Грани любви

Гайде вышла к Кариму тогда, когда он меньше всего был к этому готов. Ещё с минуту назад спокойно улыбающийся граф прошёл в каюту, а вот уже греческая княжна беспардонно стучит засмотревшегося вдаль паликара по плечу. И как они разминулись? Пошли бы, снова закрылись, да продолжили мириться. — Карим, я виновата перед тобой. Вот как? Интересный поворот событий! Она спасала мужа, она не спала ночей, а ее возлюбленный муж искупал ее в крови своих врагов. И, тем временем, виновата она. — Мне стоило решить все с Эдмоном, но это казалось таким трудным… Конечно, как можно пойти выяснять отношения с человеком, который с утра пораньше избавил огромного паликара от головы при помощи ножа для резки сыра? Карим фыркнул, делая вид, что занят развязыванием узла, на деле же просто дергая туда-сюда свободный конец каната. — Как ты находишь, Эдмон — хороший человек? Я не могу судить, это понятно. Очень хочу знать мнение со стороны, не от слуг или друзей. Молчание. — Я привыкла к нему. К его сложной натуре. Дальше таиться было затруднительно: несчастный кусок веревки был весь намертво в бессмысленных причудливых пучках. Карим медленно обернулся, жалея, что солнце не со стороны неугомонной княжны, щуриться было незачем. Сегодня Гайде вышла в длинной белой рубашке мужа и его же пиджаке. Ее приятные округлости тонули в завитках тяжелых жестких тканей: все вещи графа были пошиты таким образом, чтобы держать форму в любых обстоятельствах. Кариму подумалось, что одеяния Монте-Кристо походят на него самого. Гречанке удалось укротить их: она кокетливо подпоясала рубашку своим белым шёлковым пояском, а на шею изящно намотала персиковый газовый шарф. Резкие линии сгладились и приняли женственные очертания. Особенного шарма придавал образу высокий тугой хвост чёрных, как смоль, волос, очертивший скулы, длинную шею и воинственный профиль, что достался албанке от отца. Словом, перед турком стояла графиня Монте-Кристо собственной персоной. Карим за восхищением чуть было не упустил ее последнюю фразу: — Привыкла? Простите, госпожа, но всего пару дней назад я слышал, как вы клялись графу в вечной безграничной любви. Он попытался сказать это с иронией, но, в силу привычки к безэмоциональной манере речи, у него ничего не вышло. — Разве я сказала, что не люблю мужа? Нет, Карим, мои чувства нельзя выразить одним словом, но они сильны по-прежнему. Я лишь сказала, что уже смирилась с его скверным во многих отношениях нравом. От этих простых слов Карим едва не пошатнулся. — Вы… осознаёте, что граф?.. — Тот ещё стервец, да, — гречанка подставила солнцу лицо, озорно жмурясь. Пухлая ладонь буднично скользнула по зазмеившемуся хвосту, — Он иногда совершенно невыносим. Ты ведь ничего не знаешь… Да это неважно, достаточно того, что я говорю. Мы часто ругались одно время, сейчас он стал куда мягче. Должно быть, мне удаётся немного на него повлиять? Но лишь оттого, что он сам этого хочет… Шутка ли, жить с тяжелым, как пудовая гиря, характером? Благо, он начал прислушиваться ко мне, чтобы не наделать ещё больше глупостей. Потрясение красноречиво проступало на лице бывшего паликара. Гайде чудом удержала смешок. — Госпожа… — Чем ты удивлён? — Вы позволяете себе столь открыто осуждать действия мужа? Вы не доверяете ему? — Доверяю. Но считаю необходимым впредь вмешиваться в его дела, если угроза провала покажется мне достаточно ощутимой. Карим, не до конца уловивший суть сказанного, кивнул. Ему не терпелось обсудить поведение графини с ее супругом. Он знает о вольностях жены? Одобряет? Сам турок был уверен в покорности Гайде, не допускал и мысли о том, что женщина может что-то решать. Разве что выбирать гардины в гостиную. А тут… Гайде какое-то время с молчаливой улыбкой рассматривала красивое лицо турка, без труда считывая все противоречивые мысли, борющиеся в его сознании. Что одержит верх: консервативное воспитание или врожденная смекалка? Совсем недавно она сослужила ему неплохую службу, толкнув под знамёна графа. Должен же неглупый паликар понимать, что женой графа Монте-Кристо имела шанс стать лишь женщина, ничуть не уступающая графу Монте-Кристо. — Я хочу, чтобы ты рассказал мне, каков будет план наших действий на острове. Вы ведь его продумали, так? — Да, госпожа. Но для вас нет никаких указаний. Вы останетесь на яхте. Чёткий абрис глаз Гайде опасно сузился, заставив Карима снова усомниться в правильности его привычных представлений о женской кротости. Воздух ощутимо похолодел. К шторму? — Так велел мой муж? — Не велел, но… — Это был его приказ? — Думаю, что… — Так приказ или нет? — Нет, — сдаваясь, признался несчастный, — Прошу, не ругайтесь с ним снова. Граф лишь сказал: «Я не хочу, чтобы моя жена пострадала». — С чего ты вдруг решил, что это как-то связано с играми в прятки на яхте? — На острове будет опасно, мы будем драться… По ликующей улыбке маленькой бестии Карим понял, что проговорился. — Драться? Только послушайте, они будут драться! — графиня выглядела так, будто поймала нашкодивших мальчишек. В ее голосе сквозила ирония, приправленная злорадной радостью, — Вдвоём против сборища самых отъявленных мерзавцев Средиземноморья? Ты шутишь, Карим, мой муж не мог согласиться на такое! — Клянусь, госпожа… Граф, помогите объясниться с вашей супругой. — Эдмон! — Гайде стремительно обернулась, обращаясь к устало прикрывшему глаза графу с той же интонацией, с какой клялась ему в любви на острове, — Скажи мне, что это не так! Вы ведь не собираетесь сражаться? Это абсурд! — Дорогая, хватит. — Нет! Ты снова это делаешь? — Что? Успокойся. — Во имя всего святого, не успокаивай меня! Не выйдет! Сейчас ты в шаге от роковой ошибки, но все ещё не хочешь слышать мое сердце? — сила протеста Гайде была так велика, что граф не посмел возразить. Он молчал, с внимательным прищуром глядя на жену. — Нельзя выйти вдвоем против такого количества. Ты должен это осознавать. О, прошу, давай обойдёмся без этих снисходительных улыбок? — У нас есть выработанная стратегия, которая включает в себя череду тактик… — В каждой из которых тебя могут убить. — Верно. Это война. Он был так уверен в своих словах. Он все решил. Она едва смогла вдохнуть от ужаса, внутри все сковало льдом бессилия. Что она может? Они все решили, двое сильных мужчин, тактика, стратегия, война… Дураки. — Эдмон, наш сын. Ты оставишь его без отца? — Нет никаких гарантий, что это произойдёт. Но если я не возьмусь за оружие, он точно останется сиротой. Он все поймёт, и ты должна, у меня нет выбора. Не плачь, любимая, прошу. Гайде хотела оттолкнуть его заботливые руки, но с удивлением обнаружила, что щеки мокры от слез, а перед глазами знакомый туман стремительно приближающейся меланхолии. — Нет никакого оправдания твоей смерти, как ты не можешь этого понять? Ты нужен мне! Просто так, просто, как человек, не как герой, не как спаситель, понимаешь? Как мой любимый муж, в задумчивости накручивающий пряди на палец, трогательный во сне и обожающий эти ужасные оливки в салате! Эдмон, я люблю тебя, а не того всесильного Синдбада, которого ты из себя строишь. Пожалуйста, ты должен прислушаться ко мне. У меня тоже есть план. Она не видела, заключённая в стальные объятья мужа, но могла поклясться, что граф переглянулся с Каримом, не переставая гладить ее по спине. Агония ее эмоций на этот раз не затронула Монте-Кристо: он слишком долго сходил с ума от беспокойства и страха, чтобы дать слабину сейчас, когда все уже решено. — Вы выслушаете меня? — Разумеется, ваше сиятельство, — это обращение могло прозвучать насмешкой, но Эдмон улыбнулся слишком тепло. — Мне кажется, мы должны поговорить с Белль, тайно пробравшись на остров. Карим ничего не знал о тонкостях знакомства графа и Марии, а потому ужас, мелькнувший в выразительных глазах бесстрашного капитана, поселил в его душе смятение. Главарь контрабандистского клана боится какую-то куртизанку? — Ты с ума сошла? Что ты хочешь ей сказать? — едва слышно прошептал граф, пристально всматриваясь в глаза Гайде. Она не дрогнула, отвечая ещё тише: — Неужели тебе совсем не жаль? За секунду знакомые черты хищно заострились, губы свела судорога, обнажая белоснежные клыки: — Каждый делает свой выбор. Не в моих правилах наставлять на путь истинный тех, кто мечтает искупаться во грехе. — Значит, в твоих правилах становиться чужим грехом? — Думаешь, она… — Карим, можно попросить тебя оставить нас? Уже давно чувствовавший себя неуютно турок коротко поклонился. Граф и графиня проводили взглядом его широкую спину и вновь повернулись друг к другу. Лицо Монте-Кристо слегка расслабилось, он прерывисто вздохнул. Нужно было решиться и сказать все прямо. — Договаривай. — Гайде, ты думаешь, что эта вертихвостка не нашла бы подходящую… постель? Для утоления своих амбиций? Я груб, знаю, но ты сама решила обсудить эту женщину. — Я не понимаю, как можно так относиться к той, с кем проводил ночи напролёт? — Послушай, мне неприятно говорить с тобой об этом. Это так мерзко, я противен сам себе… — Что именно вызывает у тебя отторжение? — Гайде была безжалостна, — Когда ты спал с ней, ты тоже был себе неприятен? А может дело в том, что ты чувствуешь свою вину за произошедшее? Монте-Кристо присел на выступающую деталь борта. Он упорно смотрел себе под ноги или на складной нож, которым играли его тонкие меловые пальцы. Такие темы они ещё не обсуждали. Более того, он не был уверен, что маленькая албанская принцесса способна на подобного рода откровения. — Возможно. — Эдмон, эта женщина хотела лучшей жизни, хотела любви и счастья. Да, она продала своё тело за это, но разве ты можешь ее судить? Ты, купец! Она ведь полюбила тебя, я сразу почувствовала это. Мстить с невероятным азартом можно лишь тому, кого любишь до ненависти. Кому ещё ничего не простил, на кого не все равно, мысли о ком ещё горят, обжигая сознание. Удар попал точно в цель. Граф взглянул исподлобья, сжимая до боли сложенный нож. — Боюсь, это не мой случай, — он невесело усмехнулся, — Быть может, мне просто нравится смотреть на страдания других людей. — Быть может, ты слишком раним для этого жестокого мира, — Гайде аккуратно заключила напряженное до зубовного скрежета лицо мужа в тёплые объятия своих ладоней, — Данглара ты считал другом, пусть и позволял себе лишнее, Вильфор проявил милосердие, втерся к тебе в доверие за считанные минуты. А брак Мерседес с Фернаном? Что ещё сильнее могло тебя раззадорить? Ты смеёшься надо мной, когда я обижаюсь. От твоих же обид плачут твои обидчики. Видя, что Эдмон колеблется, она все же воспользовалась своим последним аргументом: — Если бы меня выкупил кто-то другой, я бы превратилась в подобие Белль. Представь, что на твоём месте, на месте законченного садиста, каким ты себя мнишь, оказался бы добропорядочный вельможа. Любого государства. Просто дворянин, привыкший пользоваться женщинами, как вещами, а уж теми, что купил, и подавно. Меня бы продавали столько раз, передавая из рук в руки… — Замолчи, замолчи! Господь с тобой, ты часто думаешь об этом? — потрясённый граф обхватил ее руки своими, порывисто поднимаясь на ноги. Он хотел прижать грустно смотревшую на него жену к себе, защитить даже от тени подобных кошмарных мыслей. Сердце переполнилось тоской и отчаянием. Кто защитит ее, если его не станет? — Прошу, посмотри правде в глаза. Ты не можешь презирать Белль, она лишь несчастная, сломленная жизнью женщина. И если ты погибнешь, то меня ждёт ее участь. У меня нет никаких доказательств, что я когда-либо была твоей женой, что Кристоф — твой сын. Я по-прежнему твоя рабыня, и кому я достанусь после твоей смерти? — Хорошо, хорошо, но что ты предлагаешь взамен? Какие волшебные слова мы скажем Марии, чтобы она враз передумала мне мстить? А Махмуд? С ним, думаешь, тоже просто поболтать? — Разговором мы добьёмся больше, чем ножом для резки сыра. — Да неужели? — Да. С султаном поговорю я, а с Белль — ты. — Моего мнения никто не спрашивает? — О, граф, мы все только и делаем, что слушаем ваше мнение! Думаешь, только твои страдания имеют вес? Думаешь, моя трагедия не сделала меня умнее, проницательнее, лучше? Эдмон, я выросла там, где женщина без труда сможет избавиться от соперницы, свернув ей шею голыми руками. Что этим завистливым фуриям нож для резки сыра, когда у них есть длинные ногти? Поверь мне, самое сильное оружие — слово. Монте-Кристо вдруг с озорной улыбкой привлёк жену к себе за мягкую талию и прошептал прямо в доверчиво приоткрывшиеся губы: — Ты научишь меня, что я должен сказать? Ты знаешь, у меня нет сердца, я не чувствую чужих переживаний. — Это что ещё за выдумки? — граф зажмурился, умирая от невероятной сладости момента, когда Гайде свободно запустила руки в его длинные вихры, — Ты у меня самый чуткий, дурачок. — Правда? Ты смеёшься надо мной. Как долго я не мог разрешить нам любить друг друга? — Бояться чувств и не испытывать их — разные вещи, свет моей жизни, — чуткие пальцы албанки скользнули по матовой коже высоких скул, заставляя их обладателя распахнуть подернутые пьяной поволокой неги глаза, — Тебе нужно лишь позволить себе, разрешить чувствовать. Посочувствовать ей, открыться, рассказать о своих переживаниях. Объясниться. Попросить прощения. Понимаешь меня? Граф кивнул, глядя в глаза жены с непередаваемым выражением. И первое, что он разрешил себе — беззащитно прильнуть к ее груди, замирая с непривычки. Сдержанная нежность как-то по особенному раскрывает все грани любви, делает пронзительнее каждый совместный вздох, сводит с ума ничуть не хуже водоворота страсти, и Эдмон понял это только сейчас, так по-юношески ласкаясь, соприкасаясь со своей душой кончиком носа, ощущая дрожание ее ресниц на щеке, тепло дыхания в макушку, мягкость прикосновений у основания шеи. — Мы упустили это, любимая. Гайде на мгновение перестала дышать. Как он назвал ее? Любимая? Да, слова прозвучали глухо, ведь он снова зарылся носом в складки своей рубашки на ее груди, но… — Я должен был искупать тебя в своей нежности. Дарить цветы. Томиться в ожидании у двери, пока ты не пожелаешь мне спокойной ночи. Зачем мы бросились друг другу в объятья так рано, так бессмысленно опошлив все то, что у нас было? — Знаю, я кажусь тебе распутной, должно быть, в Европе женщина… да и… Я ужасная, порочная, да? — мысли вдруг вихрем спутались, смешались, голос задрожал. Он привык к европейкам, привык к безучастному молчанию, а тут она, дочь бархатных горных хребтов, порывистая, горячая, эмоциональная: «Возьми меня или дай умереть!». И что ей делать? Что?! — Ты кажешься мне невероятно чувственной. В том, что произошло, нет твоей вины, это была моя роль. Я чувствовал, будто упускаю нечто очень важное, но думал, что не хочу быть, как все. Не хочу свиданий, томлений, глупой возни в полумраке кареты… Кто бы объяснил, как важны все эти мелочи? — Я ведь сама… Я предложила себя, помнишь? Так дерзко, так развязно… Его улыбка вышла жаркой, вызвав ответный румянец на округлых щеках. — Помню. Дерзко, говоришь? Ты дрожала, как маленький одинокий щенок, нервно перебирала ледяными от страха пальцами. Если ты думаешь, что выглядела, как куртизанка, то спешу тебя разочаровать. Ты была очаровательно невинна. — Получается… получается я не соблазнила тебя? И ты не… потерял голову от моего желания? Граф расхохотался так, что в своей каюте всполошился Карим. — Соблазнила? Дорогая, я без ума от тебя, это правда, но наш первый раз был похож на сеанс у доброго доктора, который убедил себя и пациента, что все происходящее необходимо. Но мы могли и подождать, что бы ты не думала, мне далеко не шестнадцать. Я осознанно жестко и грубо сделал нашу связь сразу слишком зрелой, слишком серьёзной и тяжелой, вычеркнув, как мне казалось, все ненужные элементы. Вспомни, как все произошло? — Да… Я сразу почувствовала себя другой. Уже утром я разделась, помнишь, безо всякого трепета? И то, что происходило… — В нашей постели? Я принудил тебя к чему-то? — Нет, не подумай… не пойми меня неправильно! — Гайде ужасно разволновалась, прикладывая ледяные пальцы к красным щекам. Ей было страшно сознаваться самой себе, но слова вырвались, минуя сознание, — Я почувствовала себя… немного грязной. Мне нравилось и нравится все, что происходит, но ты был так откровенен, так… беспощадно быстр, я… я не знаю! Я всегда думала и мечтала о своей близости с тобой, но то, как стремительно и… и страстно? Нет, не то слово… Стремительно и технично это произошло…. Боже, зачем я сказала! Гайде заламывала руки, бормотала себе под нос какие-то отговорки, но расстроенное лицо мужа красноречиво указывало на его желание докопаться до истины. — Стой. Скажи мне: я вёл себя, как опытный сластолюбец, упивающийся твоей невинностью? — Да нет же, я выросла в гареме, какая невинность? Я знала не меньше твоего, да и… — Знать и оказаться в постели — совершенно разные вещи, как ты сама сказала. Мало ли, о чем тебе рассказывали. — Послушай, ты все не так понял, я тот ещё подгнивший фрукт… — Подгнивший? — его голос упал вдруг, изменившись до неузнаваемости, — Ты чувствуешь себя… Ты на самом деле чувствуешь себя грязной? Как Белль? — Я изменила тебе, если ты забыл, — ком в горле, как предвестник приближающейся истерики. Зачем они говорят об этом? Зачем дальше копаются в этой омерзительной теме? Она приказала себе не думать, не анализировать те странные ощущения, чтобы не признаваться себе… — Я хочу, чтобы ты сказала честно: ты не была готова? Ты чувствовала себя использованной и… принуждённой к таким отношениям? Она вдруг разрыдалась, не понимая, что именно причиняет такую сильную боль, хоть и повторяла, задыхаясь от слез: — Нет, нет, нет… Я не знаю… Нет! Я боялась… Боялась, что если мы… если я… Что так надо… Что у тебя нет времени и ты не хочешь ждать… Никакой мужчина не будет ждать и… Так правильно! Женское тело для этого и… Ведь я же сама… сама же… я… если бы продали… тогда сразу… но… я любила же и надеялась… мне было плохо… потом, потом стало… не знаю… не знаю, почему… почему? Я ужасная! Ужасная! Когда он отошёл от первого потрясения и обнял ее, это было уже бесполезно. Она тряслась, как в тропической лихорадке, рыдая с всхлипами, переходящими в вой. Эдмон выглядел ничуть не лучше жены. Он видел, что это настоящая истерика и боялся, как бы не стало хуже. Потому что он помнил, до какого нервного истощения она может себя довести. — Гайде, милая, любимая, послушай, прости… — Не извиняйся, зачем?.. зачем ты?.. Я же, это я — просто подстилка, просто дешёвая… Я не могу… отказать… я ненавижу… ненавижу! Ненавижу себя! Я думала, ребёнок… но я не достойна…. быть матерью! Он трогал меня, целовал меня, почти взял, этот убийца моего отца, а я только… только плакала и все… за-зачем тебе т-такая жена? Да я и не жена… я твоя наложница… и ты сделал со мной то, что… хотел… меня воспитывали… — она вдруг вцепилась в его рубашку, безумно качнувшись, — меня так воспитали! В чем я виновата? Приказали… приказали и все! И я должна… но я надеялась, что если любят, то не используют, а ты… Ты… Ты все же сделал это, как все! Ты не хотел быть, как... как кто? Как влюблённый? Ты поступил, как купец! Я вручила тебе своё сердце, чтобы этой же ночью… но я так… так любила, что была счастлива! Я никогда! Никогда не думала об этом больше! Пожалуйста, прости! Она ослабла почти до беспамятства, и граф аккуратно унёс ее в каюту, где просидел у изголовья постели до ночи, напоминая сгорбленного старика, горюющего над вдребезги разбившимся горшком с великолепным цветком. Больше за этот день они не обменялись ни единым словом. Она только плакала, бессвязно прося прощения, то ли у Небес, то ли у него, а он думал о том, как растоптал все чистое, светлое и прекрасное, что только зарождалось в их любви тогда, в самом начале. Нужно было целовать в уголок губ, обнимать невесомо, как кашемировый плащ, делать комплименты, смущать глупостями на ушко… А что сделал он? Овладел ею, мнящей себя храброй и мудрой, умирающей от страха и волнения, теряющейся от новых переживаний и сломавшейся под натиском чересчур взрослых ласк… Он признался себе наконец: он изнасиловал ее. Ведь видел же, что совсем ещё ребёнок, наивный и жадный до впечатлений… А теперь она не ценит себя, совсем как учили в гареме. Будто ее тело только и создано, что для чужой услады. Будто это она виновата в том, что мужчины ведут себя, как животные! Что им нужно уступить… Хочет ли она его на самом деле? Или же только ложиться, как под любого мужчину? Ветер уже изменил направление, став вдруг ледяным и порывистым, когда дрожащая ручка Гайде в темноте нашла мокрые от слез худые щёки своего хозяина: — Эдмон, я любила, люблю и буду любить только тебя. Ты единственный человек, от прикосновений которого я чувствую себя собой. Я все тебе простила. И ты ни разу не принуждал меня. Просто я не была готова, ты прав. Я наивно ждала чего-то другого, хоть и совсем недолго, пока не почувствовала тебя так близко. Раньше только лоб или кончики пальцев, а тут… Понимаешь? Он беззвучно плакал, она чувствовала. По щекам бежали теплые дорожки. — Я люблю тебя. Все будет хорошо. — Ты… — его голос совсем просел, будто от простуды, пришлось откашляться, но лучше не стало, — Ты — самое чистое и светлое создание, что я встречал. Не смей думать о себе плохо, поняла меня? Не смей! Я ублюдок, я знаю, но твою мать! Она вздрогнула, потрясённо приподнимаясь на локте. Он плакал уже в голос, сжимая простыни острыми ногтями, но продолжал рычать слова со страстной силой убеждения: — Ты спасала меня столько гребаных раз! Вывозила на себе мое дрянное настроение, мою паршивую садистскую натуру! Да что там, ты тут таскала меня на себе, пока я, как куль с… — Эдмон! — Нет, слушай! Как куль с дерьмом валялся, строя из себя сраного мученика! Да ты святая, понимаешь? Какого черта! Грязная? Грязная потому, что тебе нравится моя ласка? Грязная потому, что боишься сопротивляться насилию этого вонючего правителя? Грязная?! Подгнивший фрукт? На тебя вылилось несколько литров горячей крови, а этот паликар воспользовался твоей агонией, чтобы взгромоздиться на тебя, не спрашивая даже разрешения! Мы все ублюдки, мать их так! Это мы, мы грязные, Гайде! В крови, в проститутках, в подлости, насилии и золоте! Погрязли… Я недостоин тебя и никогда не был достоин, подожди! Но знаешь почему я все же здесь? Потому что без меня все было бы ещё хуже. Потому что этого засранца ты любишь, ты знаешь, а он любит и знает тебя. Потому что я упаду тебе в ноги и буду их целовать, как бы сильно не провинился, потому что я убью за тебя. И за твоё потрясающее тело, которое доводит до исступления от одной лишь мысли о нем. Ты красива, ты добра, ты сама благодать, любимая. Нет на свете суммы, за которую тебя можно купить или продать! Наш сын — плод нашего слияния, это невозможный исход невозможной, непостижимой любви! Твоя забота, твоя ласка, твоя страсть — смысл моей жизни, ее основной ресурс. Не смей, никогда не смей плохо говорить о себе. Я задарю тебя миллионом роз, мы сходим на все премьеры всех опер мира! Мы все исправим, я клянусь тебе, ты не знаешь, каким романтичным я умею быть, я был когда-то… Только прошу, будь со мной, прости меня и не терзай себя, любовь моя… Гайде никогда еще так не целовала мужа. Обычно, это он целовал ее, напористо и властно. Сейчас же, она притянула его к себе и с мужской энергией раз за разом погружалась языком в тёплую и неожиданно податливую мягкость рта, приминала его уже раскрасневшиеся и вспухшие соленые губы. Они провалились в параллельную реальность, шумно и откровенно целуясь. В секундных перерывах они шептали друг другу какую-то бессвязную чушь от невыносимой, обнаженной эмоциональной близости, такой, какой между ними ещё не было… Они бы не услышали канонаду ударов в дверь каюты, но растерянный голос Карима вывел из оцепенения: — Граф! Буря! И начался ад.