Dеpaysement

Чтобы познать то, чего вы не знаете, Вам нужно идти по дороге невежества, Чтобы достичь того, чего у вас нет, Вам нужно идти по пути отречения. Чтобы стать не тем, кем вы были, Вам нужно идти по пути, на котором вас нет. (Томас Стернз Элиот, "Четыре квартета")

Иногда, стоило открыть глаза, стоило только приподнять с себя сладостную утреннюю дрёму, сразу становилось понятно, как пройдёт новый день. Может, дело было в прозрачных танцующих занавесках, скользящих балетными пируэтами по солнечному окну. Или в золотых лучах-прядях, по которым, будто пригоршня блёсток, кружилась пыль, поднимаясь то вверх, то вниз, словно дышащая грудь незримого призрака. Или, может, дело было в просыпающемся городе за окном; в дурманящем аромате свежей тёплой выпечки из пекарни напротив; в зевоте детей, идущих в школу; в зазывающих криках торговцев рыбой, (ведь самую лучшую покупают повара с лучами рассвета). День начинался хорошо, как и любой другой день в инженерно-строительном мегаполисе Ватер-7. Скалл приподнялась на локте, совсем уже не сонная — когда-то давно Лал научила её просыпаться по щелчку, ведь это могло помочь спасти себя и товарищей (и помогало) — затем села, спихнув с себя одеяло, и вперила взгляд в окно, на розово-голубое небо нежного зимнего утра. Она довольно быстро оделась — еще одна бойцовская, неспокойная, параноидальная привычка — всё было приготовлено с вечера и было аккуратно разложено на стуле возле чертёжного стола. Не-чертёжными столами в апартаментах для сотрудников компании Галей-Ла были только столы обеденные и кофейные (то бишь, журнальные). Айсберг сам занимался декором комнат и проектировкой здания; он любил красоту в практичности и практичность в красоте, а еще, как любой хороший начальник, любил сэкономить, но, в отличие от многих, делал это без негативных последствий. Комнаты не были «голыми» или «спартанскими», отнюдь. В них предоставлялось определённое свободное пространство, (увеличенное за счёт больших окон), которое можно было заполнить. А так, стояла симпатичная мебель из тёмного дерева, белели стены. Скалл влезла в льняную блузу и джинсовый комбинезон, зашнуровала то, что в родном мире именовалось «мартинсами», игриво сдвинула набок шерстяной берет (всё-таки в доках было прохладно из-за высокой влажности) и накинула сверху кожаную куртку. Недолго поразмышляла, брать шарф или нет, широкий такой, винного цвета — взяла. В конце концов, его можно никак не завязывать. Проверила в кармане пачку сигарет — она все-таки сдалась перед самокрутками; тем более, от них заряд никотина получался даже больше, потому что тонкие сворачивать не получалось. — Калифа, доброе утро! — бодро поздоровалась Скалл, выйдя из своей комнаты. Секретарша всея Галей-Ла с весьма несолидным видом клевала носом в чашку растворимого кофе. Судя по всему, у кого-то была длинная ночь. Скалл не стала подавать виду, что ей это интересно: в чужие личные дела лучше было не лезть. — Хочешь, заглянем к месье Бушану? — предложила она. Мимика открытая, жесты спокойные. Давай, Скалл, у нас неплохо получается вливаться в мирную, гражданскую жизнь. Тянем маленькую приветливую улыбку, — У его дочки сегодня день рождения, он до девяти всех угощает бесплатным варёным кофе и круассанами. Калифа резко перешла из состояния сонной инфузории-тапочка в состояние Ленина на баррикадах: — Кофе? Калифа пила кофе с остервенением … Скалл даже затруднялась сказать, с каким именно. Как человек с жуткого похмелья тянется к томатному рассолу, (как к последнему шансу на спасение), или к унитазу, или к глубокому экзистенциальному раскаянию — вот примерно так Калифа пила свой кофе. И Боже храни того, кто рисковал встать между ней и заветной ароматной чашечкой. Чистейший синдром Реборна. Выдающийся мафиози-убийца тоже зверствовал и свирепствовал страшно без своего собственного сорта толкиеновской прелести. С Калифой отношения складывались медленно, потому что та, судя по всему, никак не могла решить, нужна ли ей подруга; точнее, ниже ли её достоинства иметь дружбу; но пойти выпить кофе или пообедать с ней можно было всегда — и Скалл этим периодически бессовестно пользовалась. Воспоминания горчили изжогой где-то в горле и чуть ниже. Улыбка на губах Скалл не дрогнула, но в глазах будто переключили декорации. И вернули обратно. Но в театре будто открыли тысячи форточек, поэтому рисованные пейзажи задрожали, словно те занавески в комнате, задрожали и закачались, и за кропотливой работой художника замелькала голая стена. Да, наступал один из «этих» дней. Счастливый пекарь, улыбаясь до ушей (такая радость! День рождения дочери!) угостил их и кофе и плюшками (круссанов уже не осталось, стрелки часов почти дошли до девяти) — такая радость, детский день рождения, радость-радость-радость. На языке — смесь арабики и робусты из Арабасты («Мадам, вы слышали, в их стране экономический кризис!») с щепоткой тёртой гвоздики и любовью пекаря-отца. Калифа за уличным столиком; с голой ногой, закинутой на ногу, ей не холодно, она в полушубке. Разговор о работе и немного сплетен о коллегах — женщины они или кто? Неторопливый завтрак на уютной аллее. Жизнь по Хэмингуэю. Тлеющая сигарета между пальцев, стеклянная пепельница на столике, рядом с салфетницей. Тёплая зима Ватер-7, такая же тёплая, как в Италии, южной Франции, Испании, Португалии. Скалл приходится себя одёргивать, чтобы не сравнивать Калифу с Орегано из ЦЕДЕФ. В некоторые дни сердце защемляет, как нерв ребром. И всё. Руки чешутся покурить, или выпить, или подраться. А нельзя. Сиди на месте и дыши глубоко: пять секунд вдох, семь секунд выдох. Социальные нормы. Новые правила игры. А душа зудит и чешется, воспоминания переливаются через край и встают пеленой в глазах, комом в горле. Обострение ностальгии. Тарковский. Скалл всё думала, годами, когда же весь ужас теневой стороны мира накроет её и прибьёт ко дну, как сильная волна. Оказалось, достаточно было отойти от такой жизни. Понять, что было упущено. Осознать, насколько сильно кровь, коварство и смерть изменили её. Скалл принадлежала к сословию, (классу), опасных, сильных, жутких хищников. Это не означало, что ей хотелось обратно на гладиаторскую арену. (Хорошо, что пока ей ничего не снилось). Сладкий, словно улитка с корицей, день доброй южной зимы, день с чистым лазурным небом, холодным и от того ярким, с шёпотом прибоя, обещал пройти тяжело; потому что Скалл отвыкла даже мечтать об идиллии. И тем не менее, вот она, новая жизнь. Осталось лишь утихомирить, успокоить, убаюкать запуганное уставшее подсознание. (…) Вердикт психологического теста был короток, но объяснения каждого результата были расписаны на нескольких страницах. К счастью, психологическая эвалюация не пыталась выявить что-то вроде посттравматического стрессового расстройства или депрессии. Наверное, Айсберг своих сотрудников просто пожалел. Скалл прочла свои результаты там, на месте, в конце трудового дня. А потом они с Луччи вышли покурить. Аркобалено Облака решила быть «храброй портняжкой»; если есть над чем работать, надо приложить усилие, чтобы во всём разобраться. Это не значит, однако, что действовать нужно одной. Кроме того, тест кое-что напомнил. Любому человеку нужны друзья. Скалл спросила тоном искренне уставшим и ироничным, выдыхая первую затяжку: — Хей, Луччи. Много теорий ходит про моё туманное прошлое? Он ответил не сразу. Наверное, мысленно загибал пальцы или ещё что. Его цилиндр отливал атласным блеском под светом близстоящего фонаря. — Достаточно, чтобы всем было интересно. — Вот как, — Скалл затянулась. Надо смотреть своим страхам в глаза, чтобы иметь возможность идти дальше. Каждый шаг вперёд — один шаг назад для мысленного чудовища, что сидит в голове у любого разумного человека. Тяжело доверять после мафии. Тяжело открываться. Тяжело показывать своё настоящее «я» после стольких лет фарисейства и напускной театральности. Но, если очень хочется найти внутреннюю гармонию, надо. — Я прибыла из очень далёкого места, — тихо сказала Скалл, глядя на огромную пирамиду ящиков возле стены дока. — Прибыла … случайно. Веришь — нет, но бывает, — она усмехнулась. — Мне не хочется возвращаться, потому что если вернусь или если меня вернут … не знаю. Не знаю. — Затяжка. Выдох. — Об этом тяжело говорить и, откровенно говоря, не нужно. Я начала здесь новую жизнь. И очень хотелось бы, чтобы старая оставила меня в покое. — Ты из пиратов или рабов? — после долгой паузы спросил Луччи ровным голосом. Он смотрел на ту же самую пирамиду ящиков. — Нет, — честно призналась Скалл. — И не из Тенърьюбито. — Значит, твоё прошлое никого не касается, — заключил он такой интонацией, словно ставил точку. Помолчал. — Но если тебе захочется рассказать подробнее, лучше это будет строго между тобой и мной. Он обернулся и тронул её за плечо. Скалл встретилась с ним взглядом. Луччи смотрел в чужие глаза пронзительно. Прекрасный сильный Луччи с потаённым могуществом, блестящим по серой радужке, с горделивой осанкой воина, с тихими шагами смерти. Он повторил, не сводя глаз с её зрачков, едва шевеля губами, (потому что у стен тоже есть уши); повторил, приказывая с опытом успешного лидера: — Между тобой и мной. И Скалл улыбнулась ему, ослепительно и ярко, как солнечный луч в пасмурный день и, не думая, совершенно не думая, обхватила его руками и прижалась в тёплых зимних объятиях, надеясь лишь, что он поймёт, услышит невысказанное «большое тебе спасибо» и примет эту благодарность. И всё равно, что у обоих в пальцах по тлеющей сигарете, у неё уже выпала; и всё равно, что кто угодно может увидеть, и без того ходят слухи. А над головами уже поздний вечер и чернильно-синее небо с давно ушедшим за горизонт солнцем. Влюблённость — золотые бенгальские огни где-то рядом с желудком. Посмотри на меня, (посмотри-посмотри-посмотри), и я засияю для тебя сказкой и всем, чем ты захочешь, приди в моё сердце, забери его, забери, так холодно ему и одиноко, стань для меня всем и позволь стать всем для тебя, и я не подведу, звёзды с неба достану, или приготовлю самый вкусный ужин, или свяжу нам шерстяное одеяло, ты только полюби меня; и я подарю тебе чудеса и самую обычную жизнь, но моя рука будет греть твою руку, и идти вместе всё равно веселее; пойдем со мной; пожалуйста, пойдем со мной; и я не подведу тебя, если ты не подведёшь меня первым. Большие сильные (надёжные) руки обхватили Скалл мгновением позже. Невысказанную благодарность понял и принял.