Миротворец

1. Ремонт в Эпсли-Хаус подходил к концу, но от этого легче не стало. В восточной части дома ещё шли работы (1). Все картины оттуда пришлось перенести. Каждодневный стук молотков, нескончаемое жужжание пил, летящая по воздуху пыль и общий вид развороченного Эпсли-Хауса вносил сумятицу в души его обитателей. Лето выдалось жарким и липким. Они сидели за завтраком, и Веллингтон, как обычно, ничего не говорил и, как обычно, читал свежий выпуск газеты — теплый и зернистый. Время от времени он злобно фыркал и подносил чашку к губам, совершенно не обращая внимания на Китти, которая уставилась на него жалобным взглядом. Ножи скрипели о тарелки, слуги наливали чай, бесшумно ступая по мягкому ковру. В конце концов, не выдержав душного молчания, Китти подняла мучивший её вопрос снова: — А в Хэмпшире сейчас хорошо, — невнятно произнесла она. Веллингтон не любил, когда мямлят, а упоминаний о резиденции в Хэмпшире не терпел еще больше. Он медленно положил газету на стол, разгладил скатерть. В каждом его движении чувствовалась невыносимая любовь к порядку и угроза. — Ремонт скоро будет закончен, нет смысла ехать в Стрэтфилд (2), — отрезал он. — К тому же, у меня много дел. Китти вся съёжилась от его глубокого резкого голоса, каждый звук которого хлестал не хуже плети. Но на этот раз не пошла на попятную, а дала отпор. — У тебя много дел, а я могла бы взять мальчиков… Ладонь Веллингтона коротко и сильно ударила по столу. Чашки, вазочки и сахарница жалобно звякнули и затихли. Китти покорно опустила голову, боясь поднять глаза на серый острый силуэт, который сидел во главе стола. Веллингтон ничего не говорил, растягивая колкое молчание. Слышен был свист его яростного дыхания, но уже через секунду он взял себя в руки. Он не терпел самовольства, не привык к оспариванию приказов и не считался с чужим мнением. Он не знал и сам, почему не отпускает Китти в Хэмпшир, но раз уж он так решил, то держал слово. — Никто. Не поедет. В Хэмпшир, — прошипел он, делая весомую паузу после каждого слова. Три коротких удара, Китти дёрнула головой и уставилась в свою тарелку. Слуги боязливо переглядывались. Никто больше не проронил ни слова. После недолгого неловкого молчания Веллингтон откинул газету и столовые приборы — аппетит прошёл, а в новостях был один кризис и недовольство. Когда он встал из-за стола, Китти возила вилкой по своей яичнице, размазывая желток по краям тарелки. В глазах её стояла влага. Веллингтон презрительно фыркнул и вышел. В своей комнате он быстро, по-армейски собрался. Его мутило, в горле застрял ком. В последнее время он спал плохо, просыпался рано в мокрой от пота постели, долго ворочался на жёстком матрасе своей походной кровати, к которой так привык за годы войны. Но больше не засыпал. В ночном холодном воздухе за окном рычали голоса, слышался утробный лай. Веллингтон не мог понять, реальны они или фантазия играет с ним злую шутку? На утро он собирал себя — уставшего и вялого — по кусочкам. В голове гудело, а Китти доставала его ещё больше своими дурацкими просьбами и слезами. Она делала из него монстра. Выставляла его монстром. Так он думал. Снова вспомнив сцену за завтраком, Веллингтон разозлился ещё больше. Пальцы не слушались, пуговицы не попадали в петли. Во рту стоял сухой горький привкус. Он вышел из дома, как всегда, взвинченный и раздражённый. Рабочие уже приступили к ремонту, воздух пропитался их звучными голосами и бойким стуком, каждый из которых отдавался у Веллингтона в голове. Он поторопил конюха и ждал у парадной двери. Пальцы нервно сминали рукава пальто. Хотелось потереть виски, но Велллингтон не любил проявления слабости и немощности, поэтому стоял и терпел. За его спиной что-то щёлкнуло, он обернулся и увидел большие садовые ножницы, изъеденные ржавчиной. — Доброе утро, господин, — прогнусавил садовник Том, которого Веллингтон видел от силы пару раз в жизни. Ножницы грозно уставились на Веллингтона ржавыми клыками. Садовник хромал, тяжело дышал, и от него несло дешёвым хересом. — В чём дело? — от запаха Веллингтону стало тошно, ему не терпелось избавиться от Тома и он этого не скрывал. — Собака, господин. Что с ней делать? — обречённо спросил Том, почесав в затылке. — Какая ещё собака? — Веллингтон почти рычал. Видимо, сегодняшнее утро открыто для жалоб и предложений всех желающих. Сначала Китти, теперь этот бездельник. — Так, одна, забегает тут. Видать, рабочие впустили или сама где пролезла, а теперь носится. По ночам страшно лает. Так значит, всё же не бред, подумал Веллингтон. Это немного расслабило пружину, засевшую в груди. Он вздохнул. — Забей её, если увидишь. Мешает спать, — Веллингтон отдал приказ и отвернулся, давая понять, что разговор окончен. Том покивал. Ржавые ножницы сомкнулись со скрипучим щелчком. Том ещё раз поклонился и ушёл, прихрамывая, в сад. Веллингтон рявкнул на нерасторопного конюха и вышел в серый лондонский день, проклиная Китти, рабочих и садовника Тома. Под вечер стало хуже. Веллингтон вернулся в дом, наполненный мёртвым гнетущим молчанием и устало привалился к стене. В висках пульсировало, в желудке тянуло от голода, но при виде любой еды Веллингтона тошнило. Он прошёл дальше, в тёмный коридор, освещённый маслянистым светом одинокой лампы. Тени ползли по стенам, превращаясь в уродливых монстров. В последнее время он много спорил в палате, гавкался с каждым недалёким политиком, много раздражался и нервничал, так что поздно ночью приходил едва живой. Веллингтон устало брёл по коридору. Ноги были тяжёлые, в голове гудело. Вдруг из-за поворота выглянул монстр, накинутый серой холщовой простыней. Веллингтон охнул и отшатнулся, но монстр не двигался. Это была просто статуя. Веллингтон не видел её лица, но наизусть знал каждый контур. Кожей он ощущал, как мёртвые мраморные глаза смотрят на него сквозь ткань, злобно выругался и быстро ушёл в спальню. Ночь была такой же бесконечной пыткой, как недоброе утро и шумный нервный день. Он проваливался в душный сон без картинок. Снова просыпался. Тупо глядел в потолок, прислушиваясь к звукам. Ночь молчала. Тогда Веллингтон снова заснул, а в следующий раз проснулся от приглушённого лая. Он скрипнул зубами, надеясь, что не сегодня-завтра Том сдерёт шкуру с упрямой скотины, и снова закрыл глаза. Сон не шёл, пёс надрывался где-то неподалёку. Затихал ненадолго, а потом снова принимался гавкать — дробно, глухо. Лай влетал с ночным воздухом в приоткрытое окно, разносился по комнате, отражался от стен. Бился и множился в голове Веллингтона, взрывался глухим громом снарядов и солдатских барабанов. Во рту стоял горький привкус пороха. Веллингтон резко поднялся с кровати. Он спустился вниз, оглядел кухню злыми глазами в красных трещинах капилляров. И как только армейская жизнь не научила его: если хочешь что-то сделать — лучше сделать это самому. Он схватил первую попавшуюся палку и вышел на улицу. Холодный воздух лизнул Веллингтона в лицо, забрался под воротник, прошёлся по позвоночнику. Веллингтону не было холодно, Веллингтон был охвачен жаркой яростью и злобой. Она копилась долго, росла. Веллингтон не был жесток, но сейчас он себя не помнил. Зверь царапал стенки желудка, рвал внутренности и просился наружу. Веллингтон осторожно вышел в сад, прислушиваясь к звукам. Растерзать, забить до смерти. Скотина как будто почуяла беду и притихла. Но Веллингтон умел ждать, как никто другой. Он ждал Массену, ждал Бонапарта. Ждал и сейчас. И через минуту пёс залаял снова, где-то совсем близко, в кустах фиалок. Почуяв его, пёс рыкнул и метнулся чёрным пятном, но Веллингтон увидел его быстрее. Одним резким точным ударом по костлявому боку он свалил его, прижав к забору. Пёс взвизгнул и сжался в комок из шерсти и клыков. Как обычно, Веллингтон не испытывал жалости к забитому в угол противнику. Один удар — и закончил дело, а Том завтра всё приберёт. Только на это он и способен, этот жалкий пьяница Том. Веллингтон замахнулся, как вдруг рука его подвела, ослабла. Пёс нутром почуял это, рванулся и вцепился Веллингтону в запястье. Он выронил палку, но не почувствовал боли. Слюнявая челюсть продолжала держать его запястье, пёс тихо порыкивал, но боли не было. Глупая старая псина даже кусать достойно не умела. Веллингтон усмехнулся, но тут вгляделся в этот безмозглый комок. Пёс был старый. Тупые глаза смотрели в пустоту и ничего не видели. Пёс был слепой и кусал от безысходности, но боль причинять не умел. Уже через секунду, не чувствуя сопротивления, разжал челюсти, заскулил и свернулся в клубок. Ярость Веллингтона схлынула. Зверь тоже стих. На запястье остался узор из кривых вмятин, блестевший слюной. Пёс жалобно поскуливал, Веллингтон грубо схватил его за загривок и вытянул на свет. Здоровый, с тёмной свалявшейся шерстью в рыжих подпалинах, пёс фыркал и упирался передними лапами, но всё же сдался. Робко лёг на землю, глядя мимо Веллингтона своими слепыми глазами. Видно, думал, что Веллингтон над ним сжалился, и даже вяло помахал хвостом. Веллингтон хмыкнул, поднял палку, покрепче обхватил шершавое древко обеими руками. Замахнулся, но ничего не произошло. Он сжимал палку и вспоминал каково это — убивать? Вроде делал это столько лет, тысячи отправлял на смерть одним чётким приказом, а как сам убивал — своими руками — не помнил. Забыл. Кажется, что это часть людской натуры — убийство. Где-то сидит в нас, приглушенно рычит, ждет своего часа. Но, по сути, чтобы и псину забить сапогом, нужно перешагнуть порог, сломать в себе жалость и человечность. Веллингтон стольких застрелил, прошёл десятки боёв, проезжал на коне по земле, пропитанной кровью, а теперь стоял и не знал, что делать с этой псиной. Подумал-подумал — и выбросил палку в кусты. — Пошли, — бросил Веллингтон. Пёс сначала боязливо пополз за ним брюхом, потом осмелел и побежал следом. Дурной и весёлый. Веллингтон обошёл северное крыло, зашёл через заднюю дверь на кухню. В кухне было тепло и пахло сырым тестом для булочек на завтрак. Веллингтон пошарил на столах. Удивительно, он давно жил в этом доме, а на кухню никогда и не заглядывал. Она казалась ему непонятным лабиринтом, наполненным кучей банок, склянок и запахов. Дом, как и всё в этой жизни, Веллингтон всегда разделял. Бильярдная, его кабинет — комнаты чисто мужские. А вот кухня — женское дело. Смешиваться это всё могло в обеденной или гостиной, но в остальном нарушений он не терпел. Китти давно уже не спала с ним в одной постели и в кабинет только заглядывала. Так и Веллингтон никогда не был на кухне и теперь с удивлением оглядывался. В конце концов он нашёл чёрствый ломоть хлеба и бросил его собаке. Пёс обрадовался и принялся грызть за милую душу. Веллингтон сел за низкий, грубо сколоченный стол, на котором виднелись следы от порезов ножа. Сидел, слушал как собака хрустит куском хлеба. В кухне было темно, пахло едкими индийскими пряностями. Веллингтон глянул на собаку. И чего только притащил с собой? Лохматая и обычная, вся кишит блохами. Хотя угадывалась в ней какая-то породистость. Возможно, что-то от шотландского волкодава. Пёс быстро разделался с хлебом, облизнулся, встал, слепо ткнулся Веллингтону в ладонь мокрым носом. Он вздрогнул от этого прикосновения. Широкий шершавый язык проехался по тыльной стороне его ладони. Веллингтон осторожно потрепал пса по загривку. Глупый пёс. Ничего он не знал. Не знал, что Веллингтон несколько минут назад в приступе ярости чуть не забил его палкой. Не знал — и кормился с его рук, лизал ладонь, вилял хвостом. «Ничего ты не знаешь и живёшь себе счастливо», — подумал Веллингтон, глядя в добрые глаза. Сколько уже живёт этот пёс? Многие годы. И ничего о войнах не слышал, не знает кто такой Бонапарт. Да ему и плевать на этого Бонапарта, его волнует только, чтобы в желудке не было пусто. Пёс не знает ни о войне в Испании, ни о Португалии, ни о Помбале, ни о Рединье. Никогда не видел, как люди горят заживо. Не слышал крика лошади, раздробленной ядром. Войны проходят, люди рвут друг друга на куски, а такие собаки живут себе и только роют носом в помоях, чтобы чего-нибудь сожрать. Полно их, таких, в каждой стране — брошенных, блохастых, но вечных, как сам мир. Веллингтон задумчиво гладил собачью шерсть. Приятно осознавать, что в этом мире есть хоть что-то неизменное, пусть даже такие дворняги. И, конечно, главное счастье пса — он не знал о Нее. Не видел его кривой улыбки, будто вырезанной на лице тупым ножом. Он не помнил его запаха, не слышал голоса. Ничего этого он не знал, только сыто зевал и пытался заглянуть новообретённому хозяину в лицо. Веллингтон положил тяжёлую от бессонницы и мыслей голову на грубую столешницу. Перед глазами стоял Ней — в мундире, весёлый, и улыбался ему — широко и криво. Вот здесь, на этой кухне, точно живой. Но живым Ней не был. Веллингтон не пытался прогнать его, он медленно засыпал — неожиданно и спокойно. Пёс послушно улегся в ногах хозяина, готовый защищать его сон. Защищать было от чего — в такие редкие ночи Веллингтону снилась его прошлая жизнь. С Испанией, войной и Бонапартом. Но также в этих снах всегда был Ней и то, что Веллингтон с ним сделал.