Миротворец

Я — герцог Веллингтон, дамы и господа. Я убивал людей. Это не мой долг, а привилегия. Врагов я убивал умышленно, французов — с толикой наслаждения, своих людей — по случайности. Я не считал это грехом и каждую ночь спал спокойно. Война — это Бог для солдат и генералов. Мы должны принести ему жертву, мы прикрываемся любовью к родине, обязанностями, священным долгом, но на самом деле мы не хотим умирать. Богу войны плевать ровным счётом на всех. Он не смилуется над храбрым, не накажет труса. Он не за французов и не за англичан, он не отличает цвета мундиров. Он хочет, чтобы умерли все. Я молился ему, и я убивал. Мы все убивали, потому что мы подонки. На войне нет героев — это я запомнил хорошо. Вы можете плюнуть мне в лицо и сказать, что я бесчувственный ублюдок. Так и есть. Я плакал после осады Бадахоса, когда смотрел на трупы — мешки из кожи, набитые мелкой крошкой костей. Я плакал не потому, что сожалел — мне было тошно, мне всё это было отвратительно. Я плакал в Индии, когда остановился посреди поля битвы и почувствовал запах — запах мяса, поджаренного на костре. Раненые горели живьём, горели их волосы, их жир, кожа лопалась волдырями. Я оплакивал себя, а не их. Себя, потому что знал — это только начало. Я — посреди этого кошмара, где людей превращают в мешки с костями, где людей сжигают заживо, рубят, выпускают им кишки. Я был частью этого дикого бала смерти. Так сказать, распорядителем танцев. Веселитесь. Убивайте друг друга, дамы и господа. Я плакал после Ватерлоо. От облегчения. Концерт самого дьявола был закончен. Участники лежали мёртвой вонючей кучей, дожидаясь момента, когда их пересчитают, как убойных свиней, а потом закопают в братской могиле. Мои биографы скажут, что я — великодушный человек — прочувствовал на себе страдания каждого умершего, принял их боль, разделил их участь. Ни черта. Я был жив, я не был с ними. Вместо боли моих убитых солдат на меня навалилась пустота. В голове пузырилась лёгкость, как от шампанского. Я плакал и кусал ладонь, чтобы скрыть улыбку. Это чтобы вы знали: война — не место для чувств, привязанностей и геройства. Те, кто видит в этом дерьме что-то высокое, — психи. И они умирают очень быстро. Тут нечем восхищаться. Нам всем просто нужно выжить — это главная победа. Война затачивает — делает острей и злей. Я бы не прикрыл грудью свою жену, если говорить честно. И потом бы об этом не жалел. Выжить — вот главная заповедь. Убийство — наша молитва. Я плакал только один раз по-настоящему. Я — убийца. Не солдат на войне, где почти все на равных: эти слева, те справа, у каждого по ружью и по штыку — веселитесь. Убивайте друг друга, дамы и господа. Нет, я убил трусливо. Я выстрелил двенадцать раз, хотя хватило бы и одного. Но самое страшное — перед этим я смотрел ему в глаза. Я знал этого человека — слышал его смех, его голос, касался его пальцами и губами, был его частью. А потом застрелил, безоружного, как скотину. Я всё прекрасно помню. Затравленный тихий Париж боялся проснуться. Клочки грязного снега, разбросанные по земле. Серый свет раннего утра, пар изо рта такой же серый, а ещё слева — огромная, бесконечная стена, тоже серая. Она высится — тяжёлая и непоколебимая, встречает холодной тишиной. Ней стоял там, он горько усмехнулся, глянув вокруг, — неприятная погода. Это всё, что его волновало тогда, — погода, пока прямо под носом торчали штыки двенадцати ружей. Мишеля Нея казнили двенадцать солдат. Я был ими. Я был ружьём, я был палачом. Я был пулей — каждой я дал своё имя. И каждую назвал любовью. Я должен был выстрелить двенадцать раз. И я это сделал. Громыхнуло и стихло, запахло зернистым порохом. Ней лежал на земле, под ним растекалось тёмное пятно — такое некрасивое и неаккуратное, как если бы кто-то опрокинул бокал вина, и оно разлилось по белой скатерти. Ничего особенного. Смерть — это так же обыденно, как пролитое вино за обеденным столом. Я обмакнул платок в его кровь. Таков был ритуал. Веселитесь. Убивайте друг друга, дамы и господа. Ни о чём не жалейте, не плачьте после. Любовь — это та же война. Прости, Ней, но я боялся умирать.