***
Каких-то пять часов спустя, едва ли выспавшийся, принимает легкий душ, смывая горячей водой сонливость и пытаясь сконцентрировать внимание. Чувствует себя еще более разбитым. Не совсем понимает, где грань между начинающейся течкой и усталостью. Лишь через ноздри глубже вдыхает, пока тремором пробирает все тело и неприятно щиплет в носоглотке. Хочется сплюнуть и растиреть переносицу пальцами. Вдоль хребта тянется тревожное предчувствие. Один неверный шаг и будто в пропасть упадешь. В ногах совсем нет уверенности. Вдоль хребта тянет жар, изнутри температурой настолько выжигает, что даже курить не хочется. А Шань, который не хочет затянуться дымом — это не очень хороший знак. Вдоль хребта тянет, и изнутри ощущается, как скребутся сильные собачьи лапы. Рыжий не знает, где его на части рвет возбуждение, а где адские гончие. Не знает так же, надо ли эти понятия сейчас разделять. Член в полустоячем положении, между ног наверняка немного влажно. Проводит руками по ребрам, одну заводит за поясницу и проводит фалангами меж ягодиц. Жарко и слегка скользко, совсем чуток. Смазка на его пальцах прозрачная и совсем не густая. Толкается средним пальцем внутрь узкого отверстия, не встречая сильного сопротивления мышц, наоборот, хочется ещё сильнее раскрыться, прогнуться в спине, расставить пошире ноги. Ну да, здравствуй, омежья сущность, давно не виделись. Подставляет затылок под холодные струи воды. Выдыхает в каменную плитку. До самого основания Рушится.***
Его окрикивают. Самым что ни на есть обычным «Эй, ты!». Шань не успевает даже двух десятков метров пройти от своего подъезда, даже в обычные дни он на такое не оборачивается, не говоря уже о том, что сейчас он бомба с феромонами замедленного действия. Но в этот раз оборачиваться не нужно, тот человек и так перед ним преграждает путь. У альфы трехдневная щетина, помятая рубашка в клетку и пакет в правой руке — видимо был в магазине только что. Смеривает Рыжика широким мазком неоднозначного взгляда. Присвистывает. — А я то думал, где тебя видел, пацан. Мир действительно тесен. Тот самый альфа, который пару дней назад припечатал его к мусорным бакам, гнался через пол района и вообще хотел изнасиловать какого-то омегу. Это уже не смешно даже, это уже блять даже не тенденция к невезухе, это уже «часть команды, часть корабля». Шань молчит, но внутри, через слой ахуя, соглашается. Мир действительно тесен. Не понимает, это только к нему тянет всех конченых, или же его притягивает к ним энергией несчастья. Все равно одна хуйня. Потирает висок, голова гудит, и кровяное давление стреляет в правом ухе. С секундной заминкой понимает, что дистанция между ним и этим мужиком сокращается. Шаг назад. Ещё один. Руку вытягивает вперед, чтобы очертить дистанцию: — Что ты хочешь? — Набить тебе ебало. — Альфа демонстративно ведет бровью, будто бы объясняет простейшую истину. Шань сглатывает, отстраненно наблюдая, как волосы на чужом загривке начинают сторониться во все стороны, а в воздухе концентрируется феромон. Для Шаня он пахнет бензином и предстоящей пиздиловкой. Шансы на победу равны нулю. Шансы на побег болтаются на том же уровне. Зато вероятность, что вскоре обнаружат его течное состояние и утащат насиловать, возможно к тем же мусорным бакам, просто зашкаливает. Сука… Мо отходит назад, пытаясь держать дистанцию. — А ты сегодня не такой бравый, долго будешь жаться в стенку? Хотя, — задумывается и вытаскивает из кармана телефон, начиная что-то писать, — благодаря тебе мы неплохо сдружились с тем вторым, не представляешь, как сближает погоня за малолетним пиздюком. Внутри Шаня все девять кругов ада схлопываются в маленькую точку. Даже гончие псы, притаившиеся под артериями, тихо выжидают. Внутри Шаня кипит злость, как естественная реакция на любой вброс в его сторону. Внутри Шаня орущий голос самосознания, приказывающий ему успокоиться, поскольку с каждой секундой его разогретого адреналином тела ему становится все хуже и хуже. Разминает кулаки. Остатками силы воли заставляет себя расслабить лицо и попытаться разрулить ситуацию по мирному. Но не успевает даже расслабить сжатые челюсти, чтобы открыть рот, как ему в лицо заряжают гребаным пакетом с магазина. Звук битого стекла проносится по округе. Стенка позади встречает его в родные объятия острого надколотого кирпича. Сразу башкой прикладывается — хотел увернуться от бутылки — но все равно не так чисто ушел от броска как мог бы. Сенсорные системы одновременно и напряжены до предела, и абсолютно слепы. Шаню сейчас далеко, блять, не до драки, ему стоять ровно хотя бы. Под кожей адские гончие щелкают пастями. Под кожей невероятно жарко, хочется из нее выбраться, как из синтетического костюма. Под кожей мышцы не напрягаются, а просто начинают гудеть и болезненно тянуть судорогой. Шань вскидывается по стенке, задевая плечом мелкие камни, пытается рвануть левее даже не для побега, а просто чтобы уйти от тянущейся к нему мерзкой смуглой руки. — Двигаешься, как в замедленной съёмке, — раздается сверху. Слишком медленно. Слишком медленно. Слишком медленно. Вместо твердой земли его кед так и зависает в воздухе, а следующим же мигом его, Мо, отшвыривают за воротник. Дергают и отрывают от земли в этот короткий полет так, будто бы он ничего абсолютно не весит. И вся его злость, и все его маты сквозь зубы, и все его острые взгляды совсем нихуя не весят. И сейчас средь белого дня в этом гребанном районе, с которого он хотел убежать все эти гребаные года, ему нет ни выхода, ни шанса на победу, ни шанса на побег. В спину асфальт отдает жаром, на него он приземлился совсем не мягко — даже не сгруппировался толком. С оттяжечкой так прочесывает собой землю. Меж ребер сразу же залегает спазм, от которого ни вдохнуть, ни выдохнуть. Ладони в мясо. Перекатывается на спину. Над ним возвышаются фигура в этой ебучей клетчатой рубашке и бескрайнее мёртвое-мёртвое небо, что тоже ебучей метафорической клеткой его душит. Ни вдохнуть, ни выдохнуть. Только хрипеть, скалясь и давясь вязкой слюной: — Та блять, сейчас соседи ментов вызовут, — если бы взгляд мог прожигать, то гребаный альфа бы уже светился, как дорогое кружево, изрешеченный, — отвянь от меня. — Не волнуйся, пиздюк, — опускается на колени, ноги по обе стороны от туловища Шаня, не обращая внимания, как тот из-под него гадюкой извиться пытается. Хватает за воротник, занося кулак для удара, — мы быстро. В ебало Мо прилетает моментально. Слабее, чем ожидалось, но в носоглотке сразу же металл растекается. Ничего, он крепче, чем кажется, вот только… Мы? Это он про себя и Шаня? Или… Прямо за вновь зависшим в воздухе кулаком сияет солнце, огромное и горячее, только недавно выкатившееся из-за горизонта, но уже вовсю слепящее и едва дающее увидеть, как возникает вторая фигура. Чуть ближе солнца, чуть дальше кулака. Значит сейчас к ним присоединиться тот второй. Высокий вроде, Шань щуриться из-за лучей, понятно лишь то, что с каждой микросекундой он все ближе и что ему, рыжику, точно пиздец. Насмешливо сжатая ладонь, так и оставшаяся в воздухе, тому подтверждение. Этот альфа никуда не спешит, это не какой-то мужицкий «зуб за зуб», типа ты врезал мне, а я врежу тебе, квиты? Не, это будет медленная, нечестная, неравная, в каком-то смысле показательная пиздиловка. Запах бензина в ноздрях гудит, и кажется, что перед глазами уже тоже ползут масляные разноцветные кляксы. Если еще недавно ловить фокус было тяжело, то сейчас это близится к отметке «невозможно», только клетчатая рубашка рябит. Обычно симптомы течки развиваются медленнее, но Шань — объебошенный адреналином, и дезориентация в пространстве и времени наваливаются на него уже сейчас. Своими последними трезвыми клетками он понимает, что времени до того, как от него повалит омежий сладкий шлейф, практически нет. Все или ничего. — Оказывается рыжим кровь к лицу. — Нахуй иди, — скалится окровавленными зубами, и шарящие вокруг руки наконец-то дотягиваются до того гребаного пакета, который упал там же, куда и кинули Шаня. Пальцы моментально находят горлышко надколотой бутылки. Гребанное солнце уже всю радужку выело. Бешеные псы под кожей исцарапали изнутри до кровавых борозд. Внутренности сжались в крохотной лихорадке от течки или адреналина, похуй уже. Все или ничего. Шань замахивается бутылкой. Она делает практически идеальный полукруг, пролетая мимо. Воздух свистит, но рука встречает вместо сопротивления от удара одну лишь пустоту и инерцию. Альфу отдергивают в последний момент. Прямо таки за шиворот в последний момент стаскивают с омеги. Груз тела исчезает с грудной клетки, но по-прежнему воздух ощущается зыбучим песком, что лишь царапает легкие. По-прежнему перед глазами лишь бензиновые пятна, которые никак не проморгать. По-прежнему спазм меж ребер колючей проволокой опутывает. Все или ничего. Мо сгибается пополам, одну ногу под себя, на другую упирается рукой с зажатой бутылкой, будто-бы присел, чтобы завязать шнурки. Неплохая позиция для рывка снизу и, чтобы в глазах хоть немного прояснилось, прежде чем встать. Чтобы хотя бы рассмотреть того второго и расчитать шансы на удачу. Две размытые фигуры смотрят на него. Шань уже неуверенный даже, все действительно, как в замедленной съемке, или это все тот же адреналин и течка размывают понимание пространства и времени. Шань не уверенный даже, что их двое, поскольку размытые фигуры слипаются в одно черно-рябящее месиво. Шань не уверенный даже в собственной обонятельной системе, которая сейчас, как никогда, обостренная, поскольку из тяжелого нефтяного запаха и крови он выделяет черный шоколад и хвою. Руками будто в коматозе тянется к лицу, не понимая, что лучше сделать первым — вытереть кровь, льющуюся из носа, или же вжаться пальцами в глазные яблоки, чтобы хоть ненадолго сфокусироваться и понять, что, блять, сейчас происходит. К счастью его опережают: — Шань, блять, брось ебанную бутылку, — как из-под воды кто-то рявкает. В этот момент омега думает, что у Хэ самый мелодичный голос из всех, что он когда-либо слышал. Бросает бутылку, и та окончательно на мелкие осколки разбивается. Сразу же к лицу снова тянется, немного запрокидывая голову, рукавом вытирая мерзкую юшку. Даже сквозь нее и чужой феромон запах Тяня становится отчетливее. Протирает глаза от пыли, нажимает на внутренние уголки, чтобы сфокусировать как-то зрение. Помогает так себе. Но наконец-то верит, что это не игра воспаленного рассудка, а действительно Хэ пришел, а не тот второй альфа из переулка. Значит все не так плохо, а учитывая, как хорошо у брюнета поставлен удар, что старший альфа даже не кричит ничего, а просто в хотя бы слабый блок уйти пытается, можно сказать даже — сносно. Терпимо. С натяжкой можно даже назвать эту ситуацию хорошим исходом. Руки только в крови и на штаны тоже попало, правый рукав мокрый и театрально такой ярко-алый. Будто-бы все это одна сплошная школьная постановка, и вообще это кетчуп, а бутылка, которой Шань готов был угрожать, и вовсе из сахарного стекла. Щас вот Хэ дохуячит старшего альфу, попинает его кроссовком пару раз по ребрам, чтобы точно убедиться, что тот в отрубе, и опустится занавес. Бордовый такой, бархатный, пыльный до жути, кричащий собой, что все это заранее отрепетированный спектакль. И Шань плюхается на задницу, опирается спиной на треклятую кирпичную стену. Под бедрами немного покалывает — видимо куски битого стекла. В груди жаворонок кульбиты делает, изнутри ребра доламывает. Хэ хлопает друг о друга руки, стирая с них пыль и кровь, и оборачивается на Мо с этим безграничным щемящим беспокойством. Он смотрит на брюнета исподлобья практически. Сглатывает вязкую слюну. Шань боится, что если сплюнет всю эту кровавую кашу, то среди нее будут мелкие коричнево-желтые пестрые крылья. Потом его обнимают. Если честно, Рыжик проебывает момент, когда Хэ успевает наклониться, осмотреть его руки, пару раз сказать что-то типа «о, господи». Проебывается в этом нарастающем коматозе, но все равно обнимает в ответ. Ладонями только спину не трогает, чтобы не запачкать. Кровь не становится кетчупом. Не заходится никто вокруг овациями. Бархатный занавес не опускается. — Я все знаю. Шань на куски рассыпается. — Что ты там, блять, знаешь? — Мо перекрывает от злости моментально, он хочет выпутаться из обьятий, но сделать ему этого не дают, еще сильнее подхватывая за талию, и тянут вверх, ставя на ноги. — У нас не так много времени, так ведь? — Хэ серьезный и такой пиздецки собраный, будто бы у него действительно есть какой-то сценарий. — Нужно спешить, пока тебе не стало хуже и пока действительно не пришел второй, про которого тот мужик говорил. Шань вскидывает брови ещё выше… Чего бля? Это точно Хэ? Может, он тоже Омега? Может, он состоит в какой-то организации по защите рыжих или ещё хуй знает чего? Может, от него уже омежьим феромоном тянет, но он не чувствует из-за носа? Шань смотрит, не понимая в чем же подвох, альфа тащит его в свою квартиру, которая буквально в пешей прогулке от школы, и куда ему точно нельзя, но какого черта тогда эта уверенность так фонит в словах и действиях брюнета. Рыжик, конечно, тот ещё незрелый девственник, но уверен, что трахать ведут не так, и этот диссонанс иголкой в его воспалённом мозгу крутится. Момент, когда они начинают идти, как и добрую половину дороги, Мо опять проебывает. Просто вылавливает себя в какой-то момент из деперсонализации, и, хоть дышать становиться тяжелее с каждым шагом и возбуждение уже не метафорой, а налитым стояком о себе сигнализирует, он упрямо фокусирует зрение и все же задает вопрос: — Что ты знаешь, Хэ? — Тебе действительно сейчас объяснять? Ай, ччшшш, — вскрикивает от того, как Мо с силой выкручивает ему кожу через рубашку, — окей, ты знаешь про пятую правку закона? Про смену пола по документам? — Конечно же, я знаю, — выдыхает саркастически, но уже спокойнее. Значит какой бы там план не был, альфа все понял правильно и, видимо, уже был готов. Неужели все, вроде как, под контролем? Неужели все будет не так хуево, как обычно происходит? Хэ Тянь продолжает свою риторику: — Обычно у омег и у альф половое созревание может наступить достаточно поздно, но крайняя черта где-то в районе восемнадцати лет, из-за гормональной перестройки точно определить вторичный пол в раннем возрасте иногда бывает тяжело, поэтому систему со сменой документов упростили. — Спасибо, что объяснял мне, как для долбоеба, но перейди уже к сути, — Шань буквально цедит из себя последнее предложение, в голове становится туманно и сладко. Феромон начинает фаза за фазой раскрываться уже к тому времени, как они входят в холл. Мо буквально висит на плече Хэ, стараясь хоть как-то перебирать ногами. — Я чувствовал от тебя запах, но он постоянно перебивался, а когда ты убежал, тогда я чётко ощутил феромон, — нажимает на нужную кнопку, пока лифт быстро заполняется запахом разогретого на солнце металла, — и чувствую его сейчас, это не совсем типично, но после первого или второго гона он раскроется и может даже изменится. На нужном этаже Хэ уже подхватывает его на руки, прижимая к себе и наговаривая, что знает, что делать, и у него есть хорошие лекарства, и симптоматика исчезнет вообще, как утренняя роса с первыми лучами солнца. Мо чувствует, как выворачивает ему кости течка, и вместе с тем ощущает какое-то убаюкивающее спокойствие, то ли от совсем неуместных метафор, то ли от того, как Хэ стойко держится, то ли от того, как его окутывают ебучей нежностью, даже когда стекла из ладоней достают. Можно выдохнуть, наверное. Через легкие. С силой. Вон этот придурок же такой освященный своим пониманием, у него все под контролем. Все в порядке ведь? Пиздец обошел его, Мо Гуань Шаня, жопу? Еще и какие-то лекарства. Этот мажорчик, видимо, все продумал, и выходы на такие препараты у него тоже есть, только… Только вот… Какой, нахуй, гон? — Какой, нахуй, гон? — щурится в надежде, что ему послышалось. Хэ закрывает входную дверь, наконец-то оказываясь в квартире. Хэ тянет вверх саркастически брови в ответ на этот вопрос. Хэ отвечает: — Ты не бета, Шань, ты альфа, и гон это, когда… Бляяяятьь Бляььбб Бляблябялябялябялбля Дальше он уже не слушает, а просто начинает выть. Какой же он долбаеба кусок, в жизни рыжика нет понятия удачи. Как неудача может его обойти, если она всегда за ним и следовала? Объяснять уже не имеет смысла, да и он просто не сможет связать в воедино три слова. Его феромон продолжает раскрываться, и помимо вяжущего рот металла комната наполняется сладким и приторным, пряным запахом, в который вплетаются медовые нотки. Сладкий и приторный омежий шлейф. Эту хуёво. Это слишком поздно. Это наверное самый удачный день в жизни Шаня. Это, знаете, как фильмах, когда главные герои мчатся на машине, сбивают шлагбаум и успевают в самый последний момент проскочить до проезжающего поезда, который разделит их от тех, кто их преследует. Вот тут то же самое. Только Шань не успевает. Его сбивает поезд. Переламывает ему все кости. Перемешивает в кровавое месиво, бурлящую кашу. Враги закуривают победную сигарету, хлопают друг другу в ладоши, мол, дело сделано, и начинают строчить рапорт своему начальству или просто стреляют в упор, взависимости от жанра. Разлепляет сухие губы: — Какой же ты ебанат. Собирает в себе оставшиеся силы, пружиной отскакивает, едва удерживается на ногах. Его плавит, его рассудок воспалённый, дыхание шумное, каждая мысль отдает болью. Шань замахивается и бьёт. Бьёт, как ребенок. Как пиздюк, который никогда не знал, что можно решать конфликты физической силой. Бьёт, как самая сопливая стереотипная девчонка. Бьёт и даже не верит, что в этом кулаке хоть толика какого-то ущерба заложено. Это наивно и не имеет никакого блядского смысла. Никакого ебаного. Блять. Сучьего смысла. Костяшки едва задевают скулу. Хэ не рыпнулся даже, наверняка для него это было будто в замедленной съёмке. Стоят друг напротив друга, как два идиота. Глубоко и шумно дышат. Шань хочет не то завыть, не то разрыдаться. Ебаный же пиздец. Воздух заполняется Шанем, тем как раскрываются все составляющие и фракции его запаха. Липкий. Вязкий. Медовый. Пряный. Блядский. Ощущаемый, как пощечина. Куда более болезненный, чем физический замах. Хэ Тянь принимает эту оплеуху. Давится ей. Пускай и рвет диафрагму на части и мышцы пресса коротит так, что хочется надвое согнуться. Таращит мутные глаза, бездонные, совсем без радужки. Стоят друг напротив друга, как два идиота… В робком моменте молчания, пока мысли расшибаются о железный отбойник. Больше говорить не имеет смысла, между ними только дыхание и понимание, что все те песочные замки, которые они строили, все те границы, все те взгляды и «останься» — ничего не имеет смысла. Они все проебали. Хэ. Все. Проебал. Взвалил на себя слишком много ответственности, взял под контроль слишком много чужого доверия. Шань смотрит на него с горечью. Шань смотрит на него из-под бледных ресниц с этим ебаным укором и болью-болью-болью. Шань смотрит на него и обречённо закрывает глаза. Чужие губы находит вслепую, или же это чужие губы находят его. Вкус их поцелуя был наполнен пеплом. Второй — затоплен кровью. Заполняя металлическим оттенком весь рот и блядские, разгоряченные и мокрые движения языка. Клеммы им срывает одновременно и с такой силой, что темнеет в глазах, а дорогущий ламинат под ногами почему-то становится мягким, и с каждым шагом кажется, что под тобой движутся литосферные плиты и ты тонешь, и тонешь, и тонешь в их разломах. Хэ прокусил ему губу. Шань вжимается в его шею пальцами до такой силы, что ногти начинают болеть: — Бляттьь, — шипит ему в губы, где-то в коротких передышках на воздух. И снова в чертовы губы жмется, всасывает медленно и тягуче этот шероховатый язык, чтобы поглубже было, чтобы пошло и не было даже намека на романтику, ведь они лишь два подростка во власти вторичного пола. Лишь два подростка, проебавшие свои шансы на искренность. Мо выкручивает болью и возбуждением на максимум, в глотке застревают стоны вперемешку с рычанием собак, что рыжими стаями под его кожей бродят. Где-то в катакомбах его внутреннего мира. Где-то под завалами его истерики. Где-то в мгновении перед тем, как Хэ начал расстреливать метафорическим пистолетом метафорических псов его выстроенной годами обороны. Бах. Бах. Бах. Бездыханные псовые пасти. Окровавленные. Бах. Уши закладывает кровью. Б а х. Адские гончие мертвым грузом валятся. И сам Мо таким же мертвым грузом по стенке вниз ползет, пока яркое солнце через панорамы облизывает веснушки. Пока Хэ срывается окончательно, прижимая его к полу, и вытряхивает из кофты. Пока Мертвый город потирает руки. Пока зубы с болью сжимаются на его бледной коже, пробуя и подначивая. Поцелуи, укусы, вылизывания. Антрацитовый взгляд смотрит на него с намеком на благоговение так, будто бы перед ним картина сотворения мира, а не Шань. Рыжий растрепанный, постоянно облизывающий разбитые губы. На лице вместе с веснушками затерялись мелкие бисеринки красного. Рыжим кровь и вправду к лицу. Губы Тяня везде, за ними невозможно уследить, на них невозможно сосредоточиться. Вот они на розовых твердых сосках. Вот они оставляют мокрый след его плечах. Вот они упрямо прижимаются в поцелуе. Эти чертовы губы, опухшие и влажные, тянущие его на чертово дно. Поцелуй углубляется, все больше языка, что практически в глотке уже. Альфа зубами едва прикусывает губы, но капли крови все же выступают из недавно оставленных ран. Это ничего не значит, думает Шань, сплетаясь языками и прижимаясь телом ближе. Между ними просто химия. Гормональный всплеск. Простое уравнение, если из него выкинуть эту ебанную щемящую боль в груди. Если выкинуть все надежды, что у них было бы все иначе. Нормально. А не… Шань мотает головой, речетативом проговаривает себе: Просто течка. Просто течка. Просто течка. И: ОГосподиЕбаныйЖТыНахуйВРот Горячий. Влажный. Доведенный до исступления. Каждая кость будто бы сломана в нескольких местах. Он ёрзает, пытаясь хотя бы на долю секунды освободиться от этой боли и от этого жара. — Прости, — Хэ склоняется, телом приваливаясь, и трется, будто бы щенок, о него корпусом, — прости… Бах Бах Шань стонет, пытаясь еще глубже провалиться в коматоз и перестать слышать что-либо. Пытаясь заглушить звук, с которым очередное собачье сердце перестает биться.