Dеpaysement

Сознавать значит быть вне времени, Но только во времени помнится Миг в саду среди роз. Миг в беседке под гулом ливня, Миг сквозняка при курении ладана, — Только между прошедшим и будущим. Только времени покоряется время. Томас Стернз Элиот, «Четыре квартета»

Ватер-7 так сильно напоминал старый мир, что в первое время у Скалл щемило сердце и ком вставал в горле. Множество людей на сравнительно небольшой территории создавали эффект мегаполиса, но само это понятие, «мегаполис», осталось где-то далеко за гранью; и к этой грани нужно было тянуться и тянуться. Но Скалл всегда была молодцом. Она велела себе отпустить старое, чтобы открыться новому (иначе не приживёшься), и отпустила. И открылась. Не сразу, как хотелось бы, но довольно скоро. В конце концов, нельзя прийти в будущее, если смотреть в прошлое. Ватер-7, огромный кусок земли под ногами. Дома на домах, уровни на уровнях, и корабли, множество кораблей. Они сидят на волнах, словно сытые чайки, и спят в ожидании своих хозяев. Скрип уставшего дерева и дыхание моря стали такими привычными звуками, что без них, так думала Скалл, было бы сложно уснуть где-нибудь на родном материке. Она вспоминала ночную тишину особняка Аркобалено с гуляющими тенями вдоль коридоров; тишину натянутую, словно тетива. Боже храни тебя, если громко хлопнешь дверью холодильника в самый темный час перед рассветом. Последствия будут ужасны. Наверное. Скалл не хотела проверять, потому что сонные мафиози — мафиози тугосоображающие. Даже Реборн. Даже Верде. Стрелять сначала, переговоры позже. … Скалл решила не возвращаться. Точнее, не искать самостоятельно «путь к отступлению». Наверное, это было странно с её стороны. В родном измерении наверняка ждали (и искали) свою госпожу члены Семьи Каркасса; наверняка непутёвый Энма беспокоился за нерадивую учительницу. Ради них, однако, не стоило возвращаться. Точнее, при всём уважении к ним, они того не стоили. Годы одинокой жизни, самостоятельной и кровавой, позволили Скалл узнать себя с неожиданных ракурсов; и она узнала, в том числе, что пойдёт на жертву ради кого-то, только если она стоит на втором месте в жизни другого человека после него самого. Глупо требовать от других наивысшей инстанции любви и уважения, но просто высшей? Легко. Скалл, разумеется, не стояла на пресловутом втором месте ни у Каркассы (кто она? Донья, чтобы такое требовать?), ни у Энмы. У Небес, даже земляных, или как там, не могло быть любимчиков; частый психологический минус «централизующего», (в основном, оранжевого), Пламени — неспособность любить по-настоящему. О, они безусловно любят свои Элементы, любят как могут, и Семью свою любят, и самих себя. Но когда любишь слишком много, само это чувство становится слабым. Один мальчик любил несколько видов спорта, и ходил раз в неделю на каждый из них. Другому мальчику безусловно нравились другие виды спорта, но ходил он на единственный, зато каждый день. Первый мальчик, годы спустя, мог хвастаться, или просто рассказывать, о своих секциях, и даже иногда что-то вспоминать из выученного. Второй мальчик стал мастером спорта, и в какой-то степени связал свою жизнь со своим хобби. Первый мальчик несомненно любил ходить неделями подряд на разные секции, но его любовь, если присмотреться, была маслом, размазанным по слишком большому куску хлеба — поверхностной. Небеса не могли любить кого-то с концентрацией второго мальчика, потому что им и так приходилось слишком за многим следить, слишком многим себя отдавать. Скалл всегда хотела оказаться у кого-нибудь на втором месте, сразу после чужого человеческого «я». Ей хотелось этого давно, и желание не гасло даже в самые тёмные времена, когда огонёк надежды дрожал на ветру, и когда ни во что не хотелось верить. Мафиози погубили культуру любви в своих кругах. Никаких союзов сердец. Всё опошлено. Одноразовые романы, временные любовницы-любовники, холодный брак по расчёту — финита. Это была еще одна причина в такой востребованности Небес; любовь фактически запрещена, но им можно её проявлять. И Элементы имеют право любить своё Небо. Вот и пример успешно раздутой пропаганды, придуманной давным-давно Вонголой: «вступай в Гармонию и будет тебе счастье». Скалл не могла не вступить в Аркобалено, но счастье почему-то помахало ручкой и скрылось вдали. Скрылось вдали, чтобы засеребриться на лазурном горизонте чужого мира тридцать три года спустя. Разумеется, Скалл не собиралась от него бежать. (…) За два месяца работа в Галей-Ла Аркобалено Облака успела понять, что Айсберг был очень хорошим начальником. Он был настолько хорошим, что Скалл с непривычки поначалу не понимала, как ей работать. Она пришла на собеседование не зная, чего ожидать. Оделась, как женщина, привыкшая к работе руками: джинсовый комбинезон с чуть закатанными штанами, льняная рубашка по локоть, тёмная кожаная куртка (потому что на море в октябре холодно!). И принесла с собой пару набросков. Ну, так. Механизмы всякие. Скалл и до памятного предложения Шахматноголового разбиралась в технике; трюкачество на мотоцикле обязывало. К тому же, в лабораторию Верде лучший мафиози мира нечасто захаживал; там можно было спрятаться. И Грозе, на удивление, нравилось словесно описывать свои опыты, было бы кому послушать. Когда дело касалось инженерии, они даже дискутировали, и Скалл честно могла назвать себя музой некоторых творений своего коллеги, и совсем иногда даже матерью. Верде был единственным из остальных Аркобалено, кто знал о её половой принадлежности. Во-первых: как врач «развесёлой» гоп-компании. Но, в основном, конечно, (разумеется), как любовник. Они переспали до Проклятия один раз или десять, переплетаясь потными телами на столах, стерильном полу, узкой кушетке и даже в кресле. Верде подходил к сексу так же, как подходил ко всему: занудно, дотошно, с азартом и голодной страстью учёного. Можно сказать, Верде, совокупляясь со Скалл, делал вклад в мировую сексологию и сексопатологию; хотя исследования и даже сама идея об исследованиях пришли позже, (намного позже): когда блокировка дверей лаборатории стала традицией и когда Верде стал покупать собственные сигареты (и держать их в одном кармане с презервативами). Он был чёртовой секс-машиной, и у Скалл после каждого раза заплетались ноги, руки и язык; хотелось есть, спать, подмыться и получить гарантию на следующий раз. Верде же, взъерошенный и блестящий от пота, устало и умиротворённо закуривал, осоловело глядя в потолок; и в эти короткие минуты он действительно выглядел человеком из плоти и крови, а не сумасшедшим, пусть и гениальным, учёным. Между ними не было чего-то глубокого и красивого — просто совокупления под светом белых медицинских ламп, самый простой танец между мужчиной и женщиной. Скалл, конечно, иногда задумывалась, немного мечтательно, но потом одёргивала себя, прекрасно понимая, что ничего особенного не было. Пустяки. … Айсберг был хорошим начальником не только потому что с первого взгляда определил, насколько хорошо будет справляться в главном доке потенциальный рекрут. И не только потому что в итоге взял к себе Скалл с её мутными документами; не фальшивыми, но мутными, сделанными по принципу «ой, простите, я потеряла все мои важные бумаги». Айсберг работал для людей: для потребителей, местных жителей и подчинённых — и эта работа приносила ему радость. Он делал всё по совести; иначе говоря, он делал хорошо. Айсберг дал ей должность, стол для черчения, двух подопечных и набор с инструментами. Сказал, чини что сломано, черти по требованию, других не задирай, зарплата в первых числах, медосмотр бесплатный. Всё. Они по-деловому пожали друг другу руки. Скалл тем же днём приступила к работе, получив дружественных хлопок по плечу от начальника. Она не знала тогда, чтобы была единственной женщиной-плотницей; что помимо неё «в верхах» работала только Калифа, причём секретаршей. Зато она знала, что Айсберг, поглядев на чужие документы, позвонил куда надо и потребовал, чтобы их сделали чуть более подробными; чтобы никому не захотелось задавать вопросов или приглядываться. Мэр Ватер-7 умел давать вторые шансы; и первые пару недель Скалл ходила потерянным утёнком по главному доку, не веря, что коллеги так добры, что начальник так добр, что её никто еще не попытался ни убить, ни унизить. (…) Когда Скалл только пришла в новый мир, мир взял её к себе, как женщина берёт из приюта ребёнка. Её удочерили, приняли за свою, заклеймив двумя чёрными-чёрными татуировками на бицепсах. Она узнала это от старика в порту, с зубами, наполовину вывалившимися изо рта; от старика, который откачал воду из её легких. Дряхлый моряк с мускулами, натянутыми словно струны. Он прошамкал, оглядев новые татуировки зорким глазом: — Ох, и повезло и не повезло тебе, девочка. И большее из него удалось выведать, только купив ему тёплого хлеба. Он был стар и беден, и Скалл очень нужно было знать, во что она ввязывается. И пока старик с нищенской нежностью поедал свой бесплатный обед, Аркобалено Облака смотрела на чаек, на постеры с награждениями за пиратов, на белое здание местного филиала морского Дозора и старалась дышать ровно, категорически не паникуя; пять секунд вдох, семь секунд выдох; мы больше не в Канзасе, Тотошка. Старик в бедной, но чистой одежде, сверкая водянистыми глазами, сдержал своё слово и поведал про татуировки, хотя Скалл не производила впечатление регулярного гражданина, говорила на ломанном языке и задавала очевидные вопросы — моряк мог сдать бы её местной полиции, но он, вместо этого, пожалел. Старик сказал, скрутив сигарету: каждый человек свободен выбирать кого угодно для своего сердца, но можно искать всю жизнь тихую гавань, и так её и не найти — и глаза у него заблестели грустной улыбкой. Но есть способ приманить к себе свой единственный приют; никто не знает лишь, откликнется ли чужая душа; надо сделать татуировку, одну или несколько, синим, красным, серым, их оттенками, и если татуировка почернеет, станет словно уголь или дёготь, значит где-то на свете у другого человека появится такая же, на том же месте, тоже чёрная. И потом, какие бы татуировки два человека ни делали, они будут появляться на телах у обоих. — Тихая гавань — это любовь? — спросила тогда Скалл, робко и немного напуганно касаясь своих отметин, чёрных как нефть. — Каждый решает сам, — пожал плечами старик и посмотрел на совсем-еще-девочку взглядом, напоминающим родительскую нежность. — Это человек, с которым всегда будет хорошо, в той или иной мере; человек, который поймёт и примет тебя; человек, которого поймёшь и примешь ты. Лучший друг, лучший враг, партнер, коллега или возлюбленный — всё, как вы захотите сами. — То, что у меня есть татуировки, означает, что я его или её обязательно встречу? — Зависит от того, во что ты веришь, — хмыкнул старик с сытой улыбкой. — Если веришь, что встретишь … если захочешь встретить … то все звёзды сложатся так, чтобы это случилось. Скалл не знала, как к этому относиться ни сразу, ни два месяца спустя, уже на новом рабочем месте. Иметь Предназначенного человека … предназначенного кем? И почему? Значит ли это, что в конкретном мире островов и морей действительно есть Господь, которому ведомо всё и вся? Значит ли это, что появление Скалл было не случайным? Да, еще один культурный шок — в новом мире существовало христианство; и это рождало очень много вопросов. Откуда?.. Как?.. Где лежала здешняя Иудея? Кто предал Христа? Кто апостолы? Кто святые? Что было вместо Древнего Рима, и было ли вообще? Когда Скалл задумывалась о возвращении домой, ей казалось, будто татуировки тяжелели, будто она их чувствовала, эти два чёрных конверта, но скорее всего, так играло лишь измождённое воображение. Она думала о своём Предназначенном, (или своей Предназначенной), и мысли ходили кругами вокруг проблемы, не смея прикасаться к ней. Этот человек всё-таки надеялся найти свою тихую гавань, как выразился тот старик. Один из (в среднем) трёхсот пятидесяти имел чёрную татуировку; у большинства людей они до самой смерти оставались синими-красными-зелёными-коричневыми. Наверняка для тихой гавани Скалл изменение цвета стало большой радостью. Будь в родном мире похожая возможность заполучить лучшего друга-врага-коллегу-партнёра, Аркобалено Облака наколола бы себе даже несколько татуировок, неповторимых и странных — настолько сильно ей было нужно то самое, о чём говорил старик. Она хотела даже не любви (враньё, очень хотела), а понимания и принятия. Что станет с человеком, если его обещанный приют для сердца окажется за пределами мира? Как он это перенесёт? Как поймёт? Скалл не знала и не хотела знать, потому что вероятные ответы её пугали. Кроме того … кроме того, очень хотелось любви. По-женски хотелось. Скалл очень давно не чувствовала себя женщиной на родной планете, но ситуация изменилась, и теперь она очень даже хорошо себя ощущала в собственном теле со всеми естественными натуральными принадлежностями. (…) Время шло, эсперанто эсперантился, работа работалась, а коллега по имени Луччи был прекрасен как чёртова мечта, и Скалл очень старалась на него не смотреть, чтобы не засматриваться. Он пользовался большим уважением в доке, его труд и критика ценились очень высоко; так же высоко, как труд длинноносого, лёгкого на подъём, Каку и шумного, (очевидно девственного), Паули. Может, Луччи воспринял отсутствие внимания со стороны новой коллеги как личное оскорбление (или ещё что), поскольку он зачем-то начал устраивать с ней перекуры. Среди плотников было много курящих, добрых три четверти; в Ватер-7, торговый город, всегда завозили хороший табак, хотя бы даже проездом. Однако, судя по удивлённым реакциям коллег, Луччи нечасто составлял кому-то компанию в никотиновой передышке. И вообще нечасто с кем-то общался не по работе. А если к нему кто-то приставал из незнакомых людей (клиенты или местные жители вне дока), он превращал свой очень даже приятный дымчатый баритон в комичный фальцет и притворялся мрачным немым человеком с говорящим голубем. (Ладно, у всех свои хобби). В общем, его желание пообщаться было неправильно понято товарищами по профессии — и это дало… некоторую почву для сплетен. И Луччи даже (зачем-то) ухудшал ситуацию, сея всякие странные мысли в чужих головах; и из семян прорастали полноценные слухи. Например, когда Скалл поняла, что куда дешевле выходило использовать самокрутки, Луччи и вовсе, судя по взглядам остальных коллег, сделал что-то из ряда вон выходящее. … Скалл в жизни не крутила табак, поэтому первая её попытка была похожа на изнасилование. … вторая тоже. Третью бумажку с уже подготовленным фильтром весьма решительно отобрал Луччи, и в итоге его самокрутка получилась такой ровной и красивой, что Скалл стало стыдно. Он, заметив чужое смущение, мог бы просто что-нибудь сказать, как это делают обычные люди, но Луччи, как можно было понять, не был человеком излишне разговорчивым, (разве что когда кого-то отчитывал, или вёл нравоучительную беседу, или запугивал пиратов), поэтому он щёлкнул Скалл по носу. При этом вид у него был красноречивый, будто говорящий: «если мы не закурим сейчас же, готовь завещание». Но всё равно. К Скалл после этого почему-то перестали подкатывать сотрудники. Кроме Паули. Ну, Паули всё равно не считался; он жаловался, что её рубашки по локоть, (обнажающие ключицы и подчёркивающие тонкую шею), и комбинезон, (приталенный), навевают на всякие мысли. К тому же, Луччи с Паули и без того цапались, как кошка с собакой, так что, как говорится, no harm was done. … Скалл считала, что большинство коллег неправильно поняли внимание своего побратима, но она не спешила опровергать чужие мнения; Луччи, по какой-то причине, тоже не спешил. Возможно, он использовал новые сплетни, чтобы оградить себя от фанаток, или ему могло быть просто всё равно. Скалл не жаловалась; её жесты не стали под любопытными взглядами неуклюжими или неловкими. Она не краснела под шутками; впрочем, шуток не было; по крайней мере, в лицо. В конце концов, Луччи действительно был невероятно красив; он обладал каким-то животным магнетизмом, которому не хотелось отказывать. Кроме того, он олицетворял типаж, который раньше, как думала Аркобалено Облака, существовал в одном-единственном экземпляре, (недоступном, далёком, холодном и безнадёжном), и… и Скалл очень остро ощущала себя женщиной рядом с ним. Она знала, как инстинктивно менялась её походка из уверенной в повиливающую под взглядом конкретных морозно-серых (опасных, хищных) глаз. Иногда мужчинам надо позволять играть в свои игры, потому что победа или поражение всё равно что-нибудь принесут. А если нет, то, что же, процесс игры — одна из самых приятных изюминок жизни. Скалл любила хороший изюм.