Если небо упадет, мы будем ловить жаворонков.

            5 дней…       На кухню, из огромных панорамных окон, понемногу опускается розовыми красками рассвет. Мертвый город снова просыпается, забираясь токсическим воздухом с каждой секундой во все щели квартиры и во все щели в дурной рыжей башке. А Шань все так же. Ни дальше. Ни ближе. Так и стоит по утрам схватившись за холодный кафель.       Каждое утро как день сурка.       Самый хуевый день сурка.       Рвотный спазм скручивает его внутренности в узел. Шань рукой хватается за живот, едва ли не пополам складываясь, смотрит исподлобья на сонный город, который гадко улыбается.       Омеге чтобы выжить в его сетях нужно корежиться и давиться таблетками, подавляя свою истинную сущность.       Живя тут, он никогда не будет собой.       Лишь жалким куском плоти, что медленно дышит через нос, стараясь не выблевать свои внутренности.       Стараясь расправить спину, речитативом проговаривать будет: Еще пять дней и я выжгу этот город до тла. Еще пять дней и я выжгу этот город до тла. Еще пять дней и я выжгу этот город до тла. Еще. Пять. Дней. И может получится чуть чаще дышать.       Выдох.       Раскаленной иглой вдоль позвоночника новый спазм.       Едва ли не призраком идет под стенкой, пытаясь выпрямить спину и просто, сжав зубы, перетерпеть пару секунд этой выжигающей боли.       Забирает из рук Хэ чистую одежду и как можно скорее скрывается в ванной комнате.       Вдох.       По диафрагме идет тепло, медленно расползается.       Опускается на корточки, прижимаясь лбом к холодной плитке, которой оббиты стены. Скоро станет легче.       Вот еще совсем чуть-чуть и гребанные подавители наконец-то улягутся в его гребаном желудке. Или он выблюет их. Или они прожгут дырку и свалятся куда-то в кишки. В любом случае нужно только лишь переждать этот приступ.       Куда-то в идеально ровные белые швы шепчет: — Завари чай, плиз.       Хэ что-то бурчит и слышно, что отходит от двери.       Глубокий вдох, внутри что-то продолжает биться в ребра, гребаный жаворонок проклевывает его тело, как птенцы проклевывают тонкую скорлупу. Миллиметр за миллиметром, нещадно выбивая себе путь.       Рыжик кладет руку туда, где больно и нестерпимо печет. Хочется свернуться калачиком на каменной плитке и, если бы была возможность, там же и умереть.       В отражении зеркала видит свои взлохмаченные короткие волосы, и веснушки, и уставшие воспаленные глаза. На лице читается что-то типа « я выбью все твои зубы, если тронешь меня» или «пустите мне пулю в лоб, чтобы не мучался».       На лице Шаня нет явной градации для этих эмоций.       У Шаня вообще тяжеловато с переходами.       Или черное, или белое.       Чаще всего конечно черное.       Та, блять, на самом деле у Шаня только черное черное черное и есть.       Но когда он отлепляет от своего тела мокрую толстовку и касается сухой чистой одежды, а за дверью раздается: « Чайник закипел! Я даже печенье нашел, ахуеть», он немного тянет губы в подобии улыбки.       Чувствует внутри собачий вой. Черные пасти ласково кусают пальцы. По этажам его персонального ада туда-сюда снуют. Рыжему хочется лишь лениво крутить рыжие бродяжьи хвосты и трепать по холке.       Рыжему хочется просто жить в гармонии с собой.       Рыжий верит что еще пару дней и все получится. И можно будет без пятой правки закона. Без шараханья от медосмотров. Без сбитых кулаков и внутривенного тотального заеба.       Быстрыми движениями переодевается, все еще в полусогнутом из-за спазма положении, поправляет волосы и, перед выходом, прикладывает холодные руки к щекам. Мочками пальцев касаясь горячих век, будто бы это действительно хоть немного угомонит жжение под кожей.       Глубокий вдох, где-то под печенью острая резь, опоясывающая поясницу и нижние ребра.       Размеренный выдох, до самого дна и практически слипшихся в одно кашеобразное месиво легких.       Толкает дверь и первое что видит, так это как Альфа метушится по кухне, сметая со стола себе в ладонь чай.       Смешком давится: — Ты что, даже чай не можешь заварить? — Он просыпался, блять! — Тянь моментально вскидывается, будто бы его застали за публичной дрочкой в парке, и ему нужно в максимально короткие сроки объяснить, что это не то, чем кажется — Ты вообще видел эти неудобные коробки? — Для людей у которых руки не из жопы это самые обычные коробки. — Да ладно тебе, я уже думал тебя искать, все хорошо? — Кидает быстрый взгляд сквозь черную челку, успевая ухватить, как Шань немного вздрагивает плечами. — Давай без вопросов с причастием. — Может пристрастием? Причастие это когда в церкви вино… — Ой, да иди ты нахуй — Шань роняет голову на руки, от этого ебанного сюра.       Брюнет выставляет чашки и что-то продолжает дурацкое разгонять, пока под бледной кожей Мо медленно растекается зарево…       Где-то под ребрами, вместе с ноющей болью, мешается какая-то нежность, практически зудит в мышцах и даже вспоминается что он, всего лишь рыжий подросток, который и должен смеяться, выпивать и заводить интрижки.       Он всего лишь рыжий подросток и он должен делать какую-то хрень, а не тащить груз боли и скрывание своей сущности от всех и даже государственных учреждений.       Он всего лишь рыжий подросток и ему бы сосаться в подворотнях, а не разбивать альфам ебла, чтобы кого-то спасти.       Брюнет смотрит на него и почему-то начинает кивать головой, будто бы только что прочитал его мысли: — Откудова ты вообще такой взялся? — Хэ скрещивает на груди руки, стараясь не показывать насколько это странно, вот так сидеть с Шанем на кухне, пить чай и….болтать… — Я даже не знаю, какой ответ ты хочешь услышать. На берег морем выкинуло, подходит? — Ну я больше про то, почему нас раньше не столкнуло… типа… — мажет антрацитовым взглядом по Шаневскому лицу, в поисках правильных слов. — Типо почему мы не столкнулись, как в американских ситкомах, где-то в коридоре и — саркастично кривит лицо — не собирали мои рассыпавшиеся учебники с карандашами, романтично сталкиваясь руками? — В общих чертах.       Мо привычно щурит глаза и зажёвывает внутреннюю сторону щеки: — Окей, согласен, шутники из нас сейчас так себе.       Альфа лишь разводит руками, мол, мы в целом сейчас так себе. Мокрые, слегка пьяные, замерзшие и заебавшиеся. — Из-за нас теперь тут пахнет сыростью — Шань потягивается, слегка откинувшись на кресле и опять закатывает рукава рубашки, которую ему одолжил Тянь. — Думаю, из-за тебя тут пахнет мокрой псиной. — Зато из-за тебя тут пахнет долбоебом. — Шань фыркает и смотрит косо из-под ресниц. — Кстати уже солнце встает, думал ты после двенадцати превратишся в тыкву. — Меня спас поцелуй прекрасного принца, — тянется за пачкой сигарет — я засчитываю это как один один и хватит делать вид, что тебя сейчас стошнит.       Шань действительно кривиться всем лицом, хочет спросить типа: « Ты уверен, что тебя поцеловал прекрасный принц, мое лицо видел вообще?»       А лучше: «Какой нахуй принц, я в этой истории про золушку скорее крыса.»       А лучше: «Блять, это был мой первый поцелуй.»       Последнее он горько глотает.       Встает. Молчаливо и медленно огибая стол. Хэ настораживается, вот-вот сожмет упрямо губы, вот-вот дёргнет брови, мол « ты реально меня начнешь за эту шутку бить?», вот-вот поднимет руки в извиняющимся жесте, но вовремя тормозит. Где-то в башке визг колес — гоночная машина его мыслей тормозит, в десятке сантиметров перед метафорическим малышом, что всегда выбегает на проезжую часть за красным мячиком.       Всматривается. Хочет сощуриться, будто если напрячь зрение можно в душу заглянуть. Под кожу залезть. Прочитать, что же там шрифтом брайля на костях выбито.       Молчание над их головами.       Взвешенная в воздухе пыль — осколками. Рыжик встал не чтобы кому-то в челюсть бить. Рыжик встал не чтобы кому-то что-то доказывать. Рыжик встал не чтобы ломать истерику и тянуть жилы.       Рыжик держится струной, натянутый настолько сильно, что-вот вот лопнет. Сплошной комок нервов. Оголенный провод.       Глаза его такие дикие, собачьи, практически желтые в утренних красках нового дня.       Глаза его воспаленные и уставшие. Взгляд его злой и острый. Надломленный.       Взгляд: «Я сейчас уйду прочь.»       Хэ тянет руки, касается Шаневских стертых в недавней драке костяшек, переминает костлявые пальцы, спутывая их со своими.       Хэ будто в замедленной съемке видит, как в Рыжем что-то трескается, струна рвется, огромный воспаленный комок нервов пережимается в узел. Взгляд его злой и острый. Ломается к хуям собачьим.       Взгляд: «Не смей. Меня. Упустить.»       Рыжий мнется. Начинает опять убегать. Начинает пятиться назад, проговаривая: — Уже утро, я наверное пойду.       Альфа не отпускает, сжимает лишь сильнее эти дрожащие пальцы, о господи, кого же ты пытаешься наебать. Хэ Тянь не пытается встать, он сразу куда-то на пол стекает и тянет его на себя. Куда-то на бедра, чтобы лицом к лицу. Прижимая ближе, хотя хочется ногами его зажать и зафиксировать.       Шань возмущенный и тяжело дышит, будто бы пробежал марафон.       Шань хрипит и едва ли не задыхается, потому что все это время, практически не дышал.       Будто кто-то вспарывает ему внутренности, кулак прямо в раскуроченную грудную клетку пихает. Через проулки, где живут те самые рыжие бродячие псы. Через места гнездования жаворонка. Через ребра и диафрагму. Шань пытается сделать вдох. Захлёбываться. Пытается сделать выдох. Давится.       Чувствует, как под кожей натягиваются желваки и как краснеет предательски лицо. Думает: «Та пошло оно нахуй, может?» И: «Может сорваться сейчас и убежать? Вот прямо в эту секунду уехать, перекрасить волосы, ебнуться лицом об кирпичную кладку, чтобы до неузнаваемости, а?» И: «Бля-я-ять»       Аристократичные пальцы касаются его напряженного бледного лица. Переебывает знатно, до самого основания. Нервно стряхивает их с себя, будто несуществующую грязь, поднимает брови, рычит: — Если сейчас учудишь какую-то хуйню, то!.. — То что? Найду ещё одну зажигалку у тебя по карманам? — перебивает, тянет уголки губ и зеркалит Шаневские напряженные, изломленные брови. — Хуй знает… Возможно… — вспыхивает — та я вообще не про это! — Тогда, чего именно ты от меня так боишься? — Я тебя не боюсь, блять — по прежнему, едва ли не сидит на чужих коленях, вжимается пальцами в плечи, стараясь сохранить остатки дистанции и самообладания — Просто… Та блять! Сука. — Шань… — Каждое слово цедит, делая между ними паузы — Я. Не. Сделаю. Тебе. Больно. — Обещаешь?       Мертвый город утренним светом раскидывает сети на свои владения. Накрывает, сквозь панорамные окна, их этой шалью нового дня. Рыжие волосы отливают медью, а Хэ кажется, что он может пересчитать все веснушки на смущенных бледных скулах.             Если бы только можно было остаться в этом моменте. Умереть под этим взглядом, который будто сканером. Который наизнанку выворачивает. Который впивается в него, как едкий сигаретный дым в пальцы, волосы и одежду.       Под этим упрямым взглядом, что выискивает жалость, выискивает ложь, выискивает смех, игру, театр.       Заведенный механизм. Сжатая пружина. Готовый вскочить в любую секунду. Биться до кровавого мяса, под этим золотым солнечным светом нового дня. На низком старте. Взведенный курок.       Хэ смотрит туманом. Антрацитом. Мокрой асфальтной дорогой. Хэ тогда не зря спросил про Бога, потому что сейчас ему до чёртиков хочется молиться. Но вместо этого, лишь беззвучно шепчет «Да».       Шепчет короткое слово, которое между ними взрывается фейерверками. Впитывается в кожу таинствами. Становится основой для новых обсессий. Подталкивает к тому, чтобы сократить это ничтожное расстояние между ними и впиться в сухие губы.       Нащупывает под пальцами пульс, ровно за секунду до того, как тот собьется и аритмией начнет сплевывать кровь.       В этом неровном такте тонет, полностью упуская контроль, не замечая, как янтарные глаза затягивает мутной пеленой.       Горячее дыхание остается на коже невидимыми шрамами. Одно чертово слово. Один чертов шаг. Одина чертова секунда, что по ощущениям делит все мироздание на «до» и «после».       Прижимается лбом, лижет эти упрямые губы, нервозные, искривленные какой-то болью, такие горькие от сигарет, но кажется, что-так и надо.       У них не может быть иначе.       У них только: сразу, остро, на максимум и до упора.       Руками по телу скользит, пытаясь впиться в эту бледную упругую кожу, слиться с ней. Прижимает к себе, лениво и судорожно ведёт пальцами по изгибам грудной клетки и талии. Пальцами по ребрам, пересчитать их, прочувствовать, как плотные, натруженные мышцы под тонкой тканью футболки коротят.       Шань ему в футболку вцепляется пальцами, судорожно жмется.       Мычит что-то среднее между стоном и матом.       Целуется неумело и жадно, обсасывает губы, немного втягивая и больно прикусывая зубами.       Тянь шипит, тянет ближе, руками по торсу ведет, пытаясь запомнить каждый сантиметр. Как складками на нем висит одежда.       Как вздымается грудь.       Как золотом горят глаза.       Как перекатываются сбитые мышцы.       Только сейчас наверное осознает, что Рыжик его на полголовы ниже и намного худее.       Еще сильнее к себе подтягивает, углубляя поцелуй, языком ведет по влажным губам, вылизывает каждый их сантиметр, упиваясь этой горечью.       Упиваясь этой болью.       Упиваясь как его переебывает с каждой секундой все сильнее, сердце сплевывает кровь, затапливает горячим под ребрами. Он, блять, впервые чувсвует себя настолько живым.       И если бы была возможность он бы хотел похоронить себя в этом моменте, умереть в изгибе Шаневских светлых ресниц.       Холодные ладони то тянут ему черные волосы на затылке, то покрепче сжимают.       В какой-то своей особой гармонии целуются, будто-бы делали это годами, но все забыли. Будто потратили на это свои прошлые жизни. Хрипят и стонут друг другу в такт, переплетаясь языками. Притягивают друг друга ближе за шею, за корпус, за плечи куда только руки дотянутся. Толкается, практически нагло, в чужой рот. Зализывает горячие места укусов на губах.       Мо корпусом вжимается, пытаясь из последних сил держаться, а не размашисто усесться на бедра и начать ерзать.       Комната наполняется запахом хвои и горького шоколада, Шань тянет его носом в коротких перерывах между поцелуями, разбирает его на фракции, на четкие категории. У Тяня хороший запах, чистый, гармоничный, Тянь ахуенен во всем, даже в ебаном феромоне.       Хвоя, горький шоколад, слабая нотка одеколона, нагретое солнцем железо.       Нагретое солнцем… железо…       Блять, думает Шань, блять блять блять, а вот это уже хуево.       Потому что это его, Мо, запах.       У него не течка, нет, еще есть в запасе время, но возбуждение никто не отменял, никто не отменял его тяжелый, многослойный феромон — полная противоположность альфовскому. Еще не стабилизированный ,из-за ебаных подавителей. Не такой гармоничный. Не успевший еще сформироваться.       Запах нагретого на солнце железа — практически на языке отдает металлом. Запах пряностей, в особенности звездочки аниса и мёд. Где-то фоном можно различить корицу, наверное. И что-то еще намешанное, Шань никогда не вникал, потому что знает, что второстепенные ароматы наверняка пропадут, только он слезет с этих гормональных колес.       Его запах сладковатый и терпкий, как лавка пряностей. Лавка пряностей оббитая металлическими листами, в знойный день.       У него не течка, он просто возбужден как школьник, блять он и есть школьник, вот только по паспорту школьник Бета, который не должен пахнуть ничем, кроме шампуня три в одном.       Во взгляде Альфы что-то щелкает. Стопорится. Метает взгляд на него и из хватки становиться очень легко выбраться.       Его не держат. Не прижимают. Не тянут за штанину. Лишь смотрят исподлобья, хмурясь, пытаясь будто что-то понять и… Ноздри на самую малость раздуваются сильнее чем нужно для обычного вздоха. Принюхивается.       Внутри Шаня что-то огромное с гулким звуком падает куда-то вниз. Сразу в пятки.       Блять.       В комнате отчётливо стоит странная каша из запахов. Помимо идеально сложенной композиции хвои и шоколада что-то ещё… Чужеродное. Выбивающиеся. Что и заставляет брюнета недоумевающие замереть. Блять Блять БЛятЬ — речитативом кружится в рыжей голове.       Вскакивает, отталкивая от себя Хэ, у того в глазах вопрос, который медленно сменяется диссонансом. — Мне э-э-э надо домой, честно — пятится в сторону коридора, краснея и заикаясь, моля, чтобы альфа так и остался сидеть на полу — я. э-э-э-э… Потом скажу.       Хватает кеды, и рюкзак. Дергает на себя ручку двери и, босяком так и выбегает в коридор. Тишина между ними уже не осколками, а лезвиями. Настолько громкая, что оглушает и рвет барабанные перепонки.       Уже на улице Рыжего немного отпускает. Понимая, что за ним не пойдут. Понимая что, никто не сорвался следом. Понимая, что охранники не схватили его, выбегающего из ЖК.       Значит альфа все понял, учуял запах, понял, что есть то, что лучше оставить на разрешение Мо и лучше не вмешиваться.       Он все еще крутит в голове последний момент, где Тянь сидит на полу, запыхавшийся, с раскрасневшимися скулами и обкусанными губами. Все еще прокручивает события последнего дня в голове.       Прикладывает пальцы, изъеденные тремором, ко лбу. Тело привычно начинает потряхивать. Адские гончие — воем. Жаворонок — перьями под диафрагмой, истерикой щекочет. Неврозы и спазмы — иголками под кожей.       Иголками, которые ползут по венам, но никогда не попадут в сердце, потому что кто-то свыше, точно решил, что ему нужно за чьи-то грехи еще отмучиться.       Пальцы впиваются в кожу, чувствуя как где-то там, под мышцами и скелетным каркасом бешеные псы, злые и голодные, готовые захлебнуться в своей пене.       Как созвездия его веснушек выжигают адские гончие, что оставляют ожоги от своих массивных лап, иначе не объяснить, почему так печет, особенно где-то под веками.       Как в груди все превращается в месиво. Вдох. — Блять — сквозь зубы цедит. Снова по кругу прогоняет: Тянь. Искусанные губы. Иголки. Собаки. Гончие. Крылья. — бля-я-ять. Явно громче чем нужно говорит — люди начинают коситься. Да и похуй. Садиться на корточки, сжимая голову руками.       Выдох. На часах пять утра.       Он сидит в явно больших для него вещах, которые смахивают или на тонкий костюм или на пижаму.       На ногах ебанные, мокрые от дождя, кеды з заправленными внутрь шнурками.       Вокруг него элитный проспект, посреди которого он как куча говна.       Редкие прохожие косятся на него.       «Молодец, — думает — звание главного невезучего долбоеба, я и сегодня смог удержать.»