точнее, мировой баланс; ну так, немного). Она и не задумывалась раньше, насколько сильно от всего устала. А ведь у неё никогда не получалось вписываться в мир мафии; постоянно приходилось что-то из себя изображать. На острове Ватер-7, впервые за долгие, долгие годы, она смыла с себя грим осторожными, мягкими движениями; сняла весь пирсинг, отклеила декоративный пластырь с щеки. И когда из зеркала посмотрело цветущее, нежное, совсем юное лицо, лицо молодой женщины, красивой и притягательной, Скалл поняла с закипающей внутри решительностью, что еще не скоро вернётся работать на чужую потеху клоуном.